Андрей ИЛЬИН

 ДОЙТИ ДО ГОРИЗОНТА

 

 

 Арал умирает. Умирает, как раковый больной, медленно, но неотвратимо. Суша пожирает море, песок наступает на воду. Острова соединяются с материком, полуострова возвышаются среди пустыни, словно могильные камни. Земснаряды перестали углублять фарватер, потому что флота больше нет. Брошенные суда ржавеют на берегах, изъедаются разносимой ветром сухой аральской солью. Моряки работают конторщиками, служители маяков - сторожами. От восточного берега море ушло почти на сто километров. Остается дно, превратившееся в страшную соленую пустыню.

 

 Глава 1

 

 Проводница со скрежетом захлопнула верхнюю ступеньку.

 - Счастливо утонуть, - радостно пожелал на прощанье из окна мужчина сомнительного вида, много и часто надоедавший нам в пути.

 - Спасибо за заботу и сердечные пожелания, - столь же любезно раскланялся Сергей Салифанов. - Мерси!

 Последний вагон простучал на рельсовых стыках, мигнули иронично два фонаря, и мы остались на куче вещей. Глянешь издали - пирамида Хеопса. Что делать дальше - не знали. Опыта подобных путешествий у нас не было.

 Для начала перебрались через пути на перрон. Когда последние рюкзаки опустили под тусклый вокзальный фонарь, Васеньев, с трудом разогнув поясницу, категорично заявил:

 - К морю это барахло не потащу!

 - А что будешь делать? - наивно удивился я.

 - Пойду в кассу. Покупать билет в обратную сторону. Женский состав экспедиции в разговоры не встревал и очень споро разворачивал поверх вещей спальные мешки, устраиваясь на ночь. Ими в позе великого военачальника на поле битвы руководил Салифанов.

 - Этот спальник - в ноги! Рюкзак - в головы! Женщины, суетясь, выполняли распоряжения.

 - А ты что скажешь? - обратился к нему Васеньев. Сергей, отвлекшись от своих полководческих забот, пожал плечами:

 - Я согласен!

 - С кем? - переспросил я на всякий случай.

 - Со всеми, - дипломатично ушел от ответа Сергей. Васеньев, резко развернувшись, зашагал в сторону вокзала.

 - За билетами? - крикнула вдогонку Наташа Монахова.

 Сергей, тихо хихикнув в сторону удаляющейся фигуры, заметил, что теперь одна пайка высвобождается, и начал разворачивать кухню. Его желудок требовал калорий.

 - Начальник, я вскрою сгущенку? - не столько спросил, сколько известил меня Салифанов, занеся над банкой нож.

 - Ладно, - оберегая свой авторитет, еле успел согласиться я. Белая густая масса уже выползала наружу.

 - По-моему, все замечательно, - философски заметил Сергей, слизывая молоко. - Харч есть. Ночи теплые...

 Он отложил банку, выудил из кармана помятую сигаретку, зажег и со вкусом выпустил кольцо дыма.

 - Загорать можно прямо здесь. Купаться по очереди. Два раза в неделю по желанию ходить в кино или на танцы.

 Он был настроен крайне благодушно. Наташа и Татьяна слушали его одобрительно, и по их виду тоже нельзя было сказать, что они рвутся в море. Получалось, что я оставался наедине со своими грандиозными планами. Сергей установил на горящий примус кастрюлю с водой, которую принесла Татьяна. Он определенно вознамерился сегодня почаевничать. Помешал Васеньев. Совершенно взмыленный, он выскочил с противоположной той, куда ушел, стороны и, размахивая руками, закричал:

 - Быстро собирайтесь! Я с машиной договорился! Не дожидаясь нас, схватил два рюкзака, крякнул под их тяжестью и, шаркая подошвами об асфальт, шагнул в темноту. Нам ничего уже не оставалось, как последовать его примеру.

 Перебравшись через запасные пути и какой-то низенький заборчик, мы оказались на небольшой площади.

 - Сюда приедет скоро, - объяснил Валера и вновь рысью бросился на перрон.

 "Скоро" машина не пришла, не пришла она и "попозже" и после "потерпите немного". Только к самому утру дребезжащий "газончик" в клубах пыли выскочил на площадь.

 Увидев гору вещей, шофер захлопнул открытую было дверцу и сказал, что за цену, указанную тем мужиком (он ткнул пальцем в Валеру), о поездке не может быть и речи.

 - Хорошо, о какой сумме может идти речь? - спросил я, мысленно прикидывая наши финансовые возможности.

 Шофер, не моргнув глазом, назвал сумму, на которую, чуток накинув, можно было наверняка купить его машину со всеми запчастями.

 - Дядя, это город Аральск или техасские прерии? - присвистнул от удивления Салифанов. - Вы неправильно нас поняли. Мы не собираемся закупать вашу автобазу, мы просто хотим доехать до моря.

 Шофер не спешил уезжать.

 - Ладно, - сказал он и с легкостью сбросил две трети суммы.

 - Папаша, за такую сумму я все это унесу туда, обратно и снова туда.

 Сергей, похоже, знал, как нужно разговаривать в таких случаях.

 - А сколько вы хотите? - спросил шофер.

 Я открыл было рот, но Сергей остановил меня и, обернувшись, заговорщики нам подмигнул.

 Через секунду до нас донесся возмущенный вопль водителя.

 Наверное, своей суммой мы оскорбили его лучшие чувства. Невольно с тоской взглянули на вещи. Но дверца не открылась. Торг продолжался. О чем-то монотонно бубнил салифановский голос. Новый вопль, но более тихий, вырвался из кабины, и минут через пять, довольные друг другом, на подножке появились Сергей и шофер.

 - Для таких замечательных ребят я отвезу все даром, - заявил растроганный водитель. "Даром" выражалось в скромной двузначной цифре. С деньгами, составлявшими почти весь наш резерв, я расставался с трудом.

 - Давай, давай, - торопил меня Сергей. - Не нервируй этого достойного представителя повелителей механической тяги.

 Я протянул деньги, и шофер, скомкав, засунул их в карман, еще раз напомнив, что везет нас практически бесплатно, только из уважения к нашим с первого взгляда понравившимся личностям. Деньги, которые уже уплачены, жалеть бессмысленно, и я постарался о них забыть.

 Загрузились быстро. Влезли в кузов, стали устраиваться поудобнее, настроившись на дальнюю дорогу, но машина остановилась минут через пятнадцать.

 - Что, поломка? - забеспокоились мы наверху.

 - Почему? Приехали, - объявил шофер. - Вам море нужно было. Вот оно.

 Мы с сомнением посмотрели на узкую мутную реку. Я вспомнил о потерянной сумме.

 - А где же море?

 - Вот оно, - вновь указал водитель на реку. - Это канал, а через два километра море. Все, спасибо.

 - Спасибо, - выдавил я из себя, стараясь вложить в благодарность все, что чувствовал к нему в этот момент.

 Но, видно, мои актерские данные оказались не на высоте или у шофера было слабо развито зрительное восприятие.

 - Пожалуйста, всегда рад помочь хорошим людям, - радостно попрощался он и уехал.

 - Если это море, то мы тогда, конечно, просоленные морские волки, - ехидно, хотя и резонно заметил Сергей.

 - А ведь оно, точно, соленое! - заметила Наташа Монахова, успев попробовать воду на вкус.

 Надо сказать, первая встреча с морем мало напоминала типичные курортные картинки с нежным прибоем, экзотичными растениями и шоколадного цвета женщинами. Увы, жизнь несколько расходилась с туристскими проспектами.

 - Однако тут рядом военные корабли, - информировал нас Васеньев.

 - Привез дядя, - обреченно констатировал Сергей. На ближайшем корабле вспыхнул, резанул темноту прожектор, пошарил по берегу, уперся в нас.

 - Вы когда-нибудь чистили картошку в больших количествах? - вяло поинтересовался Сергей.

 - А при чем здесь это? - одновременно удивился женский состав экипажа.

 - Обычно тех, кто попадает туда, куда им попадать не следовало, заставляют пару недель чистить картошку, а потом отпускают домой, - объяснил Салифанов.

 - Сейчас нас рассматривают в бинокли, - предположил я.

 Все притихли, дружно изобразив на лицах застенчиво-виноватые улыбки.

 - И выдают боевые патроны караулу, - не убирая улыбки, продолжил мысль Валера. - Сейчас они тихо опустятся по трапикам, взведут затворчики у карабинчиков и мило сопроводят нас на гарнизонную гауптвахту.

 Прожектор неожиданно погас. Еще минуты две мы стояли в темноте, боясь пошевелиться.

 - Наверное, их испугало количество наших вещей, - выдвинул версию Сергей.

 - Предлагаю отправить на разведку женский состав, - предложил Валера. - Женщины с военными обычно договариваются быстрее.

 Мужской состав немедленно выразил полное согласие с данным предложением.

 - Но-о! - попыталась возразить Татьяна. Сергей не дал развиться прениям, легонько подтолкнул их в сторону стоящих кораблей:

 - Надо, девочки, надо!

 Скоро разведотряд вернулся, принеся благоприятные для нас стратегические сведения. На приколе стояли самоходные баржи. Ничего секретного в них не было. Команда в лице вахтенного матроса приглашала в гости.

 - Вы знаете, армейские каши и масло мне всегда нравились больше гражданских, - поделился с нами воспрянувший духом Сергей.

 - Почему? - удивился я.

 - Хотя бы потому, что они обычно достаются бесплатно.

 Часа через два, изрядно опустошив корабельный камбуз, осоловев от обилия еды, чая и разговоров, мы опустились на прибрежный песок.

 - Теперь я отсюда раньше, чем через неделю, не двинусь, - оповестил всех Сергей, довольно поглаживая себя по заметно округлившемуся животику. - Что я - умалишенный, переходить с такого рациона на наши концентраты!

 - Э, мужики, вы не расслабляйтесь! Нам сейчас камеры качать! - призвал я к порядку расслабившийся экипаж. Но было поздно. Васеньев разворачивал одеяла.

 - Ты давай, давай дальше бухти про камеры, насосы, а мы вздремнем минуток восемьсот, - сказал он.

 - Да вы что? - возмутился я. Сергей вползал в спальный мешок.

 - Невоспитанные люди, - согласился он со мной. - Так и норовят увильнуть от работы. - И, укрывшись с головой, свернулся калачиком. - Ты разберись с ними, Андрюха, - пробубнил он изнутри.

 Я оказался в дурацком положении. Мои товарищи уже легли, а я столбом торчал на берегу. Для того чтобы затевать скандал, надо было как минимум поднять их, а это едва ли возможно. А стоять так всю ночь тем более глупо. В конце концов, мы не спали уже почти сутки. Ладно, завтра утром поговорим. Я выдернул из рюкзака одеяло и, постелив его, лег на песок. Было довольно прохладно. Чуть слышно плескалась вода. Я лежал и не мог осознать себя возле моря, за сотни километров от дома. Никаких необычных ощущений. Сплошная проза. С таким же успехом можно валяться в детской песочнице у себя во дворе. Честно говоря, мне верилось слабо, что в ближайшие дни мы войдем в море. Ладно, утром будет виднее, и в прямом и в переносном смыслах.

 Ночью снилась всякая чушь. Плот, по форме и размерам подозрительно напоминающий корыто, плыл по каналу, который все более мелел и сужался. Мы чувствовали, что плывем не туда, но почему-то не могли вернуться. В конце концов канал окончился родничком. Салифанов взял лопату и стал ковырять землю.

 - Надо копать и искать море, - объяснил он. Я тоже начал копать, чувствуя, что делаю не то. Чем глубже мы зарывались, тем становилось жарче.

 - Центр Земли близко, - торжественно разъяснила Татьяна. Я начал задыхаться.

 - Мне жарко! - попытался закричать, но голос застрял в пересохшей глотке. - Сейчас будет тепловой удар, - отчетливо понял я и вынырнул из кошмара.

 Последнее ощущение сна прекрасно совпадало с окружающей действительностью.

 Жара была не менее сорока градусов. Одежда прилипла к потному телу, словно оно было вымазано клеем. Собственная кожа была противна до тошноты. Возле меня никого, даже спальники свернуты и упакованы в рюкзаки. Значит, все встали. Недалеко от воды, прислоненные друг к другу, стояли полтора десятка накачанных автомобильных камер, матово поблескивающих на солнце черными боками. Разбор вчерашнего поведения команды, естественно, отменялся. Праведное раздражение сменилось чувством неловкости. Когда они успели надуть камеры?! Непонятно! Я подошел к берегу и прямо в одежде бухнулся в канал. Вода сомкнулась надо мной, подхватила. Силы возвращались вместе с прохладой. Блаженство! Я всплыл на поверхность, огляделся. Пустынный пейзаж, кое-где чахлые кустики, стальные утюги барж у пирса - окружение к оптимизму не располагающее. Я набрал в рот воды и тут же выплюнул ее.

 - Фу, гадость какая!

 Выполз на берег. Настроение упало раньше, чем я высох.

 - Там тебе суп оставили, - проходя мимо, показала на кастрюлю Татьяна.

 - Когда успели накачать? - остановил я ее, кивнув на камеры.

 - Так их с корабля компрессором надули, - разъяснила она.

 - А где мужики?

 - В город за хлебом ушли.

 Сергей с Валерой появились часа через три.

 - Ничего городок, славненький, - оценил Салифанов, обращаясь к девчатам. - Газировку пол-литровыми кружками продают. Кинотеатр есть.

 Я вновь выпал из разговора, меня просто не замечали. Правда, две недели не тот срок, за который можно воспылать чувствами к ближнему. Спасибо и за то, что согласились на это авантюрное предприятие. Я вздохнул и, стараясь не мешать беседе, тихо отошел к "стапелям", с которых в скором будущем должен был сойти наш парусный флот. Вокруг в беспорядке валялись дюралевые трубы, болты, металлическая сетка, инструменты. У любого человека при виде этой груды железа невольно рождались воспоминания о весеннем сборе металлолома, межклассном соревновании и матерчатых транспарантах на борту грузовиков: "Все ненужное - на слом, соберем металлолом!"

 Хотелось засучить рукава и сделать что-то хорошее и большое для нашей металлургической промышленности. То, что на этом можно плавать, не пришло бы в голову ни одному здравомыслящему человеку.

 Я взял первую попавшуюся трубу, нашел маркировку. Глубоко в металл были вбиты цифра "4" и буква "В". "4 В" - значит продольная кормовая труба, расшифровал я и уложил ее на песок. К ней пристроил еще две. Получился угол. Дальше пошло легче. Каркас рос в ширину и длину, приобретая правильные геометрические формы. Я был доволен. Обычно на эту процедуру уходило больше времени и нервов. Я отошел в сторону и полюбовался своей работой. Теперь оставалось засунуть трубы во втулки и закрепить их шпильками.

 - Что это ты трубы разбрасываешь? - отвлек меня голос Войцевой. Я оглянулся. Татьяна стояла с совершенно счастливым выражением на лице и держала в руках две полутораметровые трубы.

 Я еще раз взглянул на каркас и оторопело сел на песок. Начиналась веселая игра под названием "Куда сунуть трубу"...

 - Если дружно постараемся, завтра к вечеру сможем отплыть, - размечтался я за вечерним чаем. Сергей скептически ухмыльнулся.

 - Твоими бы устами да сгущенку пить, - заметил он.

 - Если встать часов в шесть и не сачковать, то к полудню можно закончить со сборкой. Останется привязать камеры, поставить паруса, - горячась, разъяснил я свой оперативный план.

 - А продукты, запасы воды, бензин? - остудил меня Сергей.

 - Ну, хорошо, в крайнем случае можно отчалить послезавтра утром, - пожертвовал я полусутками. С каждым часом я расставался, как Гобсек с франками.

 - Ты что, предлагаешь ночью работать? - не столько возмутился, сколько удивился моей наивности Валера.

 - А почему бы и нет. Нам с корабля прожекторы посветят. - Сергей отвернулся, скрывая усмешку. Я чувствовал, что лезу на рожон. В конце концов, выйдем ли мы завтра, послезавтра или через два дня, решающей роли не играло. Но я начал сомневаться, выйдем ли мы вообще. К тому же меня "понесло".

 - А спать когда же? У нас ведь кое-кто до сна шибко охоч, - не сдержавшись, уколол Сергей.

 - В море отоспимся! Мы, по-моему, плавать приехали, а не животы отлеживать, - попытался я подвести итог дискуссии и, встав, пошел к берегу.

 Работал я около часа, но никто ко мне не пришел. Не пришли и через два. Возле лагеря, выбрасывая вверх языки пламени, горел костер, слышались невнятные голоса. Похоже, там обсуждали создавшееся положение. Я постепенно остывал, и мне становилось стыдно за срыв. Подошла Татьяна, постояла минутку и спросила:

 - Тебе помочь?

 Я отрицательно покачал головой:

 - Сам справлюсь.

 Дурацкое самолюбие! Ведь я уже понял, что перегнул палку. Но показать свою слабость... Нет, лучше я буду возиться один.

 - Если понадобится помощь - позови. Хорошо? - примирительно сказала Таня и повернулась к лагерю.

 - Хорошо, - ответил я, но никого не позвал. Утром ничего не изменилось. Мужики ушли в город, зажав под мышками канистры под бензин. Девчата чистили песком посуду, варили. Я продолжал возиться с плотом, хотя начинал подумывать о том, что лучший выход из сложившейся ситуации - покупка билетов на обратный путь. Один плыть я не мог, а экипаж, как мне казалось, тихо саботировал саму идею плавания. Опереться было не на кого. Даже недолюбливающие друг друга Сергей и Валера на этот раз объединились. Похоже, их всех устраивал курортный отдых на диких пляжах Аральского моря. Выйти в море - значило не только прервать отдых, но и подвергнуть себя определенному риску.

 Но, с другой стороны, был ли я вправе требовать от них "каторжный труд". Ведь, как выразился Салифанов, ни сверхурочных, ни премиальных, ни даже повышения пайка сладкого от меня ждать не приходилось. В общем, я запутался окончательно. Что было делать? Раздувать крупный скандал? Тянуть время? Идти на мировую? Подходили все три варианта.

 Первый был самый простой и не самый оригинальный. С год назад группа, похожая на нашу, собравшись на Приполярный Урал, три дня просидела в палатке, пережидая пургу и выясняя отношения, а на четвертый быстрым маршем вышла к ближайшей станции и разъехалась в разные стороны.

 Второй вариант больше устраивал моих спутников, но меньше меня. Время работало на них, это я понимал хорошо.

 Третий вариант подходил больше всего, но как его осуществить? Вывешивать белый флаг - значило распрощаться с идеей иметь хоть какое-то право голоса. Они и так уже сообразили, что я завишу от них много больше, чем они от меня.

 - Мы занимаемся туризмом, а ты афоризмом, - при нашем знакомстве, месяц назад, первым делом заявил Сергей. - Пойти с тобой мы пойдем, но, если что, не обессудь, сделаем тебе ручкой. Единственно, что обещаю твердо - твой плот и кое-что из имущества до ближайшей железнодорожной станции дотащим. По рукам?

 Выбора у меня не было. Старый экипаж распался за четыре недели до отплытия. Билеты были уже куплены. Я принял условия. О чем теперь говорить?

 Я продолжал по инерции возиться с плотом, продумывая, чем могу убить сохранившийся остаток отпуска. Вечером за ужином я поставил вопрос ребром.

 - Значит, так, - начал я деревянным голосом, - если за два дня не встанем на воду, предлагаю свернуть лагерь и отправляться по домам.

 Все подняли глаза от чашек. Наташа неторопливо облизала ложку и, отложив ее в сторону, уставилась на меня - приготовилась к очередному представлению.

 - Андрюха, не переживай, - попытался успокоить меня Валера, - лучше супчика похлебай. Супчик, он способствует...

 - Отстань со своей баландой! - вновь сорвался я на крик - Мы сюда не жрать приехали и не по городу шляться!

 - Чего нервничать? - удивился Сергей. - Не хочешь есть, с другим поделись. - Он слил суп из моей чашки в свою. - Тебе хорошо, и нам приятно.

 Есть мне хотелось, и даже очень, и то, что мой супчик сейчас исчезнет в бездонном желудке Салифанова, подлило масла в огонь, бушевавший у меня внутри.

 - Прекратите жрать! - заорал я со всей силой, на которую был способен.

 Татьяна от неожиданности выронила ложку, которая со звоном грохнулась в миску. Сергей удивленно взглянул на меня. Такой прыти он явно не ожидал. Я опешил не меньше их. Гаркнуть-то я гаркнул, а что дальше? Все ждали продолжения. Держать долго взятое форте я не мог, не хватало объема легких и духу. Секунду я еще постоял в грозной позе: кулаки сжаты, брови собраны в пучок. Я собирался высказать все, но неожиданно обмяк, словно сдувшаяся камера, осел на песок и тихо, даже жалобно сказал:

 - Слушайте, я, наверное, не прав во многом, но плыть-то надо. Просто очень хочется плыть!

 - Во-от! - торжествующе протянул Салифанов и

 многозначительно поднял вверх свой грязный указательный палец. - Вот это уже тема для разговоров!

 - Давайте попытаемся отчалить к вечеру, - попросил я. - Завтра!

 - Послезавтра, - поправил меня Сергей.

 - Хорошо, послезавтра, - согласился я. - Но это крайний срок?

 Над моими крепостями взвились белые флаги. Я сложил оружие и безоговорочно капитулировал.

 - Ты мудрый человек, начальник, хотя почему-то немножко нервный, - отпустил мне комплимент Салифанов - Ты вовремя закопал томагавк. В самый раз!

 Капитуляция была признана почетной. Выплыли мы через двое суток.

 

 Глава 2

 

 На берегу собралась толпа. Поменьше, чем это бывает во время футбольного матча, но побольше, чем собирается на домашние вечеринки. Человек пятьдесят - точно. Люди стояли скучно, как после дорожно-транспортного происшествия, когда смотреть уже не на что, но и уходить не хочется.

 Мы начали перетаскивать на плот рюкзаки с вещами и продуктами, мешки с инструментом, кухонным имуществом, аптечкой. Последним затаскивали столитровый бак с пресной водой, сваренный из двух оцинкованных корыт.

 - Улыбайтесь, - шипел побагровевший от напряжения Салифанов. - На нас люди смотрят. Делайте вид, что это доставляет нам удовольствие.

 Подошвы ботинок разъезжались в песке, бак норовил соскользнуть с пальцев и грохнуться нам на ноги. Мы пыхтели, качались из стороны в сторону, ударялись плечами. Дотащили бак до берега, плюхнули его в воду. С минуту стояли согнувшись, шумно отдуваясь.

 - А что бы с нами сделалось, если бы мы взяли запас воды на все плавание? - предположил Валера.

 - Не надо про ужасы! - попросил Сергей. По воде бак транспортировать было довольно легко. Благодаря тонкому слою воздуха, оставшемуся в верхней части, бак держался на плаву. Сложнее было втащить его на плот. Сергей засучил рукава, поплевал на ладони и спросил:

 - Андрюшка, ты в чем сильнее, в жиме или толчке? Я к тому, что, может, мы тебе мешаем, развернуться не даем, - пояснил он. - Ты скажи, не стесняйся.

 - Да нет, ничего, валяйте, - успокоил я его.

 - Я как лучше хотел, - вздохнул Сергей. Мы ухватились руками под днище.

 - И-и-и раз! - скомандовал я.

 Дернули бак вверх, и ровно на столько же погрузились в зыбкое дно. Попробовали еще раз, и зарылись в дно по колено.

 - Вы чего это? - обалдело спросила с плота Войцева, рассмотрев наши головы, недвижимо торчащие возле плавающего бака.

 - Отдыхаем! - ответил Сергей. - Нравится нам здесь.

 Посидели еще немного.

 - Может, еще разок дернем? - предложил Валера. Сергей прикинул на глазок оставшиеся на поверхности сантиметры наших тел и ехидно хихикнул:

 - Попробуй, а мы поглядим!

 Толпа на берегу оживилась, приблизилась. Сидеть так дальше становилось неудобным. Надо было либо тонуть, либо выбираться.

 Решили втаскивать сверху, с плота. Навалились локтями на бак, утопили его до дна, оперлись, выдернули из грунта ноги. Потом обвязали бак веревками.

 - Девочки, есть типично женская работенка, - закричал Сергей.

 Уже впятером, двое снизу, трое сверху, втянули бак на плот, привязали его к каркасу толстым промасленным вонючим канатом, подаренным мотористом с баржи.

 - И все на том! - подвел итог погрузочным работам Сергей и стер с рук капли мазута.

 - По местам стоять! С якоря сниматься! - весело гаркнул Валера.

 Наступила торжественная минута. Несколько человек в провожающей нас толпе замахали руками и закричали что-то на прощанье. Стало чертовски приятно. Жизнь сулила одни положительные эмоции.

 - Руби кормовой! - наслаждаясь моментом, командовал я - Поднять паруса!

 Валера, ухватившись за фал, резко потянул его вниз. Темное полотнище грот-паруса, сшитое из бязи и мешковины, поползло по мачте вверх. На берегу раздались смешки. Но на весельчаков шикнули. Торжественность момента возобладала. Все-таки это были паруса, и отходили мы не так себе - прогуляться до вечера, уходили в открытое море.

 Грот вытянулся до топа мачты, схватил ветер. Плот зашуршал баллонами о воду, набирая скорость.

 - А мы плывем! - удивленно ойкнула Монахова. - Честное слово, плывем.

 Я обвел всех торжествующим взглядом. На моем лице недвусмысленно читалось, что все это естественно и иначе быть не может.

 - Между прочим, ничего! - оценил начало плавания притихший Салифанов. - Почти хорошо. На берегу кто-то крикнул:

 - Счастливого плавания!

 Оживленно заметались над головами фуражки и носовые платки. Мы немедленно приосанились. Сергей несколько раз небрежно махнул рукой. Плот отходил все дальше. До берега уже было метров сто пятьдесят. Нас распирало от чувства собственной силы и исключительности. В это время плот начал несильно уваливаться вправо.

 - Андрей! - окликнула меня Татьяна, которая стояла возле руля и не знала, что предпринять.

 Неспешной походкой человека, знающего себе цену, я направился на корму. Валера и Наташа почтительно расступились. Я чувствовал, что мой авторитет растет прямо пропорционально расстоянию, отделяющему нас от берега.

 - Это делается так, - небрежно объяснил я Войцевой. - При повороте влево румпель толкаешь вправо от себя до упора. Ясно? - Татьяна молча кивнула. Одной рукой, без видимого напряжения, я двинул руль в указанном мною направлении. Ничего не изменилось. Плот по большой дуге уходил вправо. Все уставились на меня, ожидая дальнейших действий.

 - Подтяните грот, - уверенным тоном распорядился я, хотя был мало уверен, что это поможет. Дуга поворота начала превращаться в круг. Грот с громким хлопком перекинулся на другую сторону. Мы вновь приближались к берегу.

 - Стаксель ослабьте!

 Валера вытравил стаксель-фал и вновь уставился на меня.

 На берегу наш странный маневр истолковали по-своему. Люди, стоящие в толпе, кричали и приветственно сжимали руки над головами. Похоже, они решили, что мы продемонстрировали особый морской шик, завершив в точке отхода прощальный круг. Такая демонстрация филигранного мастерства судовождения. Мои товарищи в глубине души, наверное, тоже надеялись на это.

 Плот вновь по плавной дуге стал уходить от берега. Я с ужасом и надеждой ждал того момента, когда мы достигнем точки, с которой следовало идти прямо. Вдруг вырвемся? Но чуда не произошло... Когда я понял, что плот заворачивает на второй круг, я почувствовал, что капитанские погоны опадают с моих плеч, как сухие листья с осенних деревьев.

 Я повернулся и сделал вид, что исправляю что-то в руле. Когда мы во второй раз проходили возле берега, люди стояли молча. Только кто-то один, еще не оценивший ситуацию, звонко крикнул:

 - Семь футов под килем!

 - На берег нам нельзя. Они нас растерзают! - твердо заявил Валера!

 - Ильичев, уходи в море! - с угрозой в голосе зашипел Салифанов и, обернувшись, ослепительно улыбнулся провожающим.

 - Айн момент! - бодренько успокоил я всех, прикидывая, как бы сподручнее дезертировать с плота.

 Когда мы завершали четвертый круг, в толпе уже свистели. Салифанов сидел, опустив лицо вниз, тихо, но внятно угрожал:

 - В парусном флоте за такие штуки вешали на реях. Мы уваливались на пятый круг. Наташа демонстративно легла на носу плота на доски и накрыла лицо панамой. Она явно отмежевалась от меня и моей затеи.

 - Шестой пошел! - объявил Валера,

 - Он держит свои обещания, - усмехнулся Салифанов, кивнув на меня. - Он обещал нам море? Вот оно, пожалуйста Он говорил о плавании? Я не могу утверждать, что мы стоим на месте. А про то, что мы будем плавать столь оригинальным способом, он ничего не говорил. Капитан! - окликнул он меня - Можно узнать, на сколько суток рассчитано плавание?

 Татьяна и Наташа тихо засмеялись Толпа на берегу рассосалась. К нам привыкли. Мы стали фоном. Там - море, там - город, а здесь - эти, на плоту вторую неделю крутятся.

 Я лихорадочно соображал, как можно порвать этот порочный круг. Изображать цирковую лошадь, ограниченную тринадцатью метрами арены, мне как-то не улыбалось.

 - Может, веслами погребем? - несмело предложил я.

 - До какого побережья? - снова сострил Салифанов. - Это в контракте не оговаривалось.

 - Десятый кружок! Маленький, но приятный юбилей, - сообщила Войцева. Я ожесточенно закрутил рулем во все стороны. Плот даже не шелохнулся. Он продолжал ходить по кругу, как человек с завязанными глазами. Чертовщина какая-то! Месяц назад, на ходовых испытаниях дома, он же управлялся! Что изменилось? Плот тот же. Стоп! А руль-то другой, с меньшей площадью!

 Во мне забрезжила надежда. Торопясь, я схватил лист толстой фанеры, лежавший у борта, и сунул его в воду параллельно перу руля. Плот чуть рыскнул влево. Этого даже никто не заметил, но стало очевидным, что дефект устраним. Плот разворачивался все больше, вставая на заданный курс. Мои товарищи, почувствовав какую-то перемену, закрутили головами.

 - Никак проскочили? - удивился Валера. От увеличившейся скорости под баллонами забурлила вода.

 - Там какая-то штуковина поперек пути стоит, - высунула голову из-под паруса Наташа.

 - Буй, что ли? - переспросил я.

 - Нет, здоровенная. Мы прямо на нее идем. Я привстал, но ничего не увидел. Весь обзор по правому берегу мне перекрывал грот-парус.

 - Уже близко, - добавила Монахова. Об этом я и сам догадался по жуткому металлическому скрежету, доносящемуся спереди.

 - Ильичев, ты давай отворачивай, а то как бы того... - забеспокоился Валера.

 Я лег на настил, прополз под парусом. Прямо по курсу стоял работающий земснаряд. Гремя шестернями, он черпал донный грунт, углубляя фарватер.

 - Сейчас он зажует нас вместе с песочком и не подавится, - успокоил нас Сергей.

 Я круто заложил руль вправо. Маневр удался, но положение не улучшалось, и заметно усилился снос плота. Нас бочком, помаленечку оттаскивало к земснаряду. Приближающиеся лязг и грохот не предвещали ничего хорошего. Было бы крайне обидно оканчивать плавание и жизнь среди металлических ковшей.

 - Кеп, дай-ка веслецо! - протянул руку Валера.

 - И мне, пожалуй, для разминочки, - поддержал идею Сергей, устраиваясь поудобнее у борта. Он пропел на мотив известной песни:

 - Если трамвай на твоем пути, кто-то должен уйти! Весла разошлись по рукам мгновенно. Пять лопастей разом опустились в воду. Оттолкнулись, выиграли метра полтора. Заметно прибавили в ходе. Земснаряд, бессильно скрежеща металлическими зубами ковшей, проплыл метрах в шести-десяти сбоку.

 - Еще сюрпризы запланированы? - перекрывая шум, заорал мне в ухо Валера.

 Я неопределенно пожал плечами. Кабы знать, где придется еще падать...

 Начали помаленьку обживаться. Фанеру намертво прикрутили к перу руля. Вещи рассортировали, уложили на корме. Освободили площадку под спальные места, расстелили поверх металлической сетки настила полиэтилен. Раскатали на нем спальники. Сергей и Валера тут же упали на них сверху. Сергей поерзал спиной.

 - В общем, ничего. - Он остался доволен, закинул ногу на ногу, закурил, наблюдая, как ветер припечатывает дым к полотнищу паруса.

 - Будьте любезны, музычку какую-нибудь, - голосом капризного санаторного отдыхающего попросил он.

 Монахова включила "Альпинист".

 "...Ураган пронесся над островом, произведя крупные разрушения. Волна, обрушившаяся на прибрежные пляжи..." - начал пугать приемник приятным дикторским баритоном.

 Сергей приподнял голову, поморщился.

 - Давайте не будем здесь про это! - запротестовал он.

 Наташа крутнула ручку настройки. Я передал на минуту румпель Татьяне и открыл первый ослепительно чистый лист "Судового журнала".

 "17.30. Вахту принял Ильичев, - стараясь ровнее выводить буквы, написал я. - Курс 175°. Ветер Сев.-Вост.". Плавание началось.

 

 Глава 3

 

 Удивительная это штука - ночные вахты. А уж первые - тем более. Все еще внове, все удивляет, будоражит воображение...

 На юге темнеет быстро, как будто кто выключателем щелкает. Солнце ложится в песок, все кругом сереет, цвета исчезают. У нас на Урале закат - только начало вечера, еще часа три светло, гуляй - не хочу. А здесь через полчаса хоть глаз выколи, как в ящике. Темнота такая плотная, что, кажется, ее можно рукой пощупать или, например, кусок ножом отхватить и бандеролью домой отослать. Непривычно это, особенно поначалу.

 Дома даже в полночь окружающий мир воспринимаешь, а здесь такое впечатление, что сейчас в стенку лбом упрешься. В море так совсем теряешься. Плот чуть покачивает, внизу булькает, по всему выходит - идем, но движения-то самого никак не воспринимаешь. Ориентиров нет, поверхность воды не видишь. Впереди то ли берег, то ли море, то ли стена глухая - непонятно. Днем мы приспособились. Извините за натурализм, в море плюнешь и наблюдаешь, как слюна по воде, расплываясь, удаляется за корму. Способ, конечно, архаичный и погрешность дает побольше, чем винтовые лаги, но зато всегда можно понять, плывешь или крутишься на месте. И никаких дополнительных приспособлений и механизмов не требуется. Привстал, плюнул - и снимай показания! Но это днем. А ночью?

 Вначале пробовали бумажки пускать. Две тетради изорвали - без толку. Пока на воду опустил, видишь. Чуть отвлекся или глаза отвел, например, курс сверить, сгинула бумажка, словно и не было ее вовсе, и понять не успеваешь, куда ушла - назад или вбок. Первое время немного подсвечивали керосиновые лампы, висящие на мачте, но потом закоптились так, что даже язычок пламени рассмотреть стало невозможно.

 Единственный ночной ориентир находился сзади - огни Аральска. Но уже на вторую ночь они заметно потускнели и постепенно растворились в ночной черноте. Пришлось переключиться на Полярную звезду и малюсенький наручный компас, от одного вида которого профессиональные моряки пришли бы в ужас.

 Сижу на настиле плота, поджав под себя ноги. Рукой навалился на румпель. Чувствую, как он мелко подрагивает, сопротивляясь напору набегающей воды. Маленькая фосфоресцирующая стрелка мечется по циферблату возле светящейся точки, обозначающей север. Вправо-влево. Мои глаза бегают за стрелкой.

 - Интересно, - размышляю я, - если сейчас пойти в указанном ею направлении, то в принципе можно добраться до Северного магнитного полюса?!

 Я представляю, как маленький человечек, удивительно похожий на меня, бодренькой походочкой, с рюкзаком за плечами, шагает на север Он пылит башмаками по степям Казахстана, пробирается по тайге, шлепает по льдам Ледовитого океана. Наконец останавливается. Дальше идти некуда. В этом месте по идее стрелка компаса должна указывать строго вниз.

 Человечек осматривается. Вокруг - белые ледяные поля, нагромождения торосов, снег и жуткая холодина. Изо рта идет пар, на бороде начинает расти большая сосулька. И тогда маленький человечек, удивительно похожий на меня, весь скукоживается от мороза, хлюпает носом и быстрой-быстрой трусцой, местами переходящей в галоп, несется в обратном направлении. Он перепрыгивает Урал, пролетает Казахстан, взбирается на плот и, трясясь противной мелкой дрожью, лезет под спальник и одеяла.

 "А если, например, пойти по направлению южного конца стрелки? Тогда, наверное, можно достичь Южного полюса", - продолжаю я размышлять.

 Но мой человечек мертвой хваткой вцепляется в край одеяла, натягивает его до самых глаз и ни в какую не хочет вылезать. Наверное, он знает, что в это время морозы в Антарктиде доходят до семидесяти градусов. Он мотает головой и мычит что-то насчет хронического бронхита. Ну и бог с ним. Пусть оттаивает. Хотя, конечно, без его компании, одному, сидеть на вахте не так интересно.

 "Если станет совсем скучно, я вытащу его наружу или придумаю себе еще десять или сто других человечков", - успокаиваю я себя.

 От нечего делать смотрю на часы. Однако незаметно прошел уже порядочный кусок вахты! Осматриваюсь по горизонту, хотя смысла в этом большого нет. Если бы не компас и чахлый огонь "летучих мышей", я бы начал подозревать, что мне завязали глаза черной тряпкой.

 Дотягиваюсь до приемника. Любовно обтираю его переднюю панель. Мы убедились, что здесь, в море, даже перед самым плохоньким приемником испытываешь прямо-таки благоговейный трепет. Достаточно повернуть ручку настройки - и тоненькая ниточка, протянувшаяся в эфире, свяжет тебя с Большой землей.

 Мы слушаем все подряд: детские передачи и сводки новостей, концерты и рекомендации молодым хозяйкам. Более благодарных слушателей, чем мы, вряд ли возможно отыскать.

 На "Маяке" - новости. Сегодня я слышал их раз пятнадцать. Кручу настройку. "Мальборо! Мальборо!" Эта станция за несколько суток пребывания возле Аральского моря успела нам изрядно надоесть. Каждый вечер, забивая другие передачи, реклама настырно лезет в эфир. "Мальборо!" Да ладно уж, купим мы эти ваши треклятые сигареты! Хоть целый ящик купим! Убедили! Вот только до берега доберемся и сразу же всю наличность ухлопаем на сигареты. "Мальборо!" - прямо-таки захлебывается приятным баритоном диктор. Мне кажется, что сейчас из диффузора динамика высунется его нахальная голова.

 - Знаешь что, ты стал слишком навязчив, - вслух говорю я и переключаю приемник на длинные волны. - В конце концов, можно и без "Мальборо" прожить. Вон наш фанатичный куряка Салифанов крутит козьи ножки, и ничего, не жалуется.

 Пробегаю всю шкалу настройки - ничего интересного. Выключаю приемник, убираю его подальше, чтобы не "играла" стрелка компаса. Меня снова тянет взглянуть на часы. Наверное, я слегка утомился, раз пытаюсь погонять время. Не буду смотреть, решаю я, потерплю еще с полчаса. Зато потом останется совсем чуть-чуть. Я запланировал себе приятный сюрприз. Чтобы не думать о часах, начинаю тихо напевать. Завершаю первый куплет и половину припева популярной песенки, дальше не могу вспомнить ни одного слова.

 - Там-та-та-та, - допеваю строку и тут же начинаю новую мелодию. Вновь спотыкаюсь на середине куплета. Интересно, знаю ли я хоть одну песню до конца? Начинаю мысленно перебирать свою фонотеку. Выбор небогат. То, что я знаю, петь не хочется, просто под настроение не подходит. То, что хочется, - не знаю слов. Остается на ходу сочинять их на понравившиеся мелодии. Пользуюсь первыми пришедшими в голову рифмами.

 Содержание нахожу по принципу - что вижу, то пою. Получается ничуть не хуже, чем у некоторых современных рок-групп, потому что ничего не вижу.

 - Мы с тобой плывем на юг. Рядышком плывет утюг! - самозабвенно напеваю я, смущая рыб своими вокальными данными. Через пару минут я ловлю себя на том, что в моей песне осталось только восемь слов.

 - Скоро вахту мне сдавать, скоро лягу я в кровать! - пропеваю я фразу, как заевший патефон.

 - Ну и ладно! - перестаю бороться с собой и смотрю на часы. Осталось сорок пять минут.

 - Лучше бы осталось, например, пятнадцать минут, - начинаю фантазировать. - Как хорошо было бы. Десять минут и еще пять. Всего-то!

 Тяжело вздыхаю - фантазии сильно не совпадают с действительностью.

 "Но, с другой стороны, могло остаться и полтора часа, а это в два раза хуже, чем сорок пять минут", - уговариваю свое нетерпение. "А пятнадцать минут в шесть раз лучше!" - не соглашается оно. "А если бы вахта только начиналась? Мне бы пришлось стоять ее вновь с самого начала!" - выдвигаю свой веский аргумент. Но от этого предположения мне становится так нехорошо, что я немедленно стараюсь о нем забыть, и даже постукиваю на всякий случай костяшками пальцев по куску фанеры.

 Вновь начинаю думать о приятном. О том, как через сорок пять минут, вернее, уже через сорок три минуты, я стану будить Салифанова. Не-ет, я не буду спешить. Можно было бы разбудить его разом, пихнуть в бок - и все дела. Но так я не получу никакого удовольствия. А удовольствие - это, как однажды определил Васеньев, приятное мгновение, сильно растянутое во времени. Будить Сергея я буду, следуя этой методике.

 Вчера, когда он наблюдал за моим предвахтенным пробуждением, на его блаженную физиономию просто противно было смотреть. Светился, будто увидел тазик, доверху наполненный клубничным вареньем.

 - Андрюха, ты поразительно похож на разбуженного посреди зимы медведя, - хохотал он. - Такой же жизнерадостный и дружелюбный!

 Но сегодня я возьму реванш. Жертвовать таким случаем я не намерен. Дудки! Я подползу к нему и осторожно, в самое ухо, скажу:

 - Сереженька, дружочек, "вставай" пришел! Он, конечно, не проснется, и это развяжет мне руки, я смогу перейти к более действенным мерам. Хорошо бы пощекотать у него в носу травинкой. Вот была бы потеха! Но где взять травинку в море? Хотя здесь и на берегу можно отыскать разве что колючки. А если залезть Сергею внос колючкой...

 Я представил, как подкрадываюсь к спящему Салифанову с огромным кактусом в руке. Проснуться то он проснется, но вот последствия... Ладно, можно просто брызнуть в него водой, тем более на нехватку ее пожаловаться нельзя. Наберу полную горсть и плесну в лицо. Он весь сморщится и, конечно, втянется глубже в спальник. Ага, не нравится! Тогда я выжду минутку, откину одеяло и заору:

 - Юнга Салифанов! Подъем по полной форме! Он заворочается и приоткроет глаза.

 - Ты чего вопишь? Пожар, что ли? - недовольно спросит.

 И тут я сообщу страшную новость, от которой у Сергея похолодеет в желудке и непременно прояснится в голове. Заговорщицким шепотом я скажу ему, что за борт смыло сгущенку и конфеты. Зная его безумную любовь к сладкому, я уверен - он незамедлительно вынырнет из спальника и бросится к продуктовым мешкам подсчитывать и оплакивать потери.

 А в это время я, не мешкая, займу его нагретое место. План - блеск! Конечно, нехорошо его обманывать, но это ложь во спасение. Я прямо весь сгораю от желания скорее привести свой план в жизнь. Но эта проклятая стрелка не разделяет моего нетерпения.

 - Ну, давай, торопись! - подталкиваю я ее. Если бы я мог взглядом передвигать предметы, как это делают некоторые умельцы-экстрасенсы. Минутная стрелка крутилась бы у меня, как пластинка на проигрывателе на скорости 78. А может, попробовать?

 "Совсем с ума спятил! - сам себе удивляюсь я. - В телепаты решил податься! Но, с другой стороны, кто увидит? - инстинктивно я оглядываюсь по сторонам. - Кретин, ты что, на танцах? Тут до ближайшего постороннего человека, как до Марса пешком. Ладно, отпуск мой добыт самым законным путем. Чем хочу, тем и занимаюсь! Нравится сходить с ума - буду! Каждый развлекается как хочет. Точка. Занимаюсь телекинезом! С чего они начинают? Кажется, аккумулируют волю на решение предстоящей задачи?! Попробую".

 Я собираю свою жизненную энергию в комок. Сосредотачиваю электрический заряд возле глаз, становлюсь большим конденсатором неведомых энергетических полей. Напрягаюсь! Еще напрягаюсь! И еще немного. Надо подготовить разряд. Так, заныло в животе. Вот те, здрасьте, что же, у меня воля в животе помещается, что ли? Впериваюсь взглядом в стрелку. Какая-то она облезлая и погнутая чуть. Давно пора часы заменить.

 "Не отвлекайся!" - одергиваю я себя.

 Пытаюсь представить, как, зацепившись ступнями за выступающие на циферблате цифры, я упираюсь плечом в стрелку и что есть силы давлю ее вперед. Я даже кряхчу от напряжения. По лицу стекает пот, ноги мелко дрожат. Сейчас к-а-к сзади по затылку секундной стрелкой врежет... Я пугаюсь и дергаюсь головой вниз. Но тут же, расхохотавшись, теряю надуманный образ. Опыт передвижения неодушевленных предметов на расстоянии потерпел фиаско.

 "Сейчас возьму и подведу стрелки обычным способом - пальцем, - мелькает озорная мысль. - А свалю все на экстрасенсов. На них все валят, что объяснить не могут. А одушевленный предмет, то бишь Салифанова, я как-нибудь умудрюсь передвинуть поближе к рулю без помощи потусторонних сил. На это у меня таланта хватит".

 Снова всматриваюсь в часы, и вдруг до меня доходит, на что указывают стрелки. Я даже теряюсь от неожиданности. Время-то! Зателепатился! Пять минут пересидел! Кошмар!

 - Вахте к заступлению! - ору я, забыв о всех своих режиссерских разработках. - Подъем!

 - Никуда не пойдем, - не соглашается Салифанов. Видно, ему со сна померещилось, что я его на тур вальса приглашаю.

 - Вылезай! - настаиваю я.

 Но Сергей ни в какую не хочет покидать теплую спальную берлогу.

 - Ты курс сверь, что ли, - предлагает он.

 - Давай, я и так пять минут лишних оттарабанил, - тороплю я его.

 - А у тебя часы наверняка спешат, - бормочет он, тщетно пытаясь удержать ускользающие сновидения. - Ты их по приемнику проверь. А я...

 Дальнейшие слова заглушает протяжный, сочный, как свежевзрезанная дыня, зевок.

 - В общем, давай действуй, - благословляет он меня. Мне становится обидно, особенно за просроченные минуты, которые я никак не могу вписать в свой дебет.

 - Серега, не борзей! - предупреждаю я и отправляю свою руку внутрь спальника на поиски салифановской головы. Быстро нащупываю что-то теплое и жарко дышащее, не иначе как нос.

 - Попался, голубчик! - с удовольствием говорю я и цепко сжимаю пальцы. - Иди-ка ко мне, - тяну я руку на себя, справедливо полагая, что за носом должен показаться и его хозяин.

 - Отпусти нос! - сдавленно мычит Войцева. - Это не он, это я!

 - Да я это, я, - успокаивает меня Сергей. - Это Танька балуется. Валяй, тяни сколько хочешь! Я не против.

 - Извини, Таня. Это случайно вышло, - тушуюсь я и с новыми силами продолжаю поиски.

 Но салифановская голова никак не находится. Что он - ее снимает, что ли, на ночь? Приходится менять тактику.

 - Сережа, - ласково прошу я. - Ну вылезай!

 - Двойная пайка сахара, - бубнит из одеял Сергей. - Клянись!

 - Да черт с тобой, - соглашаюсь я вслух. "Дождешься ты у меня сахара. Держи карман шире!" - думаю про себя.

 На поверхности показывается взлохмаченная салифановская голова.

 - А ты знаешь, какой сон ты мне не дал досмотреть? - укоризненно вопрошает он.

 Я ничего не отвечаю, готовлюсь к передаче вахты: уточняю курс, заполняю судовой журнал, отвязываю страховочный пояс. Я спешу, предвкушая уют теплой постели.

 - А снилась мне вот такая палка колбасы, - продолжает делиться со мной наболевшим Сергей. - Н-е-ет, в-о-от такая! - Он широко разводит руки в стороны - Толстая, розовая...

 - Ливерная, - в тон ему добавляет Валера, он, оказывается, не спит. - Вонючая, которую для собак делают.

 - Ну вот, - расстраивается Сергей, - взял и опошлил такой высокохудожественный сон Ильичев, я не могу заступать в таком разволнованном состоянии на ответственный пост, коим является место рулевого, - витиевато формулирует свою мысль Сергей и, как улитка, втягивает голову обратно в одеяла.

 - Ты это брось! - не на шутку начинаю тревожиться я - Давай вылезай, пожиратель собачьих сосисок.

 - Грубые, черствые люди, - не столько возмущается, сколько удивляется нашему поведению Сергей. - Я не могу больше быть с вами рядом. Я ухожу. Где там руль? Я возьму его в свои твердые руки.

 Еще минут десять мы ворочаемся, смеемся, оживленные собственными шуточками. Хорошо! Ночь, море, тишина и шесть часов сна в перспективе. Я чувствую горячее плечо Валеры, упирающееся мне в бок, слышу, как спокойно дышат Наташа и Татьяна.

 Сергей шумно ползает по корме, сгребает под себя рюкзаки с вещами, устраивается основательно, со вкусом. Мне даже становится обидно, я всю вахту промаялся, сидя на собственных поджатых ногах, а он чуть ли не паланкин выстраивает.

 - Слушай, Ильичев, - стучит он мне в затылок пальцем, - там огонь какой-то. Кажись, красный.

 Я приподнимаю голову. Точно. Слева, градусов сорок от курса, над водой светится ярко-красная звездочка.

 - Маяк, наверное, или буй, - предполагаю я.

 - А чего он в стороне от курса? - удивляется Сергей. - Может, это огонь с корабля?

 Можно попытаться решить этот кроссворд, но для этого надо выползать из теплой постели, взбираться на верхнюю перекладину мачты и уже оттуда, с пятиметровой высоты, качаясь из стороны в сторону, долго шарить по горизонту глазами, разыскивая дополнительные ориентиры. А на высоте ветер. Бр-р-р!

 - Ты, Серега, плюнь на этот огонь и чеши себе по курсу, - советую я и с чувством исполненного долга роняю голову на рюкзак. В ухо больно впивается металлическая пряжка. Я сползаю ниже, нахожу место помягче и замираю, прислушиваясь к ощущению тихого блаженства, охватившего меня Сочная южная ночь и острые локти и колени моих товарищей окружили меня со всех сторон. Если сейчас убрать любой из этих компонентов, чувство комфорта исчезнет.

 Южная ночь посередине моря, вдалеке от людей - удовольствие ниже среднего. Валеркины локотки, вдавливающиеся в кожу, - наказание. Вроде бы два минуса, а при сложении дают плюс. От окружения моря, неба - мне хорошо От лежащего рядом и уже, кстати, похрапывающего остроугольного тела мне спокойно. А "хорошо", за которое не надо платить страхом, - это уже счастье. Счастье конкретного момента.

 Если в эту минуту плавание прекратится, уже можно считать, что оно окупилось в моральном плане на все сто процентов. Я полон впечатлений. Взять хотя бы звезды. Где еще я мог их увидеть такими? На берегу? Точно нет. На берегу мы сухопутные жители, и все наше внимание занимает земля и связанные с ней заботы. Суша диктует свои законы. Надо смотреть под ноги, чтобы не споткнуться, а не задирать голову к небу. Если же рассматривать что-то, так предпочтительнее экран телевизора или лицо сидящего напротив человека, стараясь уяснить, насколько ты ему интересен. Когда ложишься, самое занимательное, за чем можно наблюдать, - это пятна на плохо побеленном потолке или узор на обоях. Тоска. Я закатов видел за всю жизнь - по пальцам можно пересчитать. Городские, когда солнце валится с небес за ближайшую девятиэтажку, я в расчет не беру. Какой это закат? Смех один. А уж восходов... На небо смотрим, только чтобы узнать - идет дождь или нет.

 А здесь - море. Здесь устав нашего монастыря не действует. Что тут может значить наша каждодневная мышиная возня на суше. Здесь каждая минута - вечность. Она была такой сто тысяч лет назад и будет такой еще через сто. Минута, тянущаяся тысячелетия! Что в сравнении с ней вся моя жизнь? Я не говорю уж о каких-то неприятностях, приключившихся в ней.

 Я лежу под огромной полусферой неба. Звезды, со всеми своими спутниками, планетными системами и жизнями на них, приблизились ко мне на расстояние вытянутой руки. Я замер, боясь потерять это сверхъестественное ощущение. Из всего моего тела живыми остались только глаза. Я перестал быть земным жителем. Я не чувствую под собой опоры, потому что она, эта опора, движется, колеблется. Она зыбка, неощутима. Я не вижу ничего, потому что вокруг ничего нет. В море отражаются звезды. Небо сверху, с боков, снизу. Но что верх, а что низ? Что право, что лево? Звезды вокруг меня, я плыву в пространстве как одинокий космический корабль. Конечно, как и в любом механизме, в моем космолете случаются неполадки. Вот, например, что-то чешется в движительном комплексе, по-моему, в пяточном блоке. Засорился ввод аппарата кислородного обеспечения. Но это просто технические неполадки, вполне устранимые. Главное - корабль летит, движется вперед, преодолевая парсеки. Я улетаю глазами ввысь, протыкаю земную атмосферу, на сверхсветовых скоростях уношусь в необъятную пустоту Вселенной. Как раскаленная спица масло, пронизываю галактики и туманности.

 Я бесконечен в пространстве, а значит, бесконечен во времени. Я вечен и всепроникающ! Я сам - Вселенная! Я могу все! Все!

 "Если ты такой всемогущий, повысь себе зарплату хотя бы рублей на двадцать", - ехидно предлагает мое трезвомыслящее, практичное сознание. Я начинаю мягко планировать назад, к земле. Ну что это такое! Тут парсеки, Вселенная, биллионы световых лет и вдруг - рупь! Сто копеек! Сто бренчащих кругляшек! Я форсирую двигатели своего космолета, пытаюсь набрать утерянную скорость. Уйти. Вырваться. Но земное притяжение тянет обратно. Планирование переходит в штопор...

 Я уже лежу на плоту, головой на грязном рюкзаке. Рядом на басах храпит Васеньев, аж сетка настила трясется. Надо мной звезды, но это уже светлые точки, служащие для определения своего местоположения и еще чего-то в этом роде. Затекла левая нога.

 - Ну ты концерты выдаешь! - восторженно шепчет Салифанов. Он бросил руль и приблизил ко мне свое лицо. - Только уснул и давай горланить: мол, пустите меня! Я все эти галактики с туманностями на шампуры навздеваю. Не держите меня! Просто космический хулиган. И еще какими-то секами грозил.

 - Парсеками, - подсказал я, чувствуя, как у меня тоскливо засосало под ложечкой, - единица такая космическая.

 - Вот-вот. Орал, дайте мне парсек в руку. Дайте только... Потом замолк, наверное, нахальства набирался, и как ляпнешь: "Я - Космос!" Ни меньше, значит, ни больше. - Сергей веселился вовсю. - Ну ты, Андрюха, даешь. Не умрешь от скромности.

 Я накинул на голову одеяло, чтобы не слышать бубнящий голос Сергея. Еще несколько минут он хихикал, икал, хрюкал от удовольствия, вкусно обсасывая подробности происшедшего. Он был безумно рад неожиданному и потому вдвойне приятному развлечению.

 Я закрыл глаза и попытался уснуть. Окружающее было реально до противности: море мокрое, небо обычное - черно-холодное, соседские локти остры, как хорошо заточенные карандаши. И все из-за этого дурацкого рубля. Или, может, из-за Салифанова? Ведь это он меня разбудил, больше некому. Неужели все это был сон? Я же, помню, вначале даже глаз не закрывал...

 Засыпал я, до краев заполненный обидой. На Сергея, на себя, на Валеру, на море и на все на свете. Я был зол и недоволен жизнью, как и все реально мыслящие люди.

 

 Глава 4

 

 Пробуждение было премерзким. Так, наверное, бывает, когда человек, отправившись на прогулку в лес, разморится на солнце, приляжет в тенечке и уснет, окруженный зноем, стрекотом кузнечиков и сумасшедшими запахами лесного разнотравья, а когда проснется, будет моросить мелкий занудливый дождик, с земли тянуть сыростью, а из темного леса шибать в нос запахом прели.

 Примерно такой же перепад настроения случился у меня в тот раз. Уже во сне что-то не понравилось в окружающем мире. Я даже попытался вновь нырнуть в благодатный мир сновидений, но действительность цепко ухватила меня за уши и вытянула на поверхность. Вокруг гудело. Даже не открывая глаз, можно было понять, что исходил этот звук не из васеньевской глотки. При всем моем уважении к его таланту, было очевидно: так храпеть он не может. Близкая артиллерийская канонада также исключалась (хотя и было похоже). Значит, оставалось одно - море. Я присел и откинул одеяло вместе с наброшенным на него полиэтиленом. Тысячи звуков осами вонзились в мои уши. Они безжалостно трепали, мяли, давили тоненькие пленочки барабанных перепонок.

 Штормило изрядно, хотя сравнивать было не с чем, шторм-то первый. Волны мелкие, но злые, как сорвавшиеся с цепи собаки, наскакивали на плот, бухали в борт, осыпая настил крупными тяжелыми брызгами. После каждого удара плот конвульсивно дергался, жалобно скрипели трубы во втулках, сильно ухало между баллонами. Салифанов стоял, упершись в настил широко расставленными ногами, и со страшным напряжением ворочал рулем. Рядом с ним, сжавшись в комок, укрывшись куском полиэтилена, сидела Войцева. Она тревожно вслушивалась в шторм и сильно вздрагивала каждый раз, когда набегала особенно звучная волна.

 "Дождались!" - с тоской подумал я и потянулся к спасательному жилету. Потом долго всматривался в горизонт, но наблюдения ничего не прояснили. Море было неразличимо, только белые барашки неожиданно выскакивали из темноты, на секунду замирали перед прыжком, словно выискивая, куда бы сподручнее ударить, и, ощерившись гребнем, рушились на настил.

 - Где мы? - задал я беспокоивший меня вопрос.

 - На Аральском море, - честно ответил Сергей. Он снова взглянул на компас и, навалившись на румпель, попытался выровнять плот.

 - Куда ты его вертишь? - раздраженно заорал Васеньев. - На маяки держи!

 - Валера, я иду по курсу, и ты мне лучше не указывай. Не доводи до греха, - огрызнулся Сергей.

 Похоже, все уже давно не спали, даже успели разругаться.

 - О каком курсе ты говоришь? Вон же Полярка! - махнул Валера в сторону.

 - Ты плохо изучал астрономию, - посочувствовал Салифанов. - С каких пор Полярная звезда стала светить на востоке?

 - Ты разуй глаза! Вон ковш, вон Малая Медведица, - горячился Валера.

 Разобраться в их споре было трудно. Все небо было исчерчено полосами облаков. Где-то звезды прямо кишели, а где-то чернели бездонные провалы. Небесную карту приходилось изрядно дорисовывать при помощи воображения.

 На некоторое время Валера смолк. Сергей, ухватившись руками за румпель, изо всех сил потянул его на себя. Но руль был неподвижен.

 - Таня! - сдавленно крикнул Салифанов. Войцева встрепенулась, подняла испуганные глаза. - Помоги!

 Хрустя полиэтиленом, Татьяна на коленях поползла на помощь. Уперлась в румпель плечом.

 - Ну! - скомандовал Сергей. Разом дернули. Руль сдвинулся с мертвой точки, плавно повернулся. Курс выровнялся до нормы. Я перекатился на бок, стал отвязывать от бортовой растяжки кеды.

 - Лежи, сам справлюсь! - остановил меня Сергей. Подкравшись, сверху шлепнулась волна, сорвала полиэтилен, окатила меня каскадом брызг. Спальник мгновенно набух водой. Суетясь, я ухватил пленку, накинул, подоткнул под себя. Но было поздно. Морская вода, пробив ткань мешка, стала впитываться в одежду, потекла тонкими струйками по телу. Я пододвинулся ближе к Васеньеву, но он точно на такое же расстояние отполз от меня. Валера оберегал свою "сухость".

 Минуту я лежал неподвижно, усыпляя его бдительность, потом аккуратно пододвинул ноги, за ними, чуть обождав, туловище. Я наползал на Васеньева, как огромный мокрый и холодный слизняк. Уверен, что в тот момент он воспринимал меня именно так. Я нагло захватывал необходимое мне жизненное пространство. Конечно, это было изрядное свинство - взгромождаться на чужую постель в мокрой одежде, но заставить себя спать в луже я не мог. Я продвинулся еще на несколько сантиметров и наткнулся на остро выставленный весеньевский локоть. Надавил на него, но локоть стоял твердо, как забетонированный. Я попытался обтечь его, но не тут-то было. Оборона была налажена по всем правилам военного искусства. Единственно, что мне удалось, так это протолкнуть куда-то в сухое и теплое ноги. Выгонять меня не стали. И на том спасибо.

 Лежали молча. А что еще оставалось делать? Вахтил Салифанов. Ему, по непонятной причине, помогала Войцева. Четыре руки на один румпель - это даже с избытком. Тереться возле руля впятером смешно и глупо. Разговаривать тоже не о чем. Вернее, найти тему можно, но светский треп в нашем положении был бы по меньшей мере странен. Вот и лежим молчком, навострив уши. На слух кажется, что стихия не только не утихает, но даже набирает силу. Кругом все ревет, шипит, бухает, создавая такие невероятные комбинации шумов, описать которые я не в состоянии.

 Звуки, один страшнее другого, заползают через уши в мозг и, не поддаваясь расшифровке, порождают смятение и панику. Мне страшно! Я лежу, напряженно стискивая кулаки, хотя в данный момент они мне не защита. Я стараюсь тихо дышать, сильно зажмуривая глаза, и все это только для того, чтобы лучше слышать. В этой какофонии звуков мне надо уловить одну-единственную, смертельно опасную для меня ноту. Я не знаю, что это будет: скрежет разламываемого металла, звонкий взрыв лопнувших автомобильных камер или что-то еще. Но, услышав его, я смогу наконец действовать, а это всегда легче ожидания.

 Пассивность подавляет, так как лишает возможности защищаться. Каждую секунду я жду, что плот не выдержит натиска и развалится на мельчайшие кусочки. А трубы, из которых он собран, к сожалению, плавают ничуть не лучше своих металлических собратьев-топоров. У тех хоть топорище есть.

 Хорошо если при дележе плавсредств мне достанется автомобильная камера...

 Крутая волна с рычанием толкается в борт, по инерции пробегает по настилу, рассыпается на полиэтилене, в который я завернут. Сейчас наверняка налетит еще одна. Я уже заметил закономерность: крупная волна никогда не приходит одна, только со своими подружками. Три-четыре крупных, потом мелюзга и снова три-четыре переростка. Еще один сильный удар сотрясает корпус. Что-то звякает в корме, противно и бесконечно долго скрежещет. Резко вскакивает Валера. Неужели разламывается каркас?! Затопали по настилу ноги.

 - Проклятое море, чтоб ему до дна пересохнуть! - от души желает Салифанов.

 - Зачем ругаться! - морщусь я. - Как бы море не обиделось! Тогда враз угробит, испугаться не успеешь!

 Ну вот, дошел до точки. Суеверным стал! Уже не первый раз ловлю себя на том, что перестал воспринимать море как неодушевленный предмет. Для меня это не географическое понятие и даже не физическое. Для меня море почти живое существо, которое все понимает и даже разумно решает, что сотворить с нами в эту минуту, а что через час. Пожалеть нас или наказать по всей строгости.

 - Ты не обижайся на него, это он сгоряча, - оправдываю я неразумный поступок Салифанова.

 В глубине души я понимаю, что все это самый нормальный идиотизм, по-другому не назовешь. Как море может обижаться? Это же только вода. Много-много водяных капелек и много-много растворенных в них солей. Жидкость, одним словом. Только не в кастрюле, а в гигантской ямище, выдавленной в земной коре.

 Если допустить, что эта вода в яме может обижаться, то получается, что какой-нибудь придорожный телеграфный столб должен треснуть от ярости, когда паршивая беспородная собачонка нагло задерет возле него свою заднюю лапу. Это же какой удар по деревянному самолюбию! Так выходит? Глупо же!

 "Просто смешно! Ха-ха, - вынужденно смеюсь я сам над собой. - Но лучше бы его не раздражать - море. Но почему? - возмущаюсь я собственной беспросветной дремучести и нежеланию понимать элементарные вещи. - На всякий случай. А Сережку море простит. Это ж он не со зла, по дурости!" - вновь продолжаю я игру, правила которой нарушать не решаюсь.

 Но море не прощает допущенной Салифановым бестактности. Две волны налетают с кормы, упруго хлещут по его ногам, выбивают подошвы ботинок с настила, и он, потеряв равновесие, шлепается на плот. Третья волна аккуратно подкрадывается сбоку, приподнимается, рассматривая сухую пока еще жертву, и накрывает Сергея пенным гребнем. Все! Теперь на нем не найти сухой нитки. Стоя на коленях, Салифанов мотает головой, отплевывается, освобождая рот от забортной воды и накопившихся, но доселе не использованных ругательств. Знает он их, похоже, немало. При других обстоятельствах я, бросив все дела, схватил бы ручку и набросал подробный конспект его речи, который в дальнейшем лег бы в основу книги под названием "Фольклорные особенности разговорного языка нижних чинов в старом флоте".

 Справедливости ради надо сказать, что говорил Сергей не очень внятно, то ли от дефекта дикции, вызванного попаданием воды "не в то горло", то ли из-за присутствия на борту особ женского пола. Но эмоциональность, с которой он это делал, покоряла. Персонально море он уже предпочитал не задевать.

 - И пусть отсохнет язык и все прочее, что может отсохнуть, у любого, кто скажет про море хоть одно xopoшee слово... - Далее неразборчиво, и снова: - И пусть к нему по четыре раза в день приходит в гости теща, а в выходные дни чаще. И пусть... - Правой рукой Сергей безостановочно шарил вокруг себя, пытаясь нащупать сорванные волной очки.

 Неожиданно он замолк. Очки нашлись, но пользы от них - как мертвому от горчичников. Через оба стекла расползлись мелкие, паутинообразные трещины. Все же Сергей напялил их на нос, долго смотрел вокруг и, наконец, попросил:

 - Женщины, закройте уши, я, кажется, буду ругаться! Я его понимаю, очки - это самое больное место близоруких людей. Ладно, мои - минус три, тут еще можно потерпеть, хотя на роль впередсмотрящего претендовать уже нельзя. Но салифановские - минус семь! На его месте я бы не только ругался, я бы снял ремешок со штанов и отстегал бы море по первое число.

 - Этого я морю никогда не прощу! - начинает Сергей, но высказаться до конца ему не удается. В носу плота, за гротом, что-то оглушительно хрустит, плот сильно дергает. Я непроизвольно зажмуриваю глаза, но тут же снова их открываю. Все! Амба!

 - Стаксель! - протяжно закричала Войцева, несколько раз быстро ткнула воздух перед собой указательным пальцем. - Стаксель сорвало!

 Передний стаксель - парус, оборвав шестимиллиметровый капроновый шкот, освободился от сдерживавших его сил, заполоскал, защелкал свободным концом, сотрясая мачту. Сейчас полопаются швы или посрезает мачтовые шпильки. Я вскочил на ноги. Кеды надевать не стал - некогда. Пока со шнурками воевать будешь, каркас вибрацией разнесет вдребезги. До мачты добрался в два прыжка. Сдавленно охнула Монахова - кажется, я успел протоптаться по ее ногам. На носу плота расстеленных спальников, естественно, не было, настил больно врезался в ступни. Я ступал согнувшись, нащупывая пальцами ног дорогу. Сзади шумно дышал в затылок Васеньев. Подобрались к разбушевавшемуся парусу. Тут дел на три минуты. Я облегченно вздохнул. Даже кольца не оборвало. Парус поймать да подвязать новый шкот.

 - Валера, достань из ремонтного набора запасной шкот, - попросил я, - здесь я один справлюсь. Спущу и спокойно перевяжу.

 Распустил узел, но парус не сдвинулся ни на миллиметр. Подергал фал подъема - никакого результата. Скорее всего, канат заклинило в блоке, это дело гиблое. Придется управляться как есть, а утром разбираться досконально. Выждав момент, я попытался схватиться за нижний край полотнища, но оборванный шкот больно стеганул по рукам. На коже вздулся кровавый рубец, словно кто-то с размаху ожег кнутом. Слепо вытянув руки вперед, я снова бросился на штурм, стараясь разом усмирить стаксель. Ухватил кончиками пальцев полотнище, потянул на себя. Парус рванулся. Выскользнул и в долю секунды отшлепал меня по лицу и рукам. Вскрикнув, я отскочил, налетел спиной на подошедшего Валеру. Он пошатнулся, но на ногах устоял.

 - Подержи, - попросил он, передавая бухту, оттер меня плечом в сторону.

 - Ну что ты дергаешься, дурашка, - начал он увещевать распоясавшийся парус. - Все равно мы тебя скрутим.

 Он приблизился на шаг, на два. Парус не хотел усмиряться. Не хотел впрягаться обратно в лямку, изображать из себя тягловое животное, тянущее по просторам моря тяжелый плот, груз и еще пять ленивых седоков. Ему нравилось свободно и озорно трепыхаться на ветру, купаясь в налетающих упругих порывах. Он прыгал из стороны в сторону, увертываясь от васеньевских широко расставленных рук. Когда Валера приближался слишком близко, парус доставал его хлесткими ударами. Валера даже не ругался. Его нервам можно было позавидовать. Снова и снова он шел на приступ, стиснув зубы, прикрывая правым локтем лицо. Один раз он даже умудрился схватить угол паруса. Его дернуло, потащило по настилу. Стоило только удивляться, сколько силы было в этой, собственно говоря, элементарной тряпке, взявшей в союзники ветер. Валера упал на колени, но стаксель не выпустил. Парус вырывался, хлопал, осыпал нас каскадами брызг. Мне казалось, еще секунда - и он вывернет Валере руки из суставов. Пытаясь ему помочь, я на коленях ползал по настилу, скреб пальцами по парусине, но ухватиться не смог, не успел.

 Стаксель вырвался, отбросил нас, распахнулся на ветер.

 - Вы что, вдвоем с одним парусом справиться не в состоянии? - закричал с кормы Салифанов.

 - Попробуй сам! - зло ответил ему Валера. Стали приближаться к парусу спинами, вздрагивая от ударов, чувствительных даже сквозь одежду. Набухший водой материал бил тяжело, как доска.

 Все меньше оставляли мы парусу места для разгона, все уже становилась амплитуда его полета. Наконец, он налетел на наши спины и не соскользнул с них, как обычно, а облепил, на мгновение задержавшись. Этого было достаточно. Схватив его, мы резко дернули полотнище на себя. Наверху что-то хрустнуло, стаксель сошел вниз. Он еще жил, вздрагивал в руках, пузырился под ветром, но судьба его была предрешена. Мы накрепко примотали новый шкот взамен оборвавшегося, закрепили его на каркасе. Разом схватили за фал, подняли стаксель на мачту под самый топ. Он схватил ветер, расправился, встал жестко, словно фанерный.

 - Так-то лучше, - похлопал Валера по напряженной материи. Теперь можно было осмотреться. Видимость улучшалась - начало светать.

 С морем творилось что то непонятное. Волны шли часто, буквально наступая друг другу на пятки. Были они невелики, едва дотягивали до семидесяти сантиметров, но имели неправдоподобно остроугольные формы. Каждая из этих волн не уходила под плот, как должно было быть, а падала на него сверху. И было что-то еще, что никак не сходилось с моим представлением о морском плавании.

 - Нас почему-то совсем не качает, - вслух удивился Валера.

 Вот оно! Не ка-ча-ет! Вот что не сходится. Плот идет равномерно, как тысячетонный крейсер. Только чуть вздрагивает от ударов. С крейсером-то понятно. Попробуй, раскачай миллионы килограммов, тут и для десятиметровой волны задачка не из легких. Но мы со всеми потрохами едва до тонны дотягиваем! Нас же мотать должно, как вагон электрички, - на ногах не устоишь. А мы неподвижны. Непонятно!

 - Ну что вы стоите как остолопы? - снова подал голос Салифанов. - Давайте меняйте меня. Я в эту игру больше играть не в состоянии.

 - Сейчас приду, - отозвался Валера.

 - Васеньев, уступи вахту, - попросил я.

 Мне нужно было разобраться в происходящем. Передоверить эту задачу кому-нибудь другому и лежать остаток ночи в неведении я не мог. Валера пожал плечами:

 - Если бы ты просил у меня обеденную пайку сахара, я бы подумал, а вахты - хоть все забери, такого добра не жаль.

 Васеньевская показная беспечность меня обмануть не могла. Я прекрасно видел, что он сейчас предпочел бы постоять у руля, чем лезть обратно в мокрые одеяла. В такую погодку вахтить как-то спокойнее, по крайней мере создается иллюзия, что очередной морской сюрпризец не застанет врасплох.

 - Вы долго будете изображать скульптурную группу "Парализованные"? - поторопил Салифанов.

 Натянув кеды и штормовку, я перебрался на корму.

 - Курс двести, маяк правее градусов на тридцать. На рюкзаки не садись, сиденье промочишь, - кратко ввел в курс дела Сергей. - Хватайся! - И он отпустил руль. Я сжал пальцы на румпеле.

 - Распишись в судовом журнале! - крикнул я вдогонку.

 Сергей только махнул рукой и полез в спальник.

 - Ты же мокрый! - возмутилась Монахова.

 - Ничего, теперь ты тоже не сухая, - успокоил ее Сергей.

 - Татьяна, а ты чего сидишь? - крикнул он из вороха одеял. - Лезь сюда немедленно.

 - Нет, я лучше тут, - замотала головой Войцева. - Мне тут лучше.

 - Войцева, не возникай! - прикрикнул Салифанов. Татьяна молча поднялась и поползла на салифановский голос, как самолет на радиомаяк приведения. Похоже, ей было все равно - сидеть, ползти или тихо испускать дух посреди бушующего Аральского моря. Ее мучила морская болезнь или что-то еще, очень на то похожее. Я еще раз сочувственно взглянул на уползающую Татьяну и решил приступить к своим непосредственным обязанностям. Должность моя - рулевой, значит, надо рулить. Я взглянул на компас. Стрелка стояла удивительно спокойно, не моталась из стороны в сторону, как обычно. Истинный курс расходился с заданным почти на пять румбов.

 - Лево пять румбов! - скомандовал я себе. - Есть, лево пять!

 Правой рукой я надавил на румпель. Сил явно не хватало. Я надавил сильнее. Результат тот же. Я наплевал на условности и, встав на колени, навалился на румпель руками, вложив всю свою силу и весь свой вес. Руль согнулся и нехотя сдвинулся на самую малость.

 Четыре часа назад я управлялся с ним шутя, одним пальцем! Чертовщина продолжалась. Теперь, задним числом, я удивился долготерпению Салифанова. Он ворочал этой железкой почти три часа! А у меня уже сейчас коленки трясутся!

 Может быть, мы попали в какое-нибудь сильнейшее подводное течение или заросли непролазных водорослей? Или произошло самозатягивание рулевого болта? Предполагать можно было до бесконечности.

 Через четверть часа меня бросило в жар - работенка-то, как у шахтера в забое. И чего сдуру вызвался заменить Васеньева - уже не однажды пожалел я. В чем тут разберешься, стоя на коленях и наблюдая перед собой только шкалу компаса?

 Я еще раз взглянул с завистью на спящих, но кликнуть Васеньева на руль не решился, мешала дурацкая гордость. Ну как же, взялся за гуж - не говори, что не дюж. С час отстою, определил я для себя крайний срок, а там посмотрим.

 Начало светать. Не знаю, для кого как, а для меня это самое нелюбимое время суток, в особенности на море. Уже не ночь, но и до восхода солнца еще неблизко. День просачивается в ночную черноту, растворяет ее как бы изнутри. Неожиданно замечаешь, что различимы предметы, которые еще минуту назад были невидимы. С одной стороны, хорошо, не надо, например, носом в компас упираться, чтобы стрелку разглядеть. Но с другой - глаза бы по сторонам не смотрели. Все вокруг блекло, расплывчато, словно наблюдаешь сквозь запотевшее стекло. Предметы теряют объемные очертания, становятся плоскими, как на экране телевизора. Так бы и крутнул ручку контрастности. Когда восходит солнце, тогда другое дело, краски появляются теплые, жить хочется, честное слово.

 А до восхода неуютно, промозгло, самое время в спальнике отлеживаться. Но этим пока вместо меня активно занимается Васеньев.

 Уточняю в очередной раз курс. Маяков почти не видно. Зато волны - вот они, во всей красе! Правда, красоты в них мало. Но они не кажутся такими страшными, как это было ночью. Даже большими не назовешь. Хотя откуда смотреть.

 Восток светлеет, наливается багровым заревом. Сейчас закипит, выплеснет через край шар солнца, и покатится он через море на запад. Я кручу головой во все стороны. "По левому борту волны совсем мельчают, - удивленно отмечаю я. А муть-то какая идет. - А говорят еще, что Арал - одно из самых чистых морей в мире. Тут же песок сплошной! Песок! Песок!.."

 Неожиданная догадка застает меня врасплох. Я даже не знаю, радоваться мне ей или пугаться. Она все объясняет, увязывает ночную и утреннюю чертовщину в крепкую, логически выстроенную цепочку. Не может быть! Я бросаю руль, подхожу к борту и всматриваюсь в воду. Если я не ошибаюсь... Вот это номер!

 - Андрей, ты что затих? - забеспокоился Васеньев. - Ты скажи что-нибудь. Подай голосок!

 - Надоели вы мне все, - говорю я. - Уйду я от вас.

 - Валяй! - легко соглашается Васеньев, успокоенный моим голосом. - Ноги не замочи!

 - Андрюху в море - плоту легче, - задумчиво замечает Салифанов.

 - Ну, я пошел! - просто говорю я и... шагаю за борт.

 - Ой! - вскрикивает Войцева. - Ильичев с плота прыгнул!

 - Полундра! - во всю силу голосовых связок вопит Салифанов. - Человек за бортом!

 Он с силой отбрасывает одеяла, хватается за спасательный линь, готовясь бросить его в сторону удаляющейся от плота неразумной ильичевской головы и замирает, увидев меня.

 Я стою возле плота по колено в воде со скучающим видом человека, рассматривающего афишу. Кажется, я даже что-то насвистываю. Сергей обалдело обозревает мои исцарапанные коленки.

 - Ты чего это? - испуганно спрашивает он.

 - Гуляю, - поясняю я.

 - Ага, - говорит Сергей и дергает головой вниз, будто пытается проглотить застрявший в горле кусок.

 - Так, - начинает доходить до него смысл происходящего. Та-а-к, - хлопает он себя по лбу и оторопело садится, просто валится на плот. - Это получается, что мы... - его лицо расплывается в совершенно идиотской ухмылке.

 Жаль, он не видит себя со стороны.

 - Получается, мы всю ночь, - развивает он свою мысль, словно распускает до предела сжатую пружину, - торчали на глубине, где воробушки могут пешком ходить? - Он даже замирает, пораженный мыслью, которую только что высказал.

 - Совершенно верно, - безмятежно подтверждаю я его выкладки. Я уже пережил стадию обалдения, в которой теперь пребывает он, и могу себе позволить удовольствие изобразить равнодушие.

 - Мы героически штормовали всю ночь, вместо того чтобы закатать штанины и, прихватив вещички, дотащиться вон до того бережка, где и переночевать спокойненько!

 - Та-а-к, - переваривает информацию Сергей. Разглядывает берег, возвышающийся в каких-нибудь ста метрах от нас.

 - Значит, мы готовились тонуть здесь, - удивленно тычет пальцами под плот Васеньев.

 - А как же морская болезнь? - в свою очередь, удивляется Войцева.

 - С таким же успехом мы могли штормовать, тонуть и страдать от морской болезни в собственных ваннах! - весело ржет Салифанов. - А Валерка-то орал: "Держать на маяки! На маяки держать!" - Сергей от смеха падает на спину и дрыгает в воздухе ногами.

 - А мы по баллоны в песке сидели! Держать на маяки! - задыхаясь от смеха, хрипит он, копируя Васеньева.

 Валера несколько раз вздрагивает от сдерживаемого смеха, но не выдерживает и тоже начинает хохотать в голос.

 - А ты всю ночь рулем песок туда-сюда, туда-сюда! Кубов сорок перебросал. Поди ямищу выкопал!

 - Так вот почему руль не сдвинуть было, - соображаю я. - Он же весь в песке по румпель сидел! И волны из-за этого не под плот уходили, а сверху шлепались. Плот всплыть не мог: киль в донном грунте, как в тисках зажат. По курсу шли, за каждый градус боролись, а на самом деле корму туда-сюда двигали. Ну, комедия!

 - Чему вы радуетесь? - пытается охладить общее истерическое веселье Монахова. - Мы сейчас где должны быть? Там где-нибудь, - махнула она головой в сторону открытого моря. - А мы здесь торчим. Еще неизвестно - сможем ли откопаться.

 - Да брось ты слезу давить. Успеем еще наплакаться, - останавливает ее Сергей. - Веселись, пока причина есть. Ситуация прелесть! Есть о чем рассказать. Почитай, новый вид спорта открыли - бег с препятствиями на месте. Кому расскажи - обхохочутся!

 Постепенно смех отступал. Похихикали, и будет. Надо было что-то предпринимать, не сидеть же возле этого неизвестного берега бесконечно. Итак, мы потеряли по меньшей мере четыре часа. Спустили паруса, вместе сошли в воду. Правый, наветренный борт, где намыло целый вал песка, подкопали веслами. Освободили руль. Ухватились за трубы каркаса, разом дернули вверх. Плот чуть качнулся и опустился на место. Минут пять раскачивали его из стороны в сторону, высвобождая из цепких объятий донного песчаника. Еще раз дернули - и одновременно продвинули на десять сантиметров вперед. И еще раз, и еще один, и еще сто раз или даже тысячу - мы не считали. Постепенно прибывали глубины. Когда вода дошла до пояса, девчата забрались на плот. Толкали втроем. Теперь плот шел легко, почти не цепляя дно. Татьяна с Наташей подняли паруса, и мы уже не толкали, а бежали за плотом, пытаясь влезть на него с ходу. Но вода тормозила, отбрасывала назад. Наконец взобрались. Сели мокрые и довольные.

 Солнце уже припекало. Плот шел бойко, взрезая блестящую поверхность воды. Ветерок дул несильный, на удивление прохладный, мягко обвевал, подсушивал одежду. В самый раз ветерок. И уж берега давно не было видно, и беспокойства никакого не появлялось. Отбоялись, видно, мы свое в эту ночь.

 Я лег на нагретые солнечными лучами спальники и, ощущая тихое покачивание плота, незаметно уснул.

 

 Глава 5

 

 Проснулся поздно. На плоту кипела обычная дневная жизнь. Монахова спала, уткнувшись лицом в свернутое одеяло. Войцева полусидела, равнодушным взглядом уставившись в море. Валера вахтил. Сергей возился с подзорной трубой. Вокруг, по всей площади плота, были разложены сухари, рваные бумажные мешки с вермишелью и крупой.

 - У нас что, открыли магазин самообслуживания? - кивнул я в сторону продуктов.

 - Скорее бак для пищевых отходов, - отвлекся от своего занятия Сергей. Я еще раз внимательно огляделся.

 - Загнили, - коротко пояснил Сергей.

 - Приятные новости, нечего сказать. - Я пододвинулся ближе к одной из кучек. Это была вермишель. Вернее, раньше была вермишель. Теперь она представляла из себя спрессованный комок серого теста, от которого заметно припахивало плесенью.

 - И что, все так? - вслух ужаснулся я.

 - Нет, худшее уже выкинули в море, - "успокоила" Войцева.

 - Как же это вышло? - растерянно спросил я, растирая между пальцев клейкообразную массу. Просто так спросил, не ожидая ответа. О причинах, естественно, догадался.

 Но Салифанов ответил:

 - Волны. Надо было сразу об этом подумать. Ящики герметичные сделать, что ли.

 "Надо было! - раздраженно подумал я. - Много что надо было. И паруса получше - не эту черноту, и баллоны, и ящики. Но когда бы мы все это успели сделать?! - Я стер с пальцев тесто. - Дрянь дело!"

 Посмотрел на ноздреватую горку раскисшего сахара. Поднял один потемневший, потерявший форму кусочек, лежавший в стороне. Лизнул и тут же сплюнул горько-соленую слюну, зло отбросил. Сахар насквозь пропитался морской водой.

 - Не разбрасывался бы продуктами, немного осталось, - осуждающе заметил Сергей. Я осмотрел испорченные продукты.

 - Хоть что-то уцелело? - спросил я, боясь услышать отрицательный ответ.

 Войцева молча указала на стоящий возле мачты рюкзак. Я отстегнул клапан, развязал горловину. Килограмма три сухарей, примерно столько же сахара, мешочек с манной крупой, две пачки вермишели, чай, геркулес. Небогато, но лучше, чем ничего.

 - А тушенка и сгущенка? - вспомнил я.

 - Целы, что им сделается, - пихнул ногой мокрый картонный ящик Васеньев.

 Значит, двадцать банок в актив можно вписать. На этом, при необходимости, можно продержаться и пару месяцев. Только сможем ли мы после этих месяцев самостоятельно держаться на ногах? Вот это вопрос! Я еще раз взглянул на оставшиеся продукты, тщательно запаковал рюкзак и сел за расчеты.

 Для начала подсчитал энергетическую емкость наших запасов. Перевел граммы в калории. Сухари тянули на десять тысяч калорий. Сахар давал еще двенадцать тысяч. Манка не более пяти тысяч. Вермишель еще пять. Семь тысяч будет в тушенке. Тринадцать тысяч в сгущенке. Итоговая сумма не радовала, хотя на первый взгляд казалась внушительной - пятьдесят тысяч калорий. Если взять норму потребления для человека, ведущего пассивный образ жизни, - три тысячи калорий в сутки, продуктов хватит на три дня плюс небольшой хвостик. Если паек урезать в два раза, выиграем еще трое суток. На жировые запасы наших организмов - я быстро оглядел Валеру, Сергея, девчат, представил себя - особо рассчитывать не приходится. А приходится нам уповать лишь на случай. Но даже при самом неблагоприятном ходе событий, а именно плавании вплоть до южного побережья без контактов с внешним миром, от голода мы не умрем. Человек без еды сорок дней прожить может точно. Но вот ремешки придется затянуть не на одну дырочку. Я еще немного подумал и урезал паек в четыре раза. Теперь мы обеспечены едой на двенадцать дней. Я вывел большую и красивую цифру "12". Переработка хотя бы части испорченных продуктов даст еще дней пять. Приплюсовал - 5. Возможные дары моря тоже со счетов сбрасывать нельзя. Вдруг что поймаем... Итого, еще день. Теперь - морская болезнь. Она нам едоков поубавит - это точно. Вон вчера Монахова от ужина отказалась. На еду смотреть не может. Вот тебе еще пара дней.

 Я упорно пытался растянуть наши запасы на месяц. Почему на месяц, не мог ответить даже себе. Но еда не резина, эластичностью не обладает. Недели мне не хватило. Ладно, три недели тоже неплохо, успокоил себя. Считай, двадцать одни сутки. Люди за две недели Атлантику пересекают, а здесь Аральское море - пятьсот километров в поперечнике.

 Я с удовольствием просмотрел свои расчеты. Ровные колонки цифр выглядели достаточно убедительно, даже красиво. Но, как говорится, гладко было на бумаге, да забыли про овраги. Могли ли мы предполагать, какие овражки накопала на нашем пути судьба-злодейка. Могли ли знать, что нас ожидает. А может, и к лучшему, а то поехал бы я на Арал!

 Итак, расчеты были закончены. Теперь оставался пустяк - убедить в их правильности собственный желудок и экипаж. С желудком проще, он еще не понял, что его ожидает, и, расслабленный сытным ужином, особо протестовать не будет. А экипаж... Я взглянул на хмурую физиономию Васеньева. Н-да... Что ж мне, прямо так взять и ляпнуть:

 - Леди энд джентльмены! С сегодняшнего дня, с двенадцати часов по Гринвичу, в целях экономии имеющихся в наличии запасов суточный паек будет урезан в четыре раза. Благодарю за внимание!..

 Что за этим последует? То-то и оно, и это в лучшем случае. А в худшем...

 Я снова взглянул на Васеньева. Он почувствовал мой взгляд, повернул лицо. Я безмятежно улыбнулся ему. Валера, предполагая подвох, долго всматривался в меня, потом пожал плечами. Нет, начну лучше с дела. Пусть постепенно привыкают к мысли, что сытые времена кончились. С кормы я вытянул один из пустых рюкзаков, тщательно вытряс его. На дно, бочок к бочку, уложил пять банок тушенки. За ними так же плотно - пять банок сгущенки. Прикинул, повздыхал и добавил еще по банке. В карманы распихал, предварительно завернув в полиэтилен, сухари и сахар. Рюкзак затянул, к горловине привязал запасной спасжилет, чтобы в случае чего он не утонул.

 Салифанов заинтересованно наблюдал за моими действиями.

 - Ты решил столоваться отдельно? - наконец поинтересовался он.

 -Я оттащил рюкзак к мачте, накрепко привязал его к трубам.

 - Внимание всем! - громко объявил я, пытаясь привлечь общее внимание. - Здесь находится НЗ. - Я сделал многозначительную паузу, на всякий случай расшифровал: - Неприкосновенный запас!

 - А что мы будем есть? - насторожился Валера.

 - Вначале это, - обвел я пальцем сушащиеся продукты. - Потом то, что в рюкзаке.

 - Вот это? - брезгливо поморщилась Войцева. - Это же несъедобно!

 - Это дома несъедобно! - с нажимом прервал я ее. - Здесь выбирать не приходится.

 - Он почти прав, - неожиданно поддержал меня Сергей.

 - Кроме того, паек придется урезать вчетверо! - сказал я, как в ледяную воду бросился, даже дыхание задержал, ожидая ответных реакций.

 - Это сколько? - напряженно спросил Валера.

 - Это шестьсот калорий, - расшифровал я.

 - Я калории в ложку не положу, - не удовлетворился он моим ответом. - Что это - шестьсот калорий? Килограмм мяса? Стакан сметаны? Как это выражается материально?

 На такой вопрос ответа у меня заготовлено не было.

 - Это ровно столько, сколько понадобится тебе, Валера, чтобы продлить агонию на месяц, - мрачно пошутил Сергей.

 - На три недели, - немедленно уточнил я.

 - А что через три недели? - наивно спросила Войцева.

 На "детские" вопросы отвечать труднее всего. Откуда я знаю, что будет через три недели.

 - Придумаем что-нибудь, - бодренько ответил я.

 - А нельзя это придумать сейчас, а не через три недели?

 - И вообще, на что ты надеешься? - продолжил Салифанов. - Не на манну ли небесную?

 - Во-первых, этих запасов при пайке, урезанном в четыре раза, хватит на три недели, - повторил я.

 - А почему всего в четыре? Давай в двенадцать, тогда их хватит на девять недель. А если урезать еще, мы сможем питаться до Нового года. А там, глядишь, море замерзнет, и мы пешком дойдем до берега, - Валера явно издевался.

 Я почувствовал, что меня тянет на грубость.

 - Погоди, не мешай, - защитил меня Сергей. - Пусть выскажется. На рею мы его всегда успеем вздернуть.

 - Спасибо, - поблагодарил я и продолжил: - Во-вторых, за двадцать один день, о которых я говорил выше, мы, надеюсь, встретим судно или берег.

 - Сильно надеешься? - ехидно поинтересовался Васеньев.

 - Здесь от берега до берега меньше полтысячи километров. Это десять ходовых дней, даже если мы будем делать в сутки по пятьдесят километров, - объяснил я.

 - И от берега до людей еще пятьсот километров по пустыням, - негромко заметил Сергей.

 - Хорошо, тогда у нас есть третий вариант. Повернуть на сто восемьдесят градусов и вернуться в Аральск! - выпалил я.

 Все замолчали и, не сговариваясь, взглянули за корму. Возвращаться не хотелось.

 - Не получится. Ветер не тот, - неуверенно возразил Валера.

 - Сбросим паруса. Будем дрейфовать до смены ветра, - нажал я. Главное было сбить Валеру с мысли. Пусть он лучше ищет доводы, доказывающие невозможность возвращения. Убеждая меня, он в первую очередь отрезает пути отступления себе. Его задетое за живое самолюбие сыграло с ним злую шутку. Он шел в атаку азартно, не удосуживаясь продумать до конца, чего я добиваюсь. Главным для него было - не соглашаться со мной, чего бы это ни стоило и чего бы ни касалось.

 Если бы в тот момент я сказал, что Земля - шар, он бы непременно стал доказывать ее блинообразность.

 Пусть лезет на рожон, пусть орет, размахивает руками, а когда увязнет в своей теории по самые уши, я поставлю его перед дилеммой: либо признать полную несостоятельность своих выводов, попросту назвать себя глупцом, либо принять мое предложение.

 - Ну какой ветер? - горячился Васеньев. - Здесь преобладают северные ветры. Пока мы дождемся чего-нибудь более подходящего, нас унесет черт знает куда!

 Салифанов, кажется, раскусил мою тактику. Он хитро поглядывал то на меня, то на Валеру, еле заметно усмехаясь уголками губ.

 - Хорошо, тут ты прав, - легко поддался. - Но можно, пока мы в заливе, подойти к любому берегу и отсидеться на песочке.

 - Подождать у моря погоды, - вставил Сергей, подсовывая Валере кончик следующей мысли.

 Я даже испугался, что сейчас Васеньев разгадает мою комбинацию, и тогда с ним будет не сладить. Но Васеньев зло взглянул на Салифанова и, не задумываясь, словно безмозглый голодный ерш, клюнул, просто-таки заглотал предложенную ему наживку, хотя она была несвежая и малоаппетитная на вид. Им сейчас руководили только эмоции.

 - Вот, вот! Сколько ждать этой самой погоды у этого самого моря?! - почти закричал он. - День, два? А может, неделю или три? Что вы глупости городите? К какому берегу выходить? А если мелководье? Мы уже раз сидели на баллонах. Слава богу, откопались! - Валера громил нас, выстреливая аргументы один за другим, как тяжелые стенобитные снаряды. Он был на коне! Парил над полем брани, повергал в страх своих противников. Он уже видел близкую победу, от чего получал немалое удовольствие.

 - А если камыш, плавни? Как мы оттуда выберемся?

 Вплавь? Я плавать не умею, - немедленно отозвалась Монахова.

 - Она плавать не умеет! - трагически воскликнул Валера, ткнув пальцем в сторону Монаховой. Он многозначительно замолчал, подчеркивая несостоятельность наших предложений, а возможно, и их трагическую направленность.

 - Нет, я чуть-чуть умею плавать, - испугалась Монахова.

 - Чуть-чуть не считается, - отмахнулся Валера.

 - А знаешь, он прав, - задумчиво сказал я. - Нельзя поворачивать!

 - Хорошо разложил, профессионально! - согласился Салифанов.

 - Ну вот, я же говорил! - торжествовал Валера. Его противники лежали поверженные и, подняв руки, из которых выпало оружие, молили о пощаде. Мне казалось, что из его глотки сейчас вырвется победный вопль индейцев племени команчи.

 - Поворачивать нельзя, плыть надо, - повторил я. - А паек урезать!

 - Зачем? - опешил Валера.

 Он не хотел расставаться ни с лавровым венком победителя ораторского турнира, ни с сытными обедами.

 - Ты же сам говорил, что на берегу можно сидеть и неделю, и три, - напомнил я. - Так уж лучше, рассчитав продукты на те же три недели, идти вперед.

 Валера понял, что его поймали. Наглым образом заманили внутрь клетки аппетитным куском и захлопнули крышку. Он беспомощно оглянулся, ища поддержку. Но кто его мог поддержать? Он же только что одержал блистательную победу. Это он, не кто-нибудь, обосновал невозможность проведения в жизнь варианта № 3 - возвращение в Аральск. Мы, Салифанов и я, были его слабыми жертвами. Жалеть и морально поддерживать надо было нас. Валера попался. Со всех сторон его окружали красные флажки. Податься было некуда. Он должен был либо сдаться на милость победителя, либо погибнуть. Он сдался.

 - Конечно, можно и вперед, - трудно расставаясь с каждым словом, проговорил он. - Но, наверное, мы встретим судно за две недели.

 Сдавшись в главном, Васеньев начал торговаться в частностях. Он предпочитал лучше один раз наесться до отвала, пусть даже с риском в дальнейшем погибнуть от голода, чем немедленно, а значит, болезненно, перейти на голодный паек. Русское "авось" убеждало не спешить с выводами.

 - Нет, Валера, рассчитывать будем на три недели! На три! - твердо заявил я.

 Васеньев пожал плечами. На обострение не пошел. Его самолюбие, по крайней мере в собственных глазах, не страдало. Выиграв крупную битву, можно позволить себе проиграть мелкий бой.

 - Решение будем считать принятым коллегиально? - подвел я итог дискуссии.

 - Подписуюсь, - кивнул Салифанов.

 Васеньев что-то невнятно буркнул. Девчатам было все равно. К еде, равно как и к ее отсутствию, они относились гораздо спокойнее сильного пола.

 - Решение фиксирую в судовом журнале, - пугнул я. - После чего оно вводится в ранг закона!

 - А если кто-нибудь нарушит? - спросила Войцева.

 - Будем наказывать! - сурово, без тени улыбки, ответил я.

 - Как наказывать? - вновь спросила Войцева.

 - Как-нибудь.

 На том и порешили.

 

 Глава 6

 

 Через полтора часа показался берег. Желтым блином расползся он по линии горизонта,

 - Кокарал, - опустив подзорную трубу, уверенно заявил Салифанов, - больше быть нечему.

 Вытащили карту. Долго вертели ее, обмеряли, шевелили губами, переводя сантиметры в километры. Действительно, все указывало на то, что лежащая впереди земля была островом Кокарал. Осматривались больше часа. Берег притягивал взгляды и мысли.

 - А зачем нам Кокарал? - не к месту спросила Войцева.

 - Может, там вода есть? - предположил Васеньев.

 - По идее - должна, - поддержал его Сергей. - Говорят, там даже рыбацкие поселки имеются.

 Воды на Кокарале, конечно, не было. Да и поселки, где можно было ее взять, давно занесло песком. Уровень моря падал с каждым годом. Сотни тысяч кубометров воды из стока Аму- и Сырдарьи выбирались на орошение пустынных земель. Земснаряды грызли дно, углубляя фарватер. Соленость воды стремительно повышалась, рыба либо гибла, либо уходила в поймы пресноводных рек и места, где били донные родники. Рыболовство хирело. Прибрежные поселки, обычно оживленные во время летней путины, разрушались, приходили в запустение. Люди перебирались на материк. Единственное, что мы смогли бы обнаружить на Кокарале - это обветшалые глинобитные стены и сгнившие остовы брошенных лодок. Делать там было нечего.

 Но очень хотелось хоть ненадолго выйти на землю, поваляться на песочке, ощутить под собой что-то твердое, по-настоящему устойчивое.

 Остров располагался почти по курсу, крюк составит не более пятнадцати-двадцати километров. Почему не зайти?

 - Ну что, рискнем? - озорно подмигнул Салифанов. Четыре пары глаз вопросительно воззрились на меня.

 - Давай! - махнул я рукой.

 - Есть такое дело! - гаркнул Валера, крутнул румпель.

 Остров сдвинулся влево и встал точно по курсу. Теперь миновать его мы не могли. Пока суд да дело, решили провести медицинские обследования. Это входило в каждодневные наши обязанности. Плавание плаванием, а научную программу, будь любезен, выдай. Еще дома, в стенах одного почтенного медицинского учреждения, нам популярно объяснили, что климатогеографические условия, в которые нам предстоит попасть, во многом уникальны. А влияние на организм человека жаркого климата еще до конца не изучено и упустить такие возможности было бы форменным преступлением...

 - Готовьтесь! - предупредила нас Монахова, раскладывая на расправленном спальнике инструменты. - Я жду!

 Ровно разложенные градусник, фонендоскоп, тонометр внушали невольную тревогу. В памяти всплывали названия безнадежных недугов и жуткие истории болезней. Хотелось сломя голову бежать в районную поликлинику просвечиваться, прослушиваться, простукиваться, спасая свою драгоценную жизнь.

 - Не промок инструментик-то? - в надежде оттянуть обследование еще хотя бы на полчаса спросил Сергей.

 - Все цело! - сухо успокоила его Монахова, вдела в уши трубки фонендоскопа.

 Лицо ее стало вдруг многозначительным, отрешенным. Эскулап, честное слово! Даже на "ты" как-то стало неудобно называть. Какая она теперь Наташка!

 - Кто идет первым? - сурово спросила Монахова и вперилась вопросительным взглядом в меня.

 - Чуть что, сразу Ильичев! - возмутился я. Наташа тяжело, словно поворачивалась башня танка, перевела глаза на Салифанова. Под ее давящим взглядом тот засуетился, заулыбался заискивающе.

 - Я пока в регистратуру за карточкой сбегаю! - попробовал отшутиться он.

 - Салифанов, ко мне! - резко скомандовала Монахова, вспомнив, видно, что чем проще и короче приказ, тем лучше он воспринимается исполнителем.

 Конечно, можно было попытаться составить фразу по-другому, не так обидно, а то получилась какая-то собачья команда. Салифанов это немедленно заметил.

 - Я тебе не доберман-пинчер! - возмутился он и надел на лицо выражение крайней обиды. Теперь у него появилась формальная причина увильнуть от обследований.

 - Мне что, больше всех надо? - поставила вопрос ребром Монахова.

 - Наверное, больше, иначе б ты этим не занималась, - предположил Валера.

 - Это ему надо, - ткнула в меня пальцем Наташа. - Я сюда ехала только плыть! - Она громко захлопнула папку с бланками тестов.

 - Значит, с него надо начинать, - рассудил Салифанов.

 Пришлось идти на уступки. Обследования вновь начались с меня.

 Деревянными ногами я подошел к Монаховой. Если бы у меня был хвост, я, наверное, усиленно завилял бы им из стороны в сторону, выказывая свою преданность и любовь. Но хвоста у меня, к сожалению, не было, и я ограничился комплиментом:

 - Ты сегодня прекрасно выглядишь! Как академик Пирогов!

 - Сядь! - не дала себя расслабить Наташа. Я безвольно опустился на настил.

 - Начнем с забора крови! - зловеще известила Монахова, приподнялась и вытянула из-под себя стерилизатор.

 В его металлическом нутре что-то страшно звякнуло. Я отшатнулся, но было поздно. На запястье моей правой руки мертвой хваткой профессионала-дзюдоиста сжались ее пальцы.

 - Не надо дергаться! - предупредила она. - Не так уж и больно. Она вытащила ватку, смочила ее спиртом и тщательно обтерла мой безымянный палец.

 - Руки надо чаще мыть, - между делом заметила она.

 - Это пигментация кожи, - запротестовал я.

 - Я вижу, - поморщилась Монахова и отбросила в море заметно почерневшую ватку.

 Салифанов, стараясь чтобы никто не заметил, тут же, как бы случайно, макнул руку в воду и стал шаркать ею о штаны. Татьяна пристально взглянула на него.

 - Пятно на штанах, вот здесь, - попытался объяснить он свои действия. - Откуда взялось, ума не приложу. - И стал тереть уже с явно показным усердием. Монахова в это время сильно сжала с боков мой палец и вытащила остро заточенную лабораторную бритвочку. Я заметно побледнел. Палец, в свою очередь, наоборот, приобрел здоровую розовую окраску. Вся кровь, схлынувшая с лица, наверное, собралась в нем. Сейчас Монахова проколет кожу и...

 - Давай быстрее, - поторопил я.

 Терпеть уже не было сил. Лучше уж сама боль, чем ее ожидание. В моем воображении бритвочка уже столько раз вонзалась в палец, что он стал похож на подушечку для иголок.

 - Я лучше знаю, когда, кому и что делать, - нравоучительно пояснила она и еще сильнее стиснула мой бедный палец.

 - Ты аккуратнее! - охнул я.

 Монахова с размаха воткнула свой инструмент, кожа хрустнула и поддалась. Она для верности нажала еще раз. Наверное, с таким же садистским удовольствием свирепые янычары вонзали свои кривые ятаганы во впалые животы ненавистных противников.

 - "Но в горло он успел воткнуть и там два раза повернуть свое оружие... Он завыл..." - процитировал Салифанов.

 Наташа неотрывно смотрела на мой палец. Казалось, она взглядом хотела высосать из меня всю кровь.

 - Ну! - с угрозой произнесла она.

 - Стараюсь, - попытался оправдаться я. И действительно, старался, даже кряхтел от натуги. Крови не было! Куда она подевалась, проклятая? Я честно пытался отыскать ее в лабиринтах аорт, сосудов, вен и капилляров и направить к злосчастному пальцу. Но не мог наскрести даже жалкую каплю. Организм из чувства самосохранения не хотел расставаться со скудными запасами лейкоцитов, красных кровяных телец и т. п. Они ему сейчас были нужны внутри гораздо больше, чем на лабораторном стекле. Монахова стала недвусмысленно коситься на мой средний палец.

 - Ты что задумала? - испугался я.

 Наташа отщипнула еще кусочек ватки, опустила его в спирт. Я попытался выдернуть руку, но Наташа была начеку. Она еще крепче сжала палец и, то ли из-за этого, то ли из-за испуга, на желтую кожу выдавилась темно-красная капелька крови.

 Наташа с сожалением взглянула на облюбованный палец и отложила ватку.

 - Вот видишь, все нормально, - облегченно вздохнул я.

 Монахова взяла длинную стеклянную трубочку и попыталась втянуть каплю крови внутрь. Красный столбец поднялся до середины.

 - Еще надо, - строго сказала она.

 - Разве я против, Наташенька, хоть всю забери. Если сможешь! - щедро разрешил я.

 - Тогда не утягивай руку! - потребовала Монахова и, удобнее перехватив, стала выдавливать из пальца кровь, как из пустого тюбика зубную пасту.

 - Может, его за ноги потрясти? - предложил свои услуги Салифанов.

 Понемногу, трудно расставаясь с каждым миллиграммом, отдавал я свою кровь. Была она густая, вязкая и темная на вид. Никогда раньше такой не видел. Ограничение воды и жара уже начали сказываться.

 - Отдыхай пока, - милостиво разрешила Наташа, выдавив из меня положенную норму. - Следующий!

 - Сереженька, пожертвуй своей голубой, - широким жестом пригласил я на свое место Салифанова.

 Теперь я был в лучшем, чем остальные, положении.

 То, что я уже пережил, им еще только предстояло. Сергей с явной неохотой приблизился к "лаборатории".

 - Слава советским ветеринарам! - приветствовал он Монахову.

 Та не реагировала, мыла в спирте бритвочку. Сергей, применив испытанный лыжный способ, придуманный для согревания конечностей, стал махать рукой, вгоняя центробежной силой кровь в пальцы. Когда бритвочка проколола ему кожу, кровь прямо-таки брызнула.

 - Учись, доходяга! - продемонстрировал он мне свой кровоточащий палец. - Против законов физики не попрешь!

 - Ильичев, измерять температуру! Салифанов, заполнять тесты! - распорядилась Монахова.

 - Васеньев, в разделочную! - в тон ей продолжил Сергей

 Я послушно вытянул из медицинского чемоданчика градусник. Ртуть замерла против цифры 39.

 - Опять чемодан на солнцепеке оставили! - начал ворчать я. - Сколько можно говорить Хотите, чтобы последний градусник лопнул от перегрева.

 - Ильичев, займись делом, - остановила мое словоизвержение Монахова.

 Я затих и сунул градусник под мышку. Во время обследований перечить Монаховой было опасно. За семь минут я остудил градусник до 37 и двух. Монахова придирчиво изучила шкалу, записала в журнале показания

 - Теперь в ротовой полости! - приказала она. Я снова взял градусник, который уже нагрелся до тридцати девяти градусов, согнал ртуть вниз шкалы, обтер и, стараясь не задеть стекло зубами, сунул его в рот. Щеку подпер ладонью и приготовился ждать. Валера в это время боролся с динамометром. Зажав его в правой руке, он несколько раз шумно выдохнул воздух, будто собирался выжимать стокилограммовую штангу, и сильно сжал пальцы. Стрелка лениво скользнула вправо.

 - Ну-у! - дико заорал Салифанов. - Давай, Валерка, тужься! Ломай ей пружину! - Васеньев покраснел, глаза его широко раскрылись. - Ну-у-у, - активно болел Сергей, - еще чуть-чуть. Еще. Штаны береги, а то резинка лопнет!

 - Не мешай! - прохрипел Васеньев, свободной рукой попытался отодвинуть его в сторону, но Сергей быстро опустился на колени, приложил ухо к Валеркиному животу. Лицо его помрачнело.

 - Все! - с ужасом сказал он. - Пупок треснул! Я слышал! Не выдержал напряжения!

 Валера хрюкнул и, разом выдохнув воздух, захохотал.

 - Уберите этого шута, - просмеявшись, потребовал он. - Я не могу работать в таких условиях!

 - Кабы не пупок, ты бы его в лепешку смял, - пожалел Сергей

 Меня тоже разбирал смех, но позволить себе проглотить градусник я не мог. Все-таки он - последний.

 Васеньев, успокоившись, снова сжал динамометр, но первоначального своего результата достичь не смог. Салифанов был доволен. Теперь он становился единоличным лидером в этом оригинальном виде соревнований. Еще некоторое время Васеньев удерживал пружину динамометра в сжатом состоянии, проверяя мышечную выносливость Войцева следила за секундной стрелкой на часах.

 - Все! - вздохнул Валера и разжал пальцы.

 - Сорок три секунды, - продиктовала Татьяна

 - Слабак! - хмыкнул Сергей. Он сидел, обложившись бланками тестов и весело чиркал одному ему ведомые цифры. - Вот сюда я поставлю плюсик, а здесь влеплю минусик, - комментировал он. - А сюда снова плюсик. Что мне, жалко, что ли.

 Закончив с температурой, я тоже взял один из бланков.

 "Чувствуете себя сильным или слабым?" - прочитал я первый вопрос. Как ответить? Для того чтобы работать, я слишком слаб. Для того чтобы спать, слишком силен.

 Зачеркнул нейтральный нуль, что фактически обозначало "не знаю".

 "Пассивный или активный?" Ну вот опять. Для того чтобы умять двойную пайку обеда, моей активности хватит с избытком, но вот, если, например, надо крутить рулем, тут я сомневаюсь. Напишу пассивный балла на два, пожалуй. Я вычеркнул цифру - 2.

 Кто, интересно, умудряется придумывать такие вопросы? На любой можно ответить взаимоисключающе. Остальные вопросы касались моих надежд и разочарований, здоровья и болезней, печалей и скрытых желаний. В общем, ерунда всякая, на которую тем не менее приходилось отвечать максимально честно.

 Наконец заполнил все бланки, собрал их в стопочку и сунул Монаховой.

 - Андрей, готовься к пробе Штанге-Генча! - предупредила она меня.

 - Наташ, помилосердствуй! - взмолился я. - Дай отдышаться!

 - Ладно, перерыв пятнадцать минут, - согласилась Монахова.

 Вздохнули свободно. Четверть часа можно жить! Салифанов выудил откуда-то из-под грота помятый "бычок", со вкусом раскурил его, прислушиваясь к своим ощущениям.

 - Совсем дурной нынче стала наука, - заявил он, выпуская через ноздри сильные струи дыма. - Раньше сидел себе какой-нибудь плюгавенький алхимик в чулане и, знай себе, лепил открытия одно за другим. Милое дело. И себе удовольствие, и другим жить не мешал. Чудненько! Если что-нибудь не то нахимичил, ему головенку оттяпают, только и всего, соседи даже ничего и не заметят. А сейчас наука нужна кому-то там, а кровушку из нас сосут здесь. Вурдалаки, а не ученые. И еще голову ломают идиотскими вопросами. "Нравятся ли мне в женщинах мужские черты?" Каково, а? Или "Появляется ли у меня желание прыгнуть вниз, когда я нахожусь на высоте?" - Сергей потряс в воздухе кипой бланков. - Я не то что с высоты сигануть, я в петлю буду готов скоро полезть от такой жизни!

 Сергей сделал последнюю затяжку, затушил окурок, который теперь был еле виден в его пальцах, и запрятал вновь в складки паруса.

 - Теперь можно продолжать. Берите меня тепленького. Я - ваш! - мрачно сказал он.

 Монахова не заставила себя просить дважды. Споро замерила у него пульс, давление и уложила на спальник.

 - Вот этот тест мне нравится больше всего, - заметил Салифанов, устраиваясь поудобнее. - Хоть полежать можно.

 Монахова вытащила из чемоданчика два небольших матерчатых мешочка, набитых песком.

 - Готов? - спросила она.

 - Всегда готов! - бодрым пионерским приветствием ответил Сергей. - Валяй, издевайся! - И он зажмурил глаза, смиренно сложив руки на груди.

 Наташа аккуратно уложила мешочки ему на закрытые веки. Нащупала пульс.

 - Если усну - не будите, - притворно слабым голосом попросил Сергей.

 - Не разговаривай! - оборвала его Наташа. Сергей чуть шевельнулся, и один из мешочков упал. Монахова снова водрузила его на место.

 - Ильичев, придержи сбоку, - попросила она.

 - Может, сверху надавить? - злорадно предложил я. Салифанов забеспокоился:

 - Отгоните этого олуха, а то мне до конца жизни придется плакать мокрым песком!

 - Замри, наконец! - взревела Монахова. Ее терпению пришел конец.

 От неожиданности я чуть не проглотил градусник, закашлялся. Столь мощный рык на некоторое время возымел действие, все затихли. Работали молча, с опаской поглядывая на разбушевавшуюся Наташу. Как бы не зашибла ненароком.

 Сергей безропотно подставлял руку для замера пульса и давления, вставал, когда надо было вставать, лежал не шелохнувшись, когда требовалась неподвижность. Пай-мальчик! Любо-дорого смотреть!

 Уже через полтора часа с наукой покончили. Завершали обследования, как всегда, корректурными пробами. Единственный тест, который можно было проводить оптом, всем вместе. Монахова раздала бланки, на которых ровными строчками были напечатаны буквы. Бессмысленный, беспрерывный текст. Ни промежутков, ни знаков препинания. Одно сплошное ПРГЮДЩГЕ... Приготовили карандаши, уселись поудобнее. Монахова заметила точку отсчета на циферблате часов.

 - Сегодня вычеркиваем - Т, подчеркиваем - О, - выпалила она. - Время пошло!

 Лихорадочно пробегая по строкам, я разыскивал указанные буквы. Т - зачеркивал жирной диагональной чертой, О - подчеркивал снизу. Моей задачей было успеть сделать как можно больше при наименьшем количестве ошибок. Буквы менялись каждый раз, и привыкнуть к ним было невозможно.

 - Минута! - оповестила Наташа.

 Все поставили заметные вертикальные линии Рука, торопясь, летит по странице, опережая глаза. Четыре ошибки я уже сделал точно. Исправлять нельзя, да и некогда. Надо спешить.

 - Вторая минута!

 Вертикальна черта - и снова сломя голову бегу по тексту.

 - Время! - командует Монахова.

 По инерции я еще зачеркиваю пару букв, ставлю завершающую вертикальную черту. Внизу бланка вписываю свою фамилию, число, время заполнения. Все! Обследования закончены. До полудня следующих суток я свободен, как птица в полете.

 Блаженно вытягиваюсь на спальнике. Солнце печет, но в меру, не жестоко. Волна несильно плещет в корму.

 Прямо по курсу вырастает из воды остров со странным названием - Кокарал.

 - К вечеру заполните дневники, - напоминает Монахова, упаковывая свое хозяйство. Градусник, тонометр и все прочее, что может разбиться, она перекладывает ватой, засовывает в полиэтиленовые мешочки.

 - А где часы? - растерянно спрашивает она. Начинает ворошить спальники. - Ну-ка, проверьте карманы! - приказывает она.

 - Не трогай наши карманы! - злорадно останавливает ее Салифанов. - Там они. - Он показывает куда-то под себя.

 Мы дружно нагибаемся, прижимаем лица к сетке настила, смотрим сквозь нее в зеленоватую толщу воды. На глубине метра три, золотисто поблескивая, плавно, как планирующий осенний лист, погружаются на дно наши часы.

 - Нырните кто-нибудь, - тихо просит Монахова. Я начинаю шарить в рюкзаке маску для подводного плавания, уже понимая, что не успею. Секунд пятнадцать часы еще просматриваются в воде. Они уходят все глубже. Кажется, возле них мелькает тень рыбы. Долго сидим молча. У каждого свое отношение к происшедшему. Меня заполняет обида. Вот-вот она перехлестнет через край и потечет с языка в форме витиеватых проклятий. Татьяне жаль часы, но еще больше - меня. Сергей оживлен, появилась новая тема для оттачивания остроумия. Но пока он молчит, пережидая трагическую паузу. Зубоскалить еще рано. Васеньев вообще, по-моему, спит. Монахова осознает вину, но старается не поддаться чувствам.

 - Часы-то завела перед спуском на воду? - не выдержав, нарушил молчание Салифанов.

 Шутку никто не оценил. А шутка, которую не поддержали, становится пошлостью. Монахова резанула злым взглядом по лицу Сергея.

 - Да бросьте вы. Нам через неделю, может, самим рыбок кормить, а вы из-за часов расстраиваетесь, - пытается оправдаться Сергей.

 - Ильичев, придется для обследований использовать вахтенный хронометр! - официальным тоном обратилась Монахова.

 - Через мой труп, - немедленно ответил я.

 - Твой труп меня не остановит, - не испугалась Наташа.

 "А ведь точно, не остановит", - подумал я, взглянув на решительное лицо Монаховой. Представил, как она снимает часы с моего бездыханного тела. Даже не поморщится! Мародерка!

 - Ну! - торопит меня Монахова. Я демонстративно отворачиваюсь, показывая всем своим видом, что не желаю продолжать разговор.

 - Без часов обследования проводить не буду! - поставила категорическое условие Наташа.

 Обострять отношения дальше ни я, ни она не решились. Замолчали. Отвернулись в разные стороны. Наверное, я занял неверную позицию. Не руководитель во мне говорит, болеющий за общее дело, а мелкий частный собственник, переживающий за утерю своей вещи. Сергей прав - по краю ходим, а я за собственность хватаюсь.

 Через два часа приблизились к острову километров на пять. Вон он, рукой пощупать можно. Изменили курс, пошли параллельно береговой полосе, пристально всматриваясь в каждую подозрительную точку. Но, увы, идущие люди превращались в шевелимые ветром кусты, стены домов - в песчаные холмы. Никого! Даже птиц не видно.

 На землю решили все же сойти. Место для десантирования выбрали в самой дальней оконечности острова. Подходили к берегу под полными парусами. Руль цеплял о дно, поднимал муть, выскребая на песке длинную вихляющую борозду.

 Салифанов, торопясь, закатывал штанины.

 - Сейчас потопчемся! - вслух начал он мечтать. Передние камеры заскрипели о песок. Спрыгнули.

 Вода доходила до колен. Ухватились за каркас, помогая развернутым парусам, вытянули плот до половины на берег.

 - Валера с Татьяной, походите вокруг, а мы с Сергеем разведаем в глубине, - предложил я. - Монахова останется вахтенной на плоту.

 - Почему именно я? - возмутилась Наташа.

 - Ты единственная сегодня не вахтила, - объяснил я.

 Маленькая месть состоялась. Монаховой оставалось только посылать в мою сторону ненавидящие взгляды. Но взгляды не пули, вреда причинить не могут. "Ничего, пусть посидит на плоту, поскучает. Ей полезно будет", - злорадно подумал я.

 Далеко идти мы с Сергеем не собирались, даже воды с собой не взяли.

 - Добежим до ближайшей возвышенной точки, осмотримся и обратно, - предложил Салифанов.

 Первым пошел Сергей, у него был хоть и небольшой, но опыт хождения по пустыням. Я плелся за ним. Идти было приятно.

 - И такие удовольствия буквально валяются под ногами! - счастливо удивлялся Сергей.

 Мы все убыстряли темп. Застоявшиеся мышцы радостно высвобождали скопившуюся энергию. Нога мягко ступала в песок, и ничего под ней не качалось, не плескало. Су-ша! Даже само слово никак не подразумевало присутствие влаги.

 Уже в полукилометре от моря стало жарко. От песка поднимался горячий воздух. Горизонт колебался, искажая очертания далеких предметов. Умудрись там что-нибудь рассмотреть. Посоветовавшись, решили возвращаться назад. Когда плот уже был хорошо виден, Сергей шагнул за кусты.

 - Ты чего это? - насторожился я.

 - Иди, иди, я догоню, - махнул он рукой, словно подталкивая меня вперед.

 - А зачем остановился? - подозрительно спросил я и придвинулся к нему ближе.

 - Ну зачем человек может остановиться возле кустов? - усмехнулся он. - Птичек послушать, цветочки пособирать.

 - Сергей! - строго погрозил я ему пальцем.

 - Ну что мне, лопнуть, что ли? - удивился он.

 - Потерпи, идти осталось совсем ничего, - попытался уговорить я его.

 - Ты так переживаешь, будто я собираюсь вскрыть себе вены. Андрюха, у меня не крови излишек! - захохотал Сергей и демонстративно повернулся ко мне спиной. Над научной программой нависла ощутимая угроза.

 - Сергей, нужно замерять.

 - Ничего, я на глазок, - подмигнул он мне.

 - Салифанов, остановись! - крикнул я, но было поздно. Сергей повернул ко мне физиономию, расплывшуюся в довольной улыбке, в глазах у него прыгали бесенята:

 - Наука, Ильичев, - не торговля. Здесь недолив в свой карман не положишь.

 Ну что было делать? Возмущаться бессмысленно. Потерянный для науки материал не вернешь.

 - Могу подсказать выход, - заговорщицки зашептал Сергей.

 Я отрицательно замотал головой. К салифановским предложениям я вообще относился с большой опаской, а на такие темы - тем более.

 Но Сергей все же предложил:

 - Ты мне из капитанского лимита выдели дополнительный паек водички, а я, будь уверен, не подведу - тихо-мирно покрою недостачу. Идет?

 Я повернулся и молча пошел к плоту. Злиться на Сергея по-настоящему я не мог. Мне и самому порядком надоело возиться с градуированными мензурками.

 - Андрюха, а может, ты мне одолжишь до послезавтра? Я отдам, - вдогонку заорал Сергей и даже захлебнулся от хохота.

 Ну, клоун! Лишь бы зубы поскалить. Я почувствовал, что тоже улыбаюсь. Постарался взять себя в руки - нахмурился, сжал губы. Надо хотя бы изобразить неудовольствие.

 - Ильичев, ты что, расстроился? - догнал меня Сергей, схватил за плечо. - Сделаем по науке. Я не смогу, Васеньев сделает, он мужик крепкий! - И снова затрясся от хохота.

 Нет, серьезно, особенно на столь щекотливые темы с ним говорить невозможно, если только он сам не захочет этого.

 Возле плота собрали небольшое оперативное совещание. Решали, что делать дальше. С одной стороны, хотелось с денек отдохнуть на берегу или хотя бы переночевать ночь. Выспаться спокойно, без опаски, что утро придется встречать, плавая в воде возле разломанного или перевернутого плота.

 Но если рассуждать здраво, не принимая во внимание субъективные причины, то есть наши желания, задерживаться было нельзя. Каждый час сидения на берегу был, бесспорно, приятен, но лишал нас нескольких пройденных километров. Ветер попутный, плыви - не хочу. Метры, оставленные за кормой, хоть небыстро, но приближали нас к концу плавания. Неподвижность, естественно, не приближала никуда. А продукты и в том и в другом случае потребляются одинаково. Арифметика.

 Единодушно решили отчаливать немедленно. Перекантовали плот носом на море, подняли паруса. Несколько минут шли рядом с ним, подталкивая на мелях. Плот, почувствовав большую воду, убыстрял ход. Забулькала под камерами вода. Один за другим взобрались на настил, встали впятером на корме, смотрели на удаляющийся берег. Хоть и пустынный, безводный, а все-таки кусочек земли.

 - А ведь дальше будет только море! - настороженно сказал Валера.

 Стало жутковато. Это не в заливе болтаться, чуть что - ткнулся в берег и зализывай раны. Тут до ближайшей суши, если не считать ту" от которой отошли, километров сто с гаком. Вплавь не доберешься. Страшновато, что говорить, плыть так сутками и земли не видеть. И помощи ждать не от кого.

 - О-ох, - тяжело вздохнул я. - Что-то будет?

 - Ничего, перетопчемся, что бы ни было, - серьезно сказал Сергей. - Назад пути все равно нет. Ветер не пустит.

 Все дальше отодвигался берег. Впереди было только море. Вода до самого горизонта...

 

 Глава 7

 

 Два дня плелись, что называется, с грехом пополам Ветер дунет, паруса схватят порыв, надуются, навалятся на мачту, потянут за собой плот - вроде пошли Вдруг заштилит - тогда стоим или тихо крутимся на месте. Попробовали применить древний, с колдовским оттенком, способ вызывания ветра - скребли ногтями гик, шипели сквозь сжатые зубы. Говорят, лет триста назад хорошо помогало. Но, видно, с тех пор что-то изменилось в порядке подачи заявок на погоду или ходатаев стало слишком много. Ветер не крепчал, хотя мы протерли трубу гика чуть не насквозь. Сегодня вновь стояли час.

 - Ну что, самим нам дуть, что ли? - злилась Войцева.

 Салифанов, пока суд да дело, разворачивал кухню. Хоть мы и перешли на урезанный паек, раз в сутки горячее надо было употреблять - "погреть внутренности". Своему желудку мы не враги. Одно дело - диета, даже вынужденная, совсем другое - сухомятка.

 Из рюкзака Сергей вытянул два маленьких квадратных примуса. Подтащил восьмилитровую канистру с бензином.

 - Воронку! - скомандовал он и вытянул руку. Все засуетились, нашли, положили ему на открытую ладонь воронку. Когда Салифанов занимался готовкой, он становился в чем-то очень похожим на своевольного монарха. Это и понятно. Только он мог решать, будем мы сегодня есть суп или тоскливо грызть плесневелые сухари. Кроме него, с примусами справиться не мог никто. Мы всецело зависели от его умения. Он это знал и использовал как мог.

 Сергей недовольно осмотрел поданную воронку.

 - Опять не очистили, - ворчливо заметил он, указывая на прилипший мусор. Бросились мыть Однажды Салифанов уже проучил нас - отодвинул на пару часов время обеда. Я попытался развести примусы самостоятельно, с ног до головы пропитался бензином и не смог извлечь из их металлического нутра даже чахлого огонька. При помощи каких манипуляций и заклинаний с ними справлялся Салифанов, осталось загадкой

 - Женщины моют кастрюли, - обязал Сергей. - Ты, - ткнул он в меня, - и ты, - перевел указующий перст на Васеньева, - заливаете примус.

 Никто не протестовал. Пусть почувствует власть, коль желание есть, лишь бы накормил.

 Сергей уселся на бак с водой и с его высоты стал зорко наблюдать за исполнением своих указаний.

 - Любит купоны стричь, - кивнул в его сторону Валера, подхватив канистру, отвинтил крышку. Я скрутил пробку с бачка примуса. Дальше начиналась эквилибристика По морю шла мертвая зыбь - невысокие округлые волны, эхо разыгравшегося где-то далеко шторма. Плот качало, а заливное отверстие было махоньким - мизинец не пролезет. Попасть в него даже при помощи воронки было делом нелегким, требующим немалой сноровки.

 Я чуть присел, упер локти в колени и, плавно покачиваясь в противоположную плоту сторону, что позволяло хоть как-то сохранить неподвижность, подставил к бачку воронку. В отверстие она не вставлялась, приходилось держать ее на весу, направляя струю куда надо по воздуху.

 - Готов? - спросил Валера.

 Я кивнул головой и даже стал медленнее дышать, чтобы не потерять равновесие. Валера аккуратно наклонил канистру. Тоненькая струйка стекла с ее горловины в воронку и далее, направляемая моей рукой, в примус. Полбачка залили быстро и без происшествий. Но потом к плоту подскочила нестандартная волна, подлезла под него, приподняла и сбросила вниз. Мы невольно качнулись. Из канистры плесканула толстая струя. Брызнув в стороны, шлепнулась в воронку и толстым жгутом полилась мне на штаны. Салифанов потянул носом воздух:

 - Опять бензин в море льете? Разгильдяи!

 С заправкой второго бачка справились быстрее.

 - Все свободны, - объявил Сергей и, схватив примусы, отправился за грот-парус.

 Из-под гика я наблюдал за его действиями. В горелки он плеснул бензин, зажег спичку и, отодвинувшись, бросил. Пламя с гулом рванулось вверх, опалило материю паруса. Когда бензин прогорел, Сергей открыл горелки. Пламя несколько раз фыркнуло, загудело ровно, синими языками вытянулось вверх.

 - Вот так это делается, - подвел итог Сергей, встал на колени и зачерпнул кастрюлей забортную воду. Потом добавил столько же пресной и полученный коктейль установил на огонь. Монахова поморщилась:

 - Лучше бы супу меньше было, чем снова хлебать это пойло.

 - Наташа, у нас водопровод пока еще не провели, и слезы твои в кастрюлю не накапаешь, они тоже соленые, - справедливо возразил Сергей.

 Войцева принялась ковыряться в заплесневелой вермишели, отбирать то, что еще могло годиться в пищу. Остальное выбрасывала за борт. Валера вскрыл банку тушенки, голодными глазами уставился на куски мяса, торчащие из жирного бульона. Опасливо оглянувшись на Салифанова, лизнул крышку.

 - Эй, на шхуне! Не забывайтесь! - возмутился Сергей. Все, что касалось пищеварения, мимо его глаз проскочить не могло. Пора было к этому привыкнуть. - Нехорошо, Валера! Ай-ай! Облизывание банок - узаконенное право повара! Зачем его лишать этой маленькой радости?

 - Да она чистая была, - начал оправдываться Валера, демонстрируя кругляш крышки, - вот здесь только чуть жира налипло.

 - Отсутствие разменной монеты не оправдывает бесплатный проезд, - назидательно сказал Салифанов. - В следующий раз буду наказывать.

 Последняя фраза Валере не понравилась. Он насупился, заиграл желваками, но на голодный желудок спорить не стал, Салифанов, удовлетворенный своей маленькой победой, выхватил у Валеры банку и, перевернув над кастрюлей, вывалил содержимое в воду, постучал по донышку ложкой. Потом устроился поудобнее, долго и тщательно вылизывал банку. Тушенки там оставалось едва ли больше десяти граммов - говорить не о чем, но от вида блаженной салифановской физиономии, от поднимающегося над кастрюлей запаха у меня болезненно засосало под ложечкой. Я сглотнул слюну.

 - Еда - не роскошь, - начал философствовать Сергей, - она необходима лишь для поддержания нашего существования. Подчеркиваю, не жизни - существования! - Сергей вкусно облизал свой указательный палец, которым обрабатывал дно банки. - Как солярка мотору машин. Залил горючку, - он щелкнул по банке, - поехал, не залил - не поехал. - И, заглянув в глаза Васеньеву, добавил персонально для него: - Еда не религия, а пищеварение. Физиология!

 - Сам-то лопаешь! - огрызнулся Васеньев.

 - Побойся бога, Валерик! - всплеснул руками Сергей. - Быть у воды и не напиться?! Должен же я как-то компенсировать свои дополнительные трудовые затраты.

 - Что-то слишком часто ты их компенсируешь, - пробубнил Валера.

 - Я могу уступить тебе свое право. Вместе с кухней, естественно, - широким жестом указал Сергей на закипевшие кастрюли. Валера отвернулся, бормоча себе под нос что-то насчет дураков, которых надо искать. Брать на себя обязанности кока ему не хотелось. Стоять при жаре выше сорока градусов возле раскаленных примусов, глотая копоть и бензиновые пары, удовольствие сомнительное.

 - Будем считать вопрос исчерпанным, - закрыл дискуссию Сергей. - Прочие вопросы в письменном виде.

 Я улегся на спальники, пододвинул под голову рюкзак. Задумался. Голод отношения обострил - бесспорно. Мы еще пока смеемся, но за смехом часто стоит уже не задор и веселье, а раздражение. Ослепительные улыбки обнажили остро заточенные зубки. Вообще-то, вполне естественно. Люди в коммунальных квартирах не могут ужиться нормально. А тут плот, на котором не предусмотрено ни дверей, ни отдельных комнат. Круглые сутки ты находишься среди людей, на их глазах. Уединиться невозможно. Каждый лезет со своими привычками и претензиями.

 Один может спать только на правом боку и согнувшись, другой любит отдыхать на спине, но так, чтобы колени спящего на боку не впивались в его тело. Третий обожает послеобеденное время проводить в тихой полудреме. А четвертый, как раз наоборот, петь громкие маршевые песни, которые, как он считает, должны безумно нравиться окружающим.

 Каждый день, что там день, каждый час мы вольно или невольно наступаем на чужие любимые мозоли. Злимся сами, обижаем других. Успокаивает одно - не мы первые, не мы последние. Есть даже такое понятие - экспедиционное бешенство. История, к сожалению, знает немало грустных и даже трагических примеров, когда люди, вынужденно ограниченные в замкнутом пространстве на долгое время, не могли наладить нормальные отношения. Правда, до бешенства мы еще не дошли, пока ограничиваемся экспедиционной нервозностью. Вспоминаем старые обиды, проецируем их на сегодня, копим свежие фактики дурных поступков своих товарищей. Только деть их некуда, в товарищеский суд не побежишь, в газету не напишешь. Мы привязаны к плоту, как каторжник к своей тачке. Барин не приедет, барин не рассудит. Разбираться придется самим. Честно говоря, этого момента я боюсь.

 Первым могут "схватиться за ножи" Валера с Сергеем. Между ними кошка пробежала давно и, похоже, изрядная кошечка - с теленка ростом. Но начнись скандал и влезь в него я, даже с самыми лучшими намерениями, они объединятся, заклюют, как пить дать. Я же чужак. У них как в дурной семье: и жить вместе уже невмоготу, но и со стороны не суйся. На помощь, даже просто поддержку девчат, рассчитывать не приходится. Они Сергею в рот смотрят, как верующий на святые мощи, привезенные из Иерусалима. Салифанов привел их в организованный туризм, и идти против него для них физически невозможно.

 Порой мне кажется, что он у них хирургическим путем удалил орган, вырабатывающий критику в его адрес. В общем, я снова в одиночестве. Раскладка бесперспективная для меня во всех отношениях. Есть, правда, один шанс...

 Если подстроиться под Салифанова...

 Я взглянул в сторону Сергея и оторопел, разом забыв о всех своих выкладках. Дело было дрянь: с горелок примусов с напряженным гулом выстреливали полуметровые языки пламени. Сами горелки, подставки, на которых стояли кастрюли, и, кажется, даже стороны бачков, обращенные к огню, нагрелись докрасна.

 Сергей, стоя на коленях, лихорадочно крутил ручки регуляторов пламени. Бесполезно! Примусы пошли вразнос. В бачках создалось давление, в десятки раз превышающее расчетное. Пары бензина, сжатые стальными стенками, искали выхода. С аварийного клапана толстой голубой закручивающейся струёй бил огонь. Примусы уже гудели, как близкая пароходная сирена. Сейчас будет взрыв, понял я, и инстинктивно отшатнулся. Я просто физически почувствовал, как брызнет во все стороны, прожигая одежду, кожу, глаза раскаленный металл с бензином и кипящей водой вперемешку.

 - Ильичев! - грозно заорал Сергей, засверкал глазами сквозь пламя. - Убери кастрюли!

 Не переставая бояться, загораживаясь плечом, я обмотал руку первым попавшимся материалом, кажется чьей-то рубахой, потянулся к кастрюлям.

 "Вот сейчас, сейчас рванет", - подумал я, невольно зажмуривая глаза, дотянулся, ухватился за ручки.

 Пламя обожгло кисти даже сквозь обмотку. Сдернул кастрюлю, вторую, отпрыгнул, загородился руками. Салифанов вскочил на ноги, замер на долю секунды, прицелился и с размаху, одни за другим мощными пинками отправил примусы за борт.

 Море взбурлило огромными пузырями, зашипело, подняло облако пара, но быстро рассеялось, и я увидел гладкую поверхность воды.

 - Ты что наделал? - завопили мы хором. - Ты же нас без ножа зарезал!

 Мы уже забыли, что минуту назад опасливо шарахались от огненного фонтана. Угроза взрыва миновала, угроза голода осталась и даже усилилась. А неповерженный враг требует большего внимания. Сейчас мы были абсолютно уверены, что сгореть заживо за одну минуту гораздо лучше, чем месяц загибаться от голода.

 Салифанов сидел согнувшись, навалив локти на задранные к лицу колени, голову бессильно склонил на грудь. У него даже не осталось сил, чтобы реагировать на наши наскоки. Он сидел тихо и умиротворенно, глядя в пустоту, как человек, отведший от себя и своих близких смертельную угрозу.

 - Что же мы теперь - вот это будем всухомятку есть? - жалобно спросила Войцева, кивнув на уже слегка пованивавшие продукты.

 - Не всухомятку, а сырыми, - поправил я и ясно представил, как придется протискивать в горло сухой, остроугольный и к тому же дурно пахнущий кусок макаронины.

 Сергей шевельнулся, громко вздохнул, поднял глаза.

 - С какими кретинами мне приходится иметь дело, - удивился он, покачал головой, стал шарить у себя под ногами и наконец выудил капроновый шнур. - Вы не цените своего повара, - пожаловался он, потянул шнур, сматывая его в бухту.

 О трубы каркаса звякнули примусы. Оба они были через отрезок проволоки привязаны к шнуру. Сергей приподнял примусы, слил из них воду.

 - Эдисон! - восхитился Валера.

 - Начнем сначала, - объявил Сергей, указав на канистру с бензином.

 Мы с Валерой поспешили исполнить свои прямые обязанности.

 Минут через тридцать обед был готов. Монахова занялась сервировкой: сгребла в сторону все, что валялось на спальниках, расстелила клеенку.

 - По четыре куска? - деловито поинтересовалась она, развязывая мешочек с сухарями.

 - По три, - жестко ограничил я.

 - Тогда хоть не плесневелые, - подал голос Васеньев.

 Я посмотрел на чистенькие, правильной геометрической формы сухари. Соблазн был велик.

 - Нет, - переборол я свои желания, - хорошие оставим на черный день.

 - Можно подумать, сейчас дни светлые, - фыркнул Валера. - Я дома возле мусорного ведра столовался бы лучше.

 Монахова оттерла сухари тряпочкой, сложила в кучку, сверху уложила двадцать пять кусочков серого, несъедобного на вид сахара - по пять на брата.

 - Роскошный обед, - оценила Войцева.

 - Разбежались! - закричал Салифанов, быстро-быстро передвигая ногами, пробежал по настилу, наклонился, уронил на "стол" кастрюлю, замотал в воздухе руками:

 - Жжется, зараза!

 - Ты за мочку схватись, хорошо помогает, - посоветовала Татьяна.

 - У меня уши на солнце до плюс пятидесяти нагрелись, только хуже будет, - обиделся Сергей и сунул руку в воду.

 - Давай, давай разливай! - поторопил его Валера. Наташа раскинула пять алюминиевых мисок. Сергей, словно фокусник, открыл крышку, выпустил потрясающе вкусный запах. Пять носов одновременно потянулись к кастрюле. Пять ртов дружно сглотнули обильную слюну.

 - Потрясно! - оценила Наташа.

 Каждому Сергей плеснул по полной и еще по половинке поварешки. Ели молча, прислушиваясь к своим ощущениям. Разговор хорош, когда еды изобилие, в голодуху он только отвлекает. Слова бессильны перед видом еды. Обед затягивался. Той стадии голода, когда человек заглатывает пищу мгновенно, почти не жуя, стремясь насытиться возможно скорее, мы еще не достигли. Едой наслаждались, не торопя события. Я погружал ложку в суп, как золотоискатель лоток в золотоносную породу. Я возил ею по дну миски и даже от самого бульканья получал удовольствие. Если случайно попадались кусочки мяса, я опускал их обратно - оставляя на заедку, чтобы последние глотки были самыми вкусными. Тогда от обеда останутся только приятные воспоминания. Потом, ощущая тяжесть наполненной ложки, я нес ее ко рту, зорко наблюдая, чтобы какая-нибудь капля ненароком не шлепнулась вниз. Я приоткрывал рот, зажмуривал глаза и протискивал в глубь себя эти столь необходимые и вкусные пятнадцать-двадцать калорий. Я просто видел, как желудочный сок набрасывается на молекулы супа, разрывает их, растаскивает в разные стороны, жадно перерабатывая в энергию. Справляется со своей работой желудок мгновенно.

 - Дома я бы эту баланду наверняка вылила в канализацию, - задумчиво сказала Наташа, тщательно вылизывая миску.

 "А ведь точно", - удивился я про себя. И вспомнил десятки, а быть может, сотни килограммов недоеденных супов, недожеванных котлет, зачерствевших кусков хлеба, вылитых и выброшенных в отходы. Интересно, если бы сейчас меня поставили к баку с этими самыми отходами? Наверное, я наплевал бы на все условности, запустил бы туда руки по самые локти...

 Нет, лучше об этом не думать, тем более чувство брезгливости у меня еще окончательно не отмерло. Помедлив, я выпил последнюю ложку супа. Услышал, как он, проскользнув по пищеводу, шлепнулся в желудок. Я облизал ложку, облизал миску, с завистью глядя на Салифанова, который ту же самую процедуру проделывал с кастрюлей. Стали дожидаться чая. Сергей не спешил. Чай для него не жидкость, принимаемая внутрь, - ритуал!

 Он установил кастрюлю в центр стола, долго нюхал поднимающийся из-под крышки пар, потом обмакнул внутрь ложку, слизал с нее сбегающие капли, поморщился.

 - Плохой чай, - оценил он.

 - Давай хоть плохой, только быстрее! - не выдержала Монахова.

 Разлили чай по кружкам. Вернее, у всех были кружки, а у меня двухсотграммовая баночка из-под сметаны. Свою кружку я утопил еще в первый день плавания. Теперь приходилось обходиться подручными средствами. Чай был крепок, нет, сказать крепок - это значит не сказать ничего. Чай был невозможно крепок! Сергей отхлебнул маленький глоток и блаженно закатил глаза, замычал от удовольствия. Я сделал то же и болезненно скривился, будто йода в рот набрал.

 - Опять чифир! - истерично возмутился я. - Ты нас угробишь!

 - Не хочешь - не пей, - умиротворенно ответил Сергей и снова погрузился в чайные наслаждения.

 Возразить было нечего, тем более остальные молчали. Моя свобода не ущемлялась - можешь пить, можешь не пить. Морщась, я откусил кусочек сахара. Во рту стало солоно. Морская вода напрочь съела привычный вкус рафинада. Соленый сахар запил салифановским пойлом. От образовавшейся вкусовой гаммы чуть не заплакал. Хинная горечь облепила нёбо, колкие соленые иголочки заскакали по языку, как микроскопический табун взбесившихся лошадей. Некоторое время сидел с полным ртом. Глотать чай не решался, выплюнуть тем более.

 Наконец, переборов себя, сглотнул горечь внутрь, как гусак застрявшее зерно. Со вторым глотком пообвыкся. Остальной чай выпил уже почти без неприятных ощущений. Салифанов, покончив со своей пайкой, принялся выжимать заварку. Из всех кружек и кастрюли собрал ее в марлю, связал углы. Полученный мешочек стал обжимать со всех сторон ложкой, выцеживая драгоценные капли. Набралось граммов сто - каждому по глотку.

 Обед закончился. Сергей хлопнул себя по впалому животу и отвалился на спальники - переваривать. Мне стало тоскливо. Интересно, кому после такой кормежки может быть радостно? До следующего обеда было двадцать четыре часа, а есть уже хотелось, вернее, еще хотелось.

 Васеньев мрачно ковырял спичкой в зубах, пуская в оборот заблудившиеся миллиграммы пищи. Заметно загрустили и девчата. Только Серега блаженно улыбался, растянувшись во весь рост.

 "Воздухом он, что ли, питается? - подумал я. - Или те, кто живописал его феноменальные пищепоглотительные способности, ошибались?"

 Я еще раз взглянул на худосочное, с выпирающими из-под кожи ребрами тело Салифанова и неожиданно понял - он хочет есть, поболее нас хочет! Только скрывает это, маскируя наигранным довольством. Это он Васеньева по-крупному злит. Комедиант! А глазки-то как у медведя-шатуна, разбуженного в середине зимы. Ну ничего, дома отъедимся. Нам бы только добраться. До него - до дома.

 

 Глава 8

 

 Когда я дома настежь распахивал окна, уже не опасаясь сквозняков, вяло обмахивался газетой, удивленно поглядывая на градусник, - это еще не было жарко.

 Когда я вываливался из взопревшего автобуса в лесопарковую зону и чувствовал, как по коленкам липко ползет пот, - это тоже не было жарко.

 И даже когда в парилке, на верхней полке, у меня, как у разваренного рака, вылезали из орбит глаза - это тоже было еще не жарко

 Жарко - это когда жарко и нет питьевой воды!

 На компасе - 220°, на термометре - 44°. Зной. Воздух плывет над водой вязкой вазелиновой смесью. Сквозь трубочку сложенных губ я втягиваю его в глубь легких, выжимаю из него кислород и выталкиваю обратно горячей струёй.

 Когда-то мне не нравился мороз! Трижды глупец! Где эти минус тридцать? Позвольте мне сесть голым в сугроб! Или хоть набейте мне за шиворот снега! Пусть мне будет хорошо! Пусть мне даже будет плохо, но от холода, а не от этого проклятого солнца! Ведь я так мало прошу: не дать мне, наоборот, забрать излишки, ведь где-то наверняка не хватает этого тепла. Зачем оно мне одному? Я готов поделиться!

 Мы лежим плотной кучкой в тени грот-паруса. Он - единственная наша защита. Плот вдет на "автопилоте" - с закрепленным веревочными растяжками рулем. Если он сдвигается на несколько градусов в сторону, солнечные лучи жадно нащупывают наши тела, радуясь, что еще из кого-то можно выпарить влагу. Тогда мы сжимаемся. Втягиваем освещенные участки тела внутрь укрытия, как улитки голову в раковину. Больше мы ничего сделать не можем. Жара - не холод. От мороза можно защититься, надев свитер, два или пять, разведя костер, до обалдения надуться горячим чаем, разогреться в движении или качать заледеневшими руками и ногами. В крайнем случае можно прижаться друг к другу, сложив вместе тепло своих тел.

 От жары может спасти только одно - вода. Вода в любых ее проявлениях. Но ее-то у нас как раз и нет! Вернее, воды много - несколько миллионов литров, но воды морской, от которой толку, как от воспоминаний о жбане холодного кваса в домашнем погребе.

 Будь у меня длинный, как у собаки, язык, я бы хоть вывалил его изо рта вниз, свесил до самой воды и дышал, тяжело раздувая бока. Но даже эта маленькая радость мне недоступна! Мой язычок, как прогорклый сухарь, застрял в основании глотки, уткнувшись в пересохшее нёбо. Если я шевелю им, создается впечатление, что затупившийся рашпиль скребет по точильному камню. Слюны нет! Ее просто не из чего вырабатывать!

 - О-о-ох-о-хо! - как заведенная, через каждые три-четыре минуты жалостливо стонет Монахова. Кроме жары, ее снова одолевает морская болезнь. - О-ох-о!

 - Не пыхти, и так тошно, - в свою очередь каждый раз просит ее Салифанов.

 Сегодня он почти не шуткует. Только разок обозвал нас жабами, выброшенными на берег. Я, грешным делом, думал, адаптировались мы. Ведь сколько дней плыли - и ничего. А тут разом прихватило. Недаром, видно, черти грешников в аду жарят да варят, но нигде в холодильник не суют. Знают чертушки свое дело!

 - Помню, в прошлом году на Приполярном Урале палатку не могли поставить. Веревки обледенели, не гнутся, пальчики, как сосульки, постукивают, - не к месту вспомнил Салифанов. - Ветерок, знай себе, дует, низовку тащит. Только палатку приподняли - она снегу полна. Ноги, как деревянные, холода уже не чувствуют, а впереди ночь...

 - Ты как про тещины блины рассказываешь, - не выдержав, перебил Васеньев, передразнил: - Вот те сто грамм в рюмашечке. Вот самовар кипящий. Сплошные удовольствия.

 - Ты бы хоть о самоварах помолчал. Сами как на сковородке, - запротестовала Войцева.

 - Что ж мне, про эскимо трепаться?

 Войцева не ответила. Тут она, конечно, права. Сидя на электрическом стуле, рассуждать об амперах и законах Ома как-то неприлично. Помолчали.

 - Еще на два градуса поднялось, - поделился радостным известием Сергей, постучал по колбе термометра ногтем. - Может, примем по сто грамм для профилактики, - предложил он, красноречиво взглянув на бак с пресной водой.

 - Тут сто не поможет, - возразил Валера. - тут и пять раз по сто не поможет.

 Салифанов, конечно, приготовился возражать. Не мог же он за здорово живешь согласиться с Васеньевым. Но Валера, приподнявшись, отполз к корме.

 - Окунусь, - известил он непонятно кого и, как был - в одежде, плюхнулся за борт.

 Я потянулся за ним. Купались всего минут десять назад, но вода уже давным-давно улетучилась, оставив на одежде, коже, волосах белый слой выпаренных солей.

 - Граждане, не заплывайте за буйки! - напомнил Сергей. - Не засоряйте своими утопшими телами водоемы! Соблюдайте правила организованного купания! Во избежание!.. - он многозначительно задрал палец вверх.

 - Всенепременно примем к сведению, - в предложенном стиле ответил я, шаркнул ножкой и спиной опрокинулся в море. Вода расступилась, выскочила из-под меня двумя волнами и сомкнулась сверху. На секунду моему перегревшемуся организму даже стало холодно. Но только на секунду. Потом ему стало прохладно, потом хорошо, потом никак. Даже удовольствие, если оно часто и достается в больших дозах, становится наказанием.

 Я всплыл, несколькими мощными гребками догнал плот, уцепился за кормовые трубы. Сергей лениво наблюдал за мной.

 - Ты плаваешь, как брошенный в лужу червяк, - отметил он мои способности. Я не знал, как плавает брошенный в лужу червяк, и потому не знал - обижаться или нет. Решил просто не услышать произнесенной Сергеем фразы. Перевернулся на спину и, удерживаясь за плот руками, некоторое время полежал, распластавшись, на воде. Она обтекала меня, приятно щекоча кожу. В принципе в таком свободном болтании можно было находиться хоть пять часов кряду. И жара нипочем. Сцепились бы гирляндой, нырнули и полоскались за плотом в кильватер друг другу, как связка сосисок. Но, увы, любая мечта, когда пытаешься претворить ее в жизнь, обрастает кучей сложностей: то нельзя, это не получается, о том лучше вообще не заикаться! В результате от мечты остаются рожки да ножки.

 Только что была красивая, гордая от собственного великолепия идея, глядь, уже вместо нее жалкий обрубок, который и выкинуть - грех не велик. Так и тут. Всем моя задумка хороша, кроме досадной мелочи - привести в жизнь ее не представляется возможным.

 Во-первых, плот и так еле движется, а пять наших сложнорельефных тел, цепляющих воду, повысят сопротивление и, значит, уменьшат скорость не хуже средней величины плавучего якоря.

 Далее, мы уже сейчас подозрительно напоминаем утопленников недельной выдержки: кожа от частого пребывания в воде размокла, кое-где сошла лохмотьями, а молодая саднит.

 У меня своя беда. Вчера не уследил, сжег на солнце шею. Впредь - наука! Не рисуйся, не изображай из себя морского волка! Ходи в рубашке. Меньше почета, но больше здоровья. Тельняшка, которую я с огромным трудом раздобыл до плавания, воротника не имеет - шея голая. Результат виден невооруженным глазом. К вечеру пошли волдыри, полопались. Сегодня уже гнойные ранки. И если в них попадает морская вода с немалым количеством растворенных в ней солей, я испытываю далеко не самые приятные ощущения. Такие же болячки найдутся практически у всех. Сергей вообще почти не суется в воду, пожег себе ноги примусами. Вот и получается, противопоказана нам морская вода по всем пунктам. Была бы пресная, тогда моей задумке цены бы не было.

 Но была бы она пресной, чего ради нам было бы постоянно в ней бултыхаться? Напился и потей себе в удовольствие. Вот такие пироги получаются! На том закончил я свои грустные размышления. Перевернулся на живот, вполз наполовину на плот, забултыхал в воде ногами, стараясь не сползти обратно.

 Войцева на всякий случай выставила впереди себя руки, чтобы я ненароком не взгромоздился мокрым на спальники.

 - А Васеньев утоп? - не очень расстраиваясь, спросил Салифанов.

 Минут через десять я уже был сух и на совершенно законном основании смог взобраться на общее ложе. Растолкал локтями не в меру развалившихся Сергея и Татьяну, отвоевал себе "место под солнцем", точнее, местечко без солнца, что в нашем случае много важнее. Очки от попавшей на них морской соли покрылись непроницаемо белым налетом осевших солей. Я вытер их изнаночной стороной тельняшки. Прозрачней они не стали. Потер стекла о спальник, на котором лежал. Результат тот же, то есть - никакой. Все, что было на плоту, пропиталось морскими испарениями. И одежда, и одеяла, и рюкзаки, и еда были одинаково волглыми. Я перебирал, ворошил запасное белье, натыкался либо на влагу, либо на пленку солей.

 - Да есть здесь хоть клочок сухой тряпки?! - вслух возмутился я, заскреб ногтями по линзам очков, сдирая соль. Надел. Видно стало лучше, но мешало бесконечное количество белых точек. Вновь окунул очки в воду. На пару минут зрение восстановилось. Но скоро от центра к оправе поползла молочная пелена, загустела, схватилась, как хороший цемент. Просто проклятие какое-то!

 Можно было бы, конечно, промыть очки в пресной воде, но те несколько граммов, которые уйдут на это, мне никто не выделит, как бы я этого ни просил. И правильно сделают! Расходовать воду, которой у нас осталось не так много, на избавление от досадных мелочей быта было бы преступно.

 - Монахова, дай бинт, - мало веря в успех, попросил я. При помощи свежевскрытого стерильного бинта от соли можно было очень быстро избавиться, в этом я однажды смог убедиться.

 Но с любым предметом из аварийной аптечки Монахова расставалась, как нищий с последней полушкой.

 - М-м-м, - замычала Наташа.

 - Значит, можно? - в выгодную для себя сторону воспринял я столь невразумительный ответ, пододвинул чемоданчик с намалеванным на крышке красным крестом.

 - М-м-м! - повторила Монахова и повернула, оторвав от спальника лицо, перекошенное мученической гримасой. Подробнее рассмотреть его я, к счастью, без очков не мог. Но общий смысл уловил. Монахова вытянула правую руку, слепо зашарила вокруг, наткнулась на аптечку, цепко ухватилась за ручку, притянула к себе. Внутри что-то захрустело. Со стоном Наташа наползла на чемодан сверху, телом перекрыв мне путь к бинтам. Она ничего даже не объяснила, но этого и не требовалось! Пришлось вставать, тянуться на цыпочках как можно выше по парусу, искать на нем более-менее сухое местечко, тереть о парусину свои злополучные стекляшки. Когда закончил свое занятие, впору было вновь лезть в воду, нагрелся, как каравай в печи.

 Ох, жара! Хоть бы пот выделялся. Ветерок бы обдувал, холодил кожу. Насколько легче! Раньше, помню, удивлялся, зачем на жаре туркмены или таджики чай дуют, и не просто, а ведрами! С ума сойти! На градуснике за сорок, а они в ватный халат влезут, в котором запросто зиму можно в тундре пересидеть, он ведь больше телогрейку напоминает, в руки пиалу литра на полтора с чаем горячим, даже кипящим. Чтобы на языке пузыриться продолжал. Теперь, когда побывал в этих местах, сообразил. В чае - спасение! Клин клином выбивают, жару - жарой! Пьешь- потеешь, потеешь - охлаждаешься. Раньше пота стеснялся. Рубаха под мышками мокрая, дух крепенький, не всяким одеколоном забить можно. Неудобно, особенно на людях. И избавиться невозможно. Сильно я расстраивался, что плохо устроен человек. Честно признаю - ошибался.

 Мечта сбылась - пота нет, но и радости тоже нет. Наверное, выполненное желание в радость только тогда, когда пришло вовремя. Снова улегся, от скуки стал смотреть в небо. Сегодня даже оно было предательски теплым А если подняться на пару сотен километров, там минус 273°. Это даже хуже, чем плюс пятьдесят

 Итак - аутотренинг.

 Я напрягся, пытаясь представить такой невозможный холод, но легче не стало. Облизал губы - поскреб туда-сюда деревянным мелкошершавым языком по потрескавшимся губам. Рад бы заплакать от жалости к самому себе - не могу, слезы давно пересохли, испарились и, мне кажется, оставили на глазах, как морская вода на очках, соль. Потому их постоянно режет, будто песка пригоршню сыпанули.

 За гротом заворочался Валера, высунулся из-за мачты. "Худой-то какой стал, - вдруг заметил я. - Кошмар! Я наверняка не лучше. И это за несколько дней! Высушило солнце нас как карасей. Скоро можно будет о край стола стучать и с пивом хрумкать".

 - Мужики, а тепловой удар - это как? - спросил неуверенно Валера.

 - Головная боль, тошнота, рвота... - начал припоминать я.

 - Частое задавание глупых вопросов, - вставил Сергей.

 - Учащение пульса и дыхания, - завершил я перечисление.

 Валера приложил указательный палец к запястью левой руки.

 Шевеля губами, начал сосредоточенно считать.

 - Почти сто пятьдесят, - удивился он.

 Это было уже серьезно. Тепляк нам допускать было никак нельзя - отпаивать пострадавшего нечем.

 - Валера, ныряй! - потребовал я. Валера состроил кислую физиономию. Купание его не привлекало.

 - Татьяна подстрахуй, - подтолкнул я Войцеву. Татьяна проползла под гиком, потянула Валеру к воде. Тот слабо упирался, но шел. На всякий случай я проконтролировал свое состояние. Дыхание как у спринтера в конце дистанции. Пульс на руке вообще не прощупывается. Такое ощущение, что сердце не может протянуть через клапаны загустевшую, студенистообразную кровь, и она застыла, упершись в шершавые стенки аорт Пальцами правой руки я нащупал сонную артерию. Там кровь еще шевелилась, частыми, но очень слабыми толчками протискивалась к голове.

 - Не меньше ста двадцати ударов, - определил я. Взглянул на воду, на безвольно плывущее по поверхности разомлевшее васеньевское тело. Дотянулся до воды, плеснул на лицо, смочил волосы. Тяжко! А до вечера еще о-о-х сколько. Неожиданно вспомнил Аральск. На второй или третий день пошли мы с Васеньевым в город искать битум, чтобы обмазать шверцы - защитить фанеру от воды. Пока от берега до города дотащились, сварились на солнце. Еле ноги передвигали. Забрели случайно на пакгауз. А там размораживали рефрижератор. Крепенькие мужички скалывали лед, сбрасывали его здоровенными кусками на землю. Так верите - нет, мы с полчаса с того места сойти не могли. Ледышки к голове прикладывали - отходили. Аж стонали от удовольствия. На обратном пути не удержались, в ведерко набросали и пока шли - нет-нет да присаживались на него. Глупо, конечно, со стороны выглядело, но жизнь облегчало.

 Из воды, шумно отфыркиваясь, вылез Валера. На четвереньках, не обращая внимания на стекающие с одежды и волос струи воды, он пополз к мачте. Салифанов молча загнул угол одеяла, спасая его от намокания.

 - Ты что? - удивился он.

 Валера пододвинул к себе рюкзак с кухней, загремел внутри посудой. Он не находил, что требовалось, нервничал, рвал заевшую веревку, стягивающую горловину рюкзака. Наконец выудил алюминиевую кружку и, вытянувшись, зачерпнул забортную воду.

 - Ильичев, дай. наполовину разбавить пресной, - с какой-то даже угрозой в голосе попросил он. Демонстративно поднес кружку к губам. - Из ужина вычтешь.

 - Валера, ты не перегрелся? - спросил я, чтобы выиграть время; честно говоря, я растерялся

 - Когда перегреюсь, будет поздно, - заверил Васеньев. - Можно? - махнул он кружкой на бак

 Разрешить - это значило сегодняшний лимит чая урезать на двести граммов.

 - Дождись ужина, - предложил я.

 Наш ужин состоял из полукружки воды и сухарика

 - Пусть попьет. У него же сейчас тепловой удар будет! - неуверенно поддержала Татьяна.

 - Это еще бабушка надвое сказала! - жестко возразил Сергей. - Ильичев, если ты дашь ему воды, наступит анархия, - официальным тоном предупредил он меня.

 - Валера, морская вода не утолит жажды, - стараясь быть убедительным, сказал я.

 - Поэтому я прошу ее разбавить, - резонно ответил он.

 - Это не поможет и даже вкус не изменит, - заметил Сергей.

 - Плевать, Бомбар пил океанскую воду и не помер! - крикнул Валера и сделал глоток. Сморщился, сплюнул горечь. Пыл его заметно поостыл. Он стоял и смотрел на кружку. Прозрачная, чистая на вид вода прохладно плескалась, поблескивала на солнце. Это было издевательство. Хотелось пить эту воду, запрокинув голову, захлебываясь, огромными, частыми глотками, чтобы струйки стекали по подбородку и груди...

 Но в ее голубой чистоте таилось предательство. Она была не просто соленой. Это бы еще полбеды. Можно и перетерпеть. Подумаешь - соль, а то мы не ели пересоленные супы и гарниры. Вода была горькая, как хина. Но и это было не самое страшное. Человек может притерпеться ко всему. То, чем вчера пренебрегал, брезгливо морща нос, уже через несколько дней может стать желанным деликатесом. Можно есть то, что противно, пить то, что мерзко. Это только вопрос времени. Недаром говорят, что голод не тетка, да и жажда, как мы смогли убедиться, далеко нам не родственница. На снисхождение рассчитывать не приходится. Нельзя пить эту воду потому, что в конечном итоге это ведет к гибели.

 Человек, пьющий морскую воду, может быть, на какое-то время получает облегчение, но одновременно в его организме начинаются необратимые изменения. Избыточные соли выводятся организмом через почки Но чтобы удалить три грамма солей, поступивших со ста граммами морской воды, требуется израсходовать не менее ста пятидесяти миллилитров жидкости, то есть дополнительно к выпитой использовать еще пятьдесят миллилитров из резервов организма. Частые спутники употребления забортной воды: рвота, кишечные расстройства - стремительно усиливают обезвоживание.

 В итоге - поражаются почки, желудок, кишечник, но в первую очередь страдает психика. Люди сходят с ума, становятся агрессивными, пытаются покончить жизнь самоубийством.

 Я представил бушующего Васеньева, мечущегося по плоту, и мне стало не по себе.

 - Валера! Остановись! - я попытался добавить в голос "железа".

 Но услышал какое-то жалкое дребезжание, словно пинали по асфальту пустую консервную банку. Пересохшая глотка варьировала интонации произвольно Я закашлялся.

 - Подохнешь! - коротко пугнул Салифанов.

 - Бросьте стращать - это же не океан. Действительно, Арал - не океан, вода здесь много преснее, да и не случится ничего с кружки. Некоторые памятки даже разрешают первые три дня пить морскую воду, на треть разбавляя ее пресной. Но в данном случае страшен не факт, но дурной пример, который, как известно, заразителен. А как все начнут хлебать с моря? Мы и так уже супы разбавляем наполовину забортной. Вода у нас еще имеется, к чему торопить события? Думаю, сия чаша нас не минует, придется еще...

 - Мужики, но ведь действительно невмоготу, - как-то даже жалобно объяснил Валера. Наверное, в первую очередь он уговаривал себя. - Я же только пол-литра.

 Он зажмурился и большими глотками, как пьют противное лекарство, осушил кружку.

 - Занюхать не требуется? - съязвил Салифанов. Валера не ответил, он разбирался в нахлынувших на него непривычных ощущениях.

 - Пакость! - наконец заключил он. - Выдели хоть сахарок - горечь зажевать, - обратился он ко мне.

 Я засомневался. Страдальчески перекошенная физиономия Валеры вызывала сочувствие.

 - Хорош гусь! - вмешался Сергей. - Он будет дуть забортную воду, которой без счета, и закусывать общественным сахаром, которого всего ничего.

 - Жмоты! - определил Васеньев.

 Сергей пожал плечами.

 "Может, тоже попробовать, - мелькнула безумная мысль. - Хоть горло смочить".

 Я взглянул на море. Вода. Вода до самого горизонта плескалась, звонко шлепалась о камеры, манила. Солнце раскаленной сковородкой зависло на небосводе. Хилое облачко, величиной с носовой платок, недвижимо торчало над горизонтом. На дождь надежды не было. Рыбы, из которой можно было попытаться выдавить сок, чем хоть немного забить чувство жажды, мы никак не могли поймать. Рыбы в Арале не осталось из-за стремительного повышения солености воды. Наша расчетная суточная норма - полтора литра, может, и удерживала шаткий баланс водного обмена (потребил - выделил) в нейтральном положении, но от мук жажды не избавляла. Что это - полтора литра? Две поварешки супа и полкружки чая в обед, да еще по полкружке утром и вечером. Вот и вся пайка!

 - Сорок четыре, - со злорадным удовольствием известил Сергей, взглянув на термометр.

 "По-моему, ему доставляет какое-то извращенное удовольствие запугивать нас..."

 И я еще дома имел глупость жаловаться на жару. Дома! Где холодильник, где два водопроводных крана, у которых достаточно повернуть барашек и польется толстая струя холодной пресной воды и будет течь и час, и два, и десять и не иссякнет... Я судорожно сглотнул слюну, вернее, попытался сглотнуть. Сухие стенки гортани шершаво соприкоснулись, на мгновение слепились, проскребли друг друга, как плотно сжатые наждачные бумаги. Проклятый зной! Наверное, хуже не может быть!

 Глупец! Я опять торопил события. Разве мог я предположить, что два года спустя мне и десяти моим товарищам придется на велосипедах преодолевать полторы тысячи бездорожных километров, протянувшихся через четыре среднеазиатские пустыни, в самое жаркое время года - в июле! И когда в Каракумах столбец термометра дотянется до плюс пятидесяти одного градуса, а температура песка перевалит за плюс восемьдесят по Цельсию, когда воды останется совсем мало и не будет благодатной тени парусов, а только солнце, раскаленный песок и ветер, обжигающий слизистые и глаза, я буду вспоминать Арал почти как благо. Но тогда я этого не знал. И проклинал жару, хуже которой, как считал, ничего быть не может.

 

 Глава 9

 

 Я лежу на плоту, слушаю "Альпинист", и мне хорошо. Передают что-то о желудочных коликах. Доктор пугает слабохарактерных пациентов примерами несоблюдения

 режима. Говорит он ровно и убедительно, но содержание мне безынтересно. Я слушаю приемник для общего фона. От его привычных уху звуков на душе становится как-то умиротворенней. Представляется дом, белый квадрат абонентного громкоговорителя на стене, и никуда не надо плыть... В моем животе бурно перевариваются крохи недавнего обеда. Желудок, занятый своими прямыми функциями, на некоторое время перестал напоминать о себе болями, сосанием под ложечкой. И от этого мне тоже комфортно.

 И вдруг становится плохо. Да, вот прямо так, р-р-аз - и плохо. В единую секунду. Вначале я не могу понять, что происходит. Чего-то мне начинает недоставать или, наоборот, чего-то излишек. В общем, что-то изменилось. Но что? Море то же, я - тем более. Я слушаю себя и ничего не ощущаю. Я проверяю температуру тела и пульс, ощупываю живот. Я мысленно перетряхиваю весь свой организм от кожи на пятках до вставших дыбом волосков на макушке. Ни-че-го! Но этим, по отдельности здоровым органам: мышцам, кровеносным сосудам, костям, всему, чем напичкан я изнутри, - нехорошо. До такой степени нехорошо, что мне хочется вывернуться на левую сторону. Что за напасть?!

 "Ты болеешь?" - спрашиваю я себя. И с абсолютной уверенностью отвечаю: "Да! - "Что у тебя болит?" - подражая мудрому детскому доктору, ласково интересуюсь я. И с полной уверенностью отвечаю: "Ничего!"

 Что же это за болезнь, когда ничего не болит? Впору подозревать злостную симуляцию. Очень похоже - работать не могу. Объяснить почему - тем более. И все-таки перед лицом мудрых эскулапов я оправдываю себя. Это не симуляция. Не нужен мне больничный листок. Безнадежен рентген. Бессмысленно толкаться в очередях у лабораторных окошечек, пряча в зажатых кулаках подозрительного вида мензурки. Анализы ничего не покажут. Это - морская болезнь!

 Я всегда думал, морская болезнь - это когда тошнит. Удивлялся, стоит ли делать из этого трагедию? Такое и на суше случается. И никто об этом не рассказывает в ужасающе черных тонах. Вернее, вообще об этом предпочитают не рассказывать.

 А про морскую болезнь только спроси - разрисуют, не остановишь! И зачем, спрашивается, сваливать свои недуги на море? Ну переел ты, или еще что, проявил неумеренность, одним словом. Чем же море виновато? Случалось, и меня укачивало в автобусе. Конечно, неприятно, но и чего-то ужасающего в этом я не видел.

 И в подтверждение моей теории поначалу на море все складывалось благополучно. Никаких болезненных изменений в организме не наблюдалось, разве только в аппетите прибавка. Но в конце вторых суток пластом легла Монахова. Только что сидела веселая, трепалась с Васеньевым, и вдруг - бац!

 - Я пойду полежу, - говорит.

 Мешком свалилась на одеяла и часа четыре не вставала, только изредка подползала к борту. Я был уверен, что она просто распустилась. С тошнотой справиться не может - смехота! Даже злился на нее. Попросишь что сделать, а она только голову приподнимет, глазами тупо поведет, уставится сквозь тебя и слова сказать не может. Шипит сквозь болезненно скривленные губы. Я спрашиваю:

 - Живот у тебя болит?

 - Нет, - головой мотает.

 - Попробуй встать, - предлагаю.

 Она опять головой мотает и обратно на одеяла плюхается. Подозрение меня взяло на этот странный недуг. Лежать может, спать может хоть десять часов кряду, а вахту стоять или, например, спальники выжать - нет. Хотел бы я так поболеть. Когда вечером перекус устроили - тогда еще продуктов было - ешь - не хочу, - Наташа вместо стола на четвереньках к борту переползла. И стало ее выворачивать - смотреть жутко. Мы за сухарь - она к воде свешивается. Я прошу мне добавки супа плеснуть, ее аж пополам перегибает. Не поешь нормально. У любого кусок поперек горла встанет, когда такое понаблюдаешь. Так она потом и утром ни крошки в рот не взяла. Лежала. Лицом в свитер уткнувшись. Плечами подергивала - то ли плачет, то ли стонет. Вот тогда у меня первые сомнения появились. Ну, можно часок-другой симульнуть, чтобы от какой-нибудь малоприятной работы отвертеться. Но лежать вот так сутками! Не есть, не пить! Я даже если дома с температурой под сорок валяюсь, и то отсутствием аппетита не страдаю. Нет-нет да остановочку у холодильника сделаю. И ничего, идет за милую душу. Болезнь болезнью, но обед - по расписанию! А тут почти сутки - ни крошки!

 И вот и меня самого прихватило, да как! Я последние минуты своей вахты добивал. Время за полдень - самое пекло, а тени над рулевым нет. Сидишь, на собственной шкуре познаешь принципы горячего копчения. И, естественно, все недомогания относишь к солнцу. Самочувствие - хуже не придумать. В ушах шум, голова свинцом наливается, клонится к плечу, как колос к земле. Самое большое желание - принять горизонтальное положение, а там хоть трава не расти. Ну, думаю, пожаловал "теплячок" собственной персоной. Однако пульс, вместо того чтобы подскочить, едва до пятидесяти ударов в минуту дотягивает.

 Значит, думаю, уже отхожу. Как говорится, кончен бал - погасли свечи. И эта мысль даже не беспокоит. Почему-то все равно. Только бы лечь. Хоть в гроб, лишь бы не шевелиться. Не видеть ничего, не слышать. В гроб даже предпочтительнее - темно, прохладно, покойно, сквознячки не беспокоят. Только самую малость жаль молодую свою жизнь. И от этого в уголках глаз пощипывает, вроде сейчас слеза набежит. Прямо библейская картинка из жизни святых великомучеников. Единственно, сладкоголосого пения не хватает. До руля мне уже, конечно, никакого дела нет. Сверять курс нет ни сил, ни желания. Куда плывем, зачем - это меня сейчас беспокоит меньше всего. Подошел Васеньев, удивился:

 - Ты что как бледная поганка? Я попытался улыбнуться, но только головой в стороны качаю, как китайский болванчик, и мычу невнятно.

 - Еще один сгорел на работе! Иди отлеживайся, бледнолицый, - пожалев, отпустил меня Валера. Перехватил румпель.

 Я как сидел, так на бок и завалился, даже не пододвинулся. Валера хмыкнул, но тревожить меня не стал.

 Отдышался я на мокрых рюкзаках с вещами, поднакопил силенок и отправился в далекий и очень нелегкий путь - пополз к спальникам.

 Нет, я понимаю, вы сейчас недоверчиво ухмыляетесь. Травит, мол, парень очередную морскую байку, думает, на простачков напоролся. Но, ей-богу, грамма не преувеличиваю, наоборот, замалчиваю некоторые уж очень неприглядные подробности. Чего ради мне из себя Мюнхгаузена корчить? Полз я тогда и через каждые двадцать сантиметров отдыхал. Тело - просто как не свое... Ни рук, ни ног, какой-то мешок, набитый соломой, невозможно совершить самые простейшие действия.

 Обычно как? Подумал - хочу взять то или то, например - весло, осознать еще не успел, а приказ по нервным цепочкам пробежал, зашевелил мышцы, глядь, рука уже делает, что ей положено. А тут говоришь себе - согну-ка я ногу в колене и в подробностях представляю, как это сделать. Потом с усилием посылаю к мышцам-исполнителям сигнал-приказ, который ползет среди сплетений мышц и нервных окончаний, как преклонного возраста кляча, впряженная в перегруженную повозку. Наконец приказ достигает места назначения, но дорога была длинная, и он, видно, забыл, зачем его посылали, или все перепутал. Я с удивлением гляжу на свою правую ногу, которая, вместо того чтобы согнуться в колене, лихо перебирает пальцами, будто ей предстоит сыграть на фортепиано сольный концерт. Приходится начинать все сначала. Так, с грехом пополам "всего-то" за четверть часа добираюсь до постели. Падаю лицом вниз, замираю. Все! Теперь меня не поднимет ничто: ни уговоры, ни угрозы, ни даже меры физического воздействия. Лежу и качаюсь. Вот набегает волна, плот вздрагивает, правым бортом ползет вверх. Кренится. Еще кренится. Взбирается на вершину гребня, замирает на мгновение. Опять кренится, но уже в противоположную сторону. Скользит, сползает по обратному склону волны вниз. Все быстрее, пока не натыкается на вновь набежавшую волну. И так без конца. Вверх, наклон влево, пауза, вниз, наклон вправо, вверх, наклон...

 И вместе с плотом качаюсь я, повторяя все его броски и наклоны. Но плот состоит из металла, ему все равно. А я из живых клеток, которые тоже мотает из стороны в сторону, вверх-вниз, взбалтывая цитоплазмы, ядра и все прочее, что в них заключается, как в миксере.

 Нет, надо как-то бороться! Пробую включить механизм самовнушения. Некоторые, изрядно замусоленные в руках многочисленных читателей книги утверждают, что аутотренинг совершает чудеса. Мне бы сейчас чудо не помешало.

 - Мне хорошо! - категорически заявляю я и чувствую, как где-то в промежутке между сердцем и желудком появляется комок пустоты. - Мне совсем хорошо! - радостно всхлипываю я.

 Пустота внутри меня разбухает, перекатывается от бока к боку, сжимает легкие, словно кто-то машинным насосом рывками высасывает из меня воздух. Я начинаю дышать мелко и прерывисто. Нет, это не тошнота. Было бы высшей несправедливостью обозвать эту садистски утонченную пытку привычно бытовым словом - тошнота.

 - Командор, - издалека кричит Салифанов. - Что будем вскрывать на обед, тушенку или сгущенку?

 Я немедленно во всех мерзких подробностях представляю открывающуюся консервную банку - белый слой застывшего жира, розовые волокна мяса. Я даже чувствую резкий запах еды. Комок тошноты стремительно разрастается, заполняет желудок, перехлестывается в пищевод, поднимается по нему, подкатывает к гортани. Мышца, спрятанная где-то у основания языка, начинает судорожно дергаться. На лбу и шее выступают капельки пота.

 "Мне нельзя потеть", - пугаюсь я. Судорогой сводит шею. Я начинаю задыхаться. Сейчас меня вырвет, понимаю я. Зажимаю рот ладонью, пытаюсь совладать с собой, сглотнуть, загнать эти мерзкие ощущения обратно в желудок. Рвота усиливает обезвоживание. Мне никак нельзя... Путаясь в одеялах, скользя по материалу коленями, я вытягиваюсь на настиле головой к воде. По моему телу прокатывается волна судорог. Я открываю рот и на секунду отключаюсь. Желудочный сок и желчь горько стекают по губам. Я зачерпываю пригоршню воды, обтираю лицо. Теперь минут на пять мне полегчает - это я знаю наверняка. В мир возвращаются краски. Море становится синим, солнце - желтым, моя кожа - зеленой. Я сижу, перевожу дыхание. Я разбит. Можно подумать, пробежал марафонскую дистанцию.

 - Тошнотики? - сочувственно интересуется Салифанов.

 Я безнадежно машу рукой.

 - Обедать будешь?

 Я испуганно округляю глаза. К горлу подкатывает тошнота.

 - Значит, не будешь, - Салифанов удовлетворен. - Ильичевская пайка переходит мне, - извещает он общество.

 - Поделим на всех, - возражает Васеньев. Но я уже не прислушиваюсь к их препирательствам. Я снова чувствую, как плот, резко накренясь, вскидывается бортом вверх. Меня клонит к настилу.

 "Началось", - с тоской думаю я и погружаюсь в липкую муть морской болезни.

 

 Глава 10

 

 Мечты - не бухгалтерский отчет, можно дать полную волю своему воображению, отпустить поводья реальности, и пусть несет куда вздумается по пышной ниве желания.

 Я лежу и мечтаю о самом-самом. А самое-самое - это всегда то, чего в данный момент мы лишены. Мои мечты пытаются взлететь на крыльях неуемной фантазии, но на ногах чугунными гирями висят сиюминутные заботы бренного тела.

 О чем я мечтаю? Честное слово, я вас разочарую. Мои мечты мало напоминают страницы сказок "Тысячи и одной ночи". Мой потолок на сегодня - это кусок твердой, некачающейся поверхности. Все равно, что это будет - лесная поляна, возлюбленный домашний диван или кусок грязного галечного пляжа. Мне все подойдет, только бы она не моталась подо мной, как галопирующий конь под всадником.

 Я рисую в воображении роскошный бетонный монолит. Я прикидываю на глазок его тысячетонную тяжесть. С вожделением взбираюсь на шершавую, нагретую солнцем каменистую поверхность, вытягиваю ноги. Абсолютная неподвижность! Что может быть лучше? Единственно, что меня огорчает, это сознание, что монолит покоится на Земле, а Земля, увы, покоя не знает. Она несется вокруг солнца и при этом еще крутится, как волчок вокруг собственной оси. И, мне кажется, своим измученным вестибулярным аппаратом я воспринимаю даже это движение. Что же тогда неподвижно? Я копаюсь в закоулках памяти, перебираю обрывки знаний, почерпнутых из школьного курса физики, географии и астрономии. Неподвижности не существует! Все ползает, вертится, летит. Саму пустоту раскачивают и искривляют какие-то магнитные силы.

 Даже в мечте мне не укрыться от изматывающей душу болтанки. Когда-то, в глубоком детстве, я орал во всю силу неразвившихся легких, стучал ножками по асфальту, указывая пухлым пальчиком на качели-лодочки в ПКиО. Я требовал удовольствия. И умудрялся добиваться своего. Меня подсаживали на деревянную скамеечку и качали вверх-вниз, и я довольно хихикал, словно мне в рот засунули шоколадную конфетку.

 Теперь, мне кажется, я накачался на пять поколений вперед. Весь мой генный аппарат пропитан отвращением к качелям. Я представляю, как мои малолетние потомки с наслаждением выкорчевывают во дворе детскую карусель, выражая тем самым отвращение к морской болезни, заработанное их далеким предком в просторах Аральского моря. Стоп! Кажется, я домечтался до пропаганды вандализма.

 - Ильичев, к заступлению! - вовремя возвращает меня к действительности голос Войцевой.

 С такими зловредными мечтами и расставаться не жаль.

 - Можно через пять минут? - выторговываю я передышку, быстро оценив обстановку.

 Со слабым полом договориться легче.

 "Где пять, там и десять", - думаю я про себя и не особо тороплюсь.

 Начинаю морально подготавливаться к подъему. Самое страшное - оторвать голову от настила. Чем выше ее задерешь, тем больше будет амплитуда раскачки. Тут она и навалится, притихшая было морская болезнь.

 - Раз-два-три! - командую я себе и со всеми возможными предосторожностями поднимаюсь.

 Секунду, напрягая шею, держу голову на весу. Вроде ничего. Успеваю заметить пенные барашки на воде. Пока я валялся - не почувствовал изменений в погоде. Правда, во время приступа можно и конец света просмотреть. Делаю несколько глубоких вдохов и, ухватившись за мачтовую растяжку, встаю на колени. Ветер упруго упирается мне в грудь. Окреп он заметно. Море вспыхивает белыми бурунами до самого горизонта. Да и волны подросли метра на полтора.

 - Давно так? - спрашиваю.

 - Три часа, - равнодушно отвечает Салифанов. Внутри меня, как потревоженная во сне собака, угрожающе шевелится новый приступ морской болезни. Теперь главное - не поддаться. Сдавшихся качка доводит до состояния полной прострации, тогда по активности человек напоминает труп и, естественно, никакие вахты нести не может. Я, торопясь, перебираюсь на корму, перехватываю у Татьяны румпель, надеваю спасжилет. На часах 20.50.

 - Ни пуха! - желает на прощанье Войцева.

 - Пошла к черту! - суеверно чертыхаюсь я. От ближайшего берега нас отделяет сто двадцать километров.

 Сразу после девяти часов солнце валится за горизонт. Сумерки наползают со всех сторон, густеют, как остывающий кисель. Темнота становится физически ощутимой. Мне кажется, ее можно пощупать, сжать в кулаке, и тогда она поползет черным желе между пальцев. Пытаюсь отыскать Полярную звезду. Но не могу выделить даже Большую Медведицу. Северная часть неба плотно занавешена тучами. Такого здесь нам еще наблюдать не приходилось. За все плавание мы видели только один дождь. Именно видели, потому что дождевые капли высыхали на лету, не достигая нас. Я дотягиваюсь до барометра. Давление упало на тридцать миллиметров ртутного столба. Еще знать бы, хорошо это или плохо!

 - Давление упало на тридцать миллиметров. Это опасно? - спрашиваю я у Монаховой.

 Она учится на географическом факультете педагогического института и по идее должна разбираться в метеорологии.

 - А солнце куда садилось? - спрашивает она.

 - Как куда? - не понимаю я вопроса.

 - Ну, в тучу или за чистый горизонт?

 - Вроде за чистый, - припоминаю я.

 - Значит, ветра не будет, - успокаивает меня Наташа.

 - Как не будет, он уже есть! - продолжаю тревожиться я.

 - Значит, стихнет, - меланхолично утверждает Монахова.

 Больше ничего от нее добиться я не могу. На всякий случай стучу ногтем пальца по барометру. Стрелка дергается и отклоняется еще на несколько миллиметров вправо. Откладываю прибор в сторону. На душе тревожно. Рассуждения Монаховой успокоили меня так же, как успокаивают больного, сидящего в зубоврачебном кресле, уверения в полной безболезненности бормашинки. И хотелось бы верить, да не получается. Но предчувствия к делу не подошьешь.

 - Будем считать, что ветер идет на убыль, - говорю я себе, "сажу" на переднюю растяжку звезду, сверяю курс и начинаю исправно рулить.

 Если звезда уходит вправо от растяжки, я поворачиваю плот влево, если влево - возвращаю назад. Технология простейшая. Надо только не забыть раз в тридцать минут уточнять курс. Небесная сфера в час сдвигается на пятнадцать градусов, за ночь может набежать изрядная сумма.

 Провожу в уме экспресс-анализ. Итак, чего я боюсь? Моря? Это слишком общее. Море было и день назад, и три, и неделю. И все это время я его равномерно боялся. Отчего сегодня такой всплеск эмоций? Будет шторм? С чего я взял? Из-за показаний барометра? Но тридцать миллиметров - это действительно немного. Усиления волнения? Но иначе и быть не может, мы же вышли в открытое море. Здесь и глубины, и расстояния в сравнении с заливом увеличились на порядок. Тучи? Это уже объективно существующая реальность. Вон она. Но туча в первую очередь несет осадки, шторм много реже.

 А дождь для нас - благо, это же пресная вода! Только успевай расстилать под струи тряпки и отжимать их в бак. Получается, я опасаюсь собственных страхов! Это в высшей степени неразумно.

 - Ну что, полегчало? - с издевкой спрашиваю я себя. - Вроде да. Все говорит за то, что ночь будет спокойной.

 И все-таки, хочу я того или нет, настороженность не отпускает.

 Через час словно непроницаемая сфера накрыла море, не просачивается ни огонька. О нашем местоположении можно догадаться только по слуху. Затянувшаяся пауза начала утомлять. Антракт хорош в театре, где буфет разделяет одно удовольствие пополам. Здесь неопределенность томит. Неизвестно, что будут давать во втором действии - фарс или трагедию. Пусть хоть ураган, только быстрее, торопил я события. Зыбь не утихала, продолжая ожесточенно наскакивать на плот. Тошнота то подкатывала к горлу, то стекала обратно в желудок. Пока мне удавалось справляться.

 Приемник отбил полночь. Моей вахты оставалось два часа.

 "Может, сбросить паруса и до утра лечь в дрейф?" - подумал я.

 Но почти сразу же с севера мягко дохнуло теплым воздухом. Я даже на секунду перестал дышать, боясь спугнуть порыв. Снова вздохнуло, шевельнуло волосы у меня на голове, охладило губы и задуло хоть не сильно, но ровно. Плот, почуяв ветер, зашевелил парусами, зарыскал носом по сторонам, отыскивая утерянное направление. Румпель приятно вдавился в ладонь. Схлынуло напряжение. Захотелось петь и вообще заниматься всякими глупостями.

 - Курс - зюйд, - негромко скомандовал я, но потом, вспомнив про восточный дрейф, взял поправку: - Курс зюйд-зюйд-вест! Так держать!

 Плот набирал ход. Руль уже было трудно удерживать неподвижно. Ветер продолжал наращивать силу.

 "Больше бы не надо, - забеспокоился я. - В самый раз идем - узла два в час. Куда нам больше!"

 Но у стихии были свои, не понятные мне резоны.

 - Хватит, дружок, - пытался я решить дело мирно. Но ветер еще наддал. Где-то в эту минуту далеко над материковыми просторами закрутился, набирая скорость, шальной циклон или антициклон. Честно говоря, разницы в них я не вижу. Может, они в разные стороны крутятся? Задел нас краешком своей спирали и, разгоняя, пытается сдернуть плот с курса, вовлечь в свой сумасшедший хоровод...

 Мотать теперь стало беспорядочно. Справа накатывала полутораметровая плавная мертвая зыбь, в корму часто и злобно долбились мелкие молодые волны, доставая брызгами чуть не до мачты. Разбуженная команда зашевелилась, растянула полиэтилен.

 - Что происходит? - сдержанно поинтересовался Салифанов.

 - Пока ничего, - довольно весело ответил я.

 - Будет чего - сразу буди, бодрячок! - предупредил Сергей.

 Это он, конечно, прихвастнул. Уснуть в такую погоду мог только человек, совершенно не имеющий нервов.

 Час спустя ветер сломал направление волн, стал загонять зыбь с кормы, но это было к лучшему. В продольной оси плот в два раза длиннее. Ход смягчился, управление упростилось. Настроение снова пошло в гору. В эту ночь оно прыгало как стрелка барометра - от "ясно" к "переменно" и обратно. Я реагировал на любые изменения в погоде лучше всякого метеорологического прибора. К двум часам море разыгралось не на шутку. Со всех сторон ухали и шипели обгонявшие нас волны. Вахта кончалась, я имел полное право лечь спать. Но, представив, как придется лежать, напрягаясь, вздрагивая от каждого незнакомого звука, я решил протянуть службу еще пару часиков.

 Рулил я уже давно стоя, крепко упершись широко расставленными ногами в настил. На груди у меня болтался фонарик, которым я беспрерывно подсвечивал лежащий далеко внизу компас. Курс выдерживал очень приблизительно. Стрелку было невозможно поймать на нулевой отметке. Я ограничивался тем, что старался сделать ее качания в каждую сторону равнозначными. Работать приходилось напряженно, почти не отвлекаясь. В какой-то момент я уловил краем уха сквозь шумы, которые уже воспринимались привычным фоном, незнакомый свистящий звук. Неужели они, мои товарищи, настолько чувствуют себя в безопасности, что хором беззаботно насвистывают попурри, составленное из популярных шлягеров? Они что, в уме повредились?! Я прислушался, пытаясь из многообразия звуков выделить заинтересовавший меня. Но он совершенно не напоминает музыку. Он постоянен в тональности и идет откуда-то сбоку и сверху. Неужели это ветер? Я вслушиваюсь снова и снова. Да. Сомнений быть не может, это ветер, цепляясь за растяжки мачты, свистит свою жутковатую песню. Значит, шторм продолжает усиливаться? Я сказал шторм? Ну вот, я и определил происходящее. Слово произнесено! Теперь я совершенно уверен - это шторм!

 От холода - ведь я стоял мокрым на ветру - по моей спине болезненно поползли мурашки. Я ясно осознал, что мы находимся в открытом море. Не на реке, где до берега рукой подать, не на озере - в море! Раньше я это осознавал, теперь почувствовал кожей. Тащит нас ветром в самую середочку. Со всех сторон по полторы сотни километров. Вода - на север, на запад, на юг и восток, а мы в центре. Сто пятьдесят километров - это даже поездом три часа, пешком четыре-пять суток, а вплавь? Я даже ухмыльнулся. Далеко мы уплывем. Десять метров вся дистанция и - пожалуйста - дно, остановка конечная.

 Люди Ла-Манш переплывают, о них газеты трубят. Как же, сенсация! А сколько километров Ла-Манш? Тридцать, не больше. А здесь полтораста! И помощи ждать не приходится. Рации у нас нет, SOS не крикнешь. Да если бы и была, при нашей системе навигации что мы можем сообщить? Мы тонем где-то здесь, в Аральском море. Смешно! "Однако что-то я совсем нюни распустил, - одернул я себя. - Ничего еще не произошло, а я отходную завел".

 Плот надежен, сколько раз его просчитывали и испытывали. А тонут, случается, и сверхсовременнейшие океанские суда, напичканные радио- и навигационным оборудованием. Тут как повезет. А я в своем везении еще не разуверился. Подумаешь, ветер свистит. Пусть! Конечно, пренеприятно, но лучше противная песенка ветра, чем умиротворенное безмолвие морских глубин. Ну вот, я и к новому факту риска привык.

 - "Будет буря - мы поспорим, - забубнил я про себя и вновь сначала: - Будет буря..." Пусть будет, - показушно расхрабрился я. И тут услышал гул. Он не перекрыл, он как-то странно оттеснил все звуки. Что это? Гул на мгновение ослаб и вновь набрал силу. Теперь он уже заглушал все.

 В море остались только мы и этот тяжелый нарастающий рокот. Звук поразительно напоминал рев моторов реактивного самолета.

 "Откуда здесь самолет? - глупо подумал я. - Может, военные учения?"

 Я зашарил глазами по темноте, стараясь различить бортовые огни самолета. Я даже не подумал о том, что самолета здесь, на такой высоте, быть не может. Мой разум мыслил прямолинейно. Я слышал рев реактивных турбин, ничем другим это быть не могло, и, естественно, искал самолет. Звук забирал все выше, и я уже не думал, не боялся, а парализованно ждал, что произойдет. В эту секунду я был способен только пассивно наблюдать. Время сломало естественный ход. Я до сих пор удивляюсь, как много я успел в эти короткие мгновения. Словно фотография, происходящее отпечаталось в моем мозгу. Я могу рассматривать ее не спеша, во всех подробностях. Вот замершая стрелка компаса, высвеченная ярким столбом света, падающего с отражателя фонаря. Сам свет неподвижный, застывший, существующий как предмет. Фонарик, остановившийся в высшей точке подъема, на раскачивающемся шнуре. Моя правая рука с растопыренными пальцами, висящая в воздухе. Вздыбившийся бугром полиэтилен. Высунувшаяся голова с испуганно расширившимися глазами и рука, бестолково вскинутая вверх. И где-то, в самом дальнем углу пространства, попадающего в поле зрения, широкая белая полоса, надвигающаяся на плот. Нет, не надвигающаяся - поднимающаяся.

 Волна, растянувшаяся в длину на добрых семьдесят метров, поднявшись на дыбы, зависла над нами. Наверное, днем все бы выглядело не так страшно. Исчез бы эффект неожиданности. Можно было бы увидеть, успеть реально оценить угрозу, принять надлежащие меры. А главное, было бы время прийти в себя.

 А тут вдруг из абсолютной темноты на нас выдвигается трехметровый водяной вал. И именно в тот момент, когда крутизна волны достигает состояния неустойчивости равновесия, вздыбившийся гребень, подламываясь под собственной тяжестью, рушится вниз. Избежать удара невозможно.

 Я успел выйти из оцепенения и ясно представить, как сейчас нас накроет сверху, притопит корму, ударит всей массой по задравшемуся носу, сорвет, сбросит в воду меня и моих товарищей, закутанных в полиэтилен, поставит на попа, перевернет плот и пойдет все это - людей, трубы, баллоны, вещи - крутить в ревущем водовороте, сталкивая и перемешивая друг с другом.

 Я услышал со стороны напряженный крик: "Береги-и-ись!" - и даже не понял, что кричал сам. Только отметил, что кто-то кричит. Еще я успел сделать несколько судорожных гребков рулем, пытаясь поставить плот перпендикулярно волне. Увидев в двух метрах от себя ревущий бурун, инстинктивно зажмурился. Десятки тонн воды падали на меня. Вцепившись в румпель, я не сознанием даже, а всем телом ждал удара. Рев больно вдавился в пленку барабанных перепонок, достиг предела. Корма плота резко дернулась вверх, настил ударил в ноги так, что я присел. Плот мелко задрожал, принимая на себя напор воды, накренился, но выровнялся, пробкой выскочил на поверхность. Гребень упруго ударился о мои колени, надавил, сорвал ноги с настила, потащил. Я судорожно зацепился за какие-то трубы, попытался вздохнуть, но в рот и нос хлынула вода.

 "Все! Конец!" - секундно испугался я.

 Вода схлынула. Легкие нащупали спасительный воздух.

 Из вороха полиэтилена и одеял, путаясь, отбрасывая ногами, разрывая все, что мешало движению, лез Васеньев.

 - Руль! - орал он. - Руль держи!

 На четвереньках он успел добежать до румпеля и тремя мощными гребками развернул плот кормой к новой, появившейся из тьмы волне. Нас снова накрыло, но это уже было не страшно.

 - Жив, рулила? - весело заржал Салифанов, пробегая мимо меня на помощь Валере. Вода уходила сквозь настил.

 Вокруг валялись сорванные волной вещи. Сергей торопливо собирал их и совал под себя, весом тела прижимая к плоту. Войцева расшнуровывала горловину свободного рюкзака.

 Сплевывая воду, я осматривался. На моей шее бестолково мотался из стороны в сторону фонарик, гоняя вокруг сноп света. Последствия столкновения с волной были меньше, чем можно было ожидать. Пока обнаружилось отсутствие одного рюкзака и двух камер, лежавших на корме. Подробный осмотр и подсчет можно было провести не раньше утра.

 - Стаксель сошел! - крикнула с носа плота Монахова. Она вытягивала из воды смытый спальник.

 Опять стаксель, что он нам покоя не дает! На этот раз лопнул фал в верхнем углу. Парус упал очень удачно, зацепился за каркас. Не меньше трети его полоскалось за бортом. Я попытался дернуть стаксель на себя, но сил моих явно не хватало. Парус был двойной. Вернее, вначале он был обыкновенный, сшитый в один слой, но потом мы усилили его вторым полотнищем. Сейчас между сшитыми полосами огромными пузырями собралась вода. Чертыхаясь, я тянул стаксель на себя. Вода медленно уходила сквозь швы и мелкие отверстия. Достаточно было немного ослабить усилия - и парус стаскивало обратно. Создавалось впечатление, что кто-то не менее сильный, чем я, по ту сторону поверхности моря натужно тянет парус к себе.

 Но все же я оказался сильнее своего подводного конкурента. Я втащил стаксель на плот, наблюдая, как остатки воды - ведра три - струями стекают в море. Скрутив парус в жгут, я зажал верхний угол в зубах и стал карабкаться на мачту. Намокший материал весил не меньше пуда. Конечно, логичнее было привязать к парусу кусок веревки, взобраться вверх и, продернув фал через трубу, вытянуть его на место. Но все умные решения обычно страдают одним недостатком - они приходят слишком поздно.

 Первая перекладина далась довольно легко. Два метра - не высота. Со вторыми двумя метрами дело обстояло сложнее. Руками я дотянулся до поперечной перекладины. Был бы налегке, минутное дело подтянуть туловище и выжаться на руках. Но с парусом... Чем выше я подтягивался вверх, тем сильнее парус тянул вниз мою голову. Я предпринимал самые невероятные попытки, пытаясь взобраться выше. Я извивался среди мачтовых труб, как червяк, пытаясь зацепиться за гладкий металл всем, чем можно. Наконец я вполз на вторую перекладину. Но меня еще ожидала третья! Ее я осилил на удивление быстро, видно, уже появился определенный опыт.

 Наверху мотало, как в вагончике аттракциона "Американские горки". Моих сил едва хватало, чтобы не свалиться вниз. Амплитуда раскачки составляла не меньше двух метров. Метр вперед, метр назад. И еще мелкие рывки вправо-влево.

 Я обвил ногами и руками трубы, как лиана ствол дерева. Держаться с грехом пополам я мог, но мне же еще надо было привязывать парус! Чем? У меня даже зубы задействованы! Минут десять я болтался на топе мачты, как адмиральский вымпел, соображая, что можно предпринять. Мои челюсти уже болели от того, что приходилось держать зубы стиснутыми. Наконец я уловил в качке некоторую закономерность.

 После серии резких бросков мачта застывала в некотором подобии покоя. Эти секунды я мог использовать. Выждав нужный момент, я оторвал правую руку от мачты, быстро захлестнул вокруг топа капроновый конец, напрягая мышцы шеи, подтянул парус. Теперь мне оставалось второй рукой перехватить конец веревки и затянуть узел. Какое-то время мне предстояло висеть на одних ногах. Ах как жаль, что наш обезьяний предок не оставил нам в наследство хвост, которым можно было обвить трубы, получив таким образом дополнительную опору. Нет, кое в чем природа дала промашку. Я разжимаю пальцы левой руки и лихорадочно кручу петли на веревке. Узел, как назло, не получается. Так всегда бывает, когда надо что-то сделать спешно. Я слышу нарастающий гул волны, затягиваю прямой узел, но тут, как специально, распутавшийся стаксель ловит порыв, распахивается под ветер и выдувается пузырем. Меня дергает вперед, я слышу, как хрустят мои челюсти. Я имею реальную возможность оставить все свои тридцать два зуба на парусе.

 - Отпусти парус! - кричит кто-то снизу.

 Но разжать челюсти я тоже боюсь. Пока они плотно сжаты, нагрузка на зубы распределяется равномерно, а чуть ослабь хватку, они вылетят по одному, как горошины из вылущенного стручка. Мне их жаль. Я к ним привык за последние двадцать лет. К тому же, как назло, перед самым плаванием в моем рту изрядно пошуровали стоматологи. За что же я страдал, спрашивается? Месяца пломбы не проносил. Нет, думаю, шалишь! Я со своей красотой запросто так не расстанусь! Лучше пусть всю челюсть выносит. Челюсть разом легче заменить, чем тридцать два зуба по одному вставлять.

 Хорошо, кто-то догадался помочь мне, замотал парус вокруг оси. Перехватился я, затянул узлы. Зубы расцепил, и кажется, что все они теперь вперед смотрят, как поваленный штакетник. Даже пальцем проверил. Нет, нормально стоят, как всегда, только десны саднит очень, и шея как не своя - мышцы потянул, теперь любой поворот головы болью отдается. Вниз спустился - Монахова прицепилась.

 - Улыбнись, - говорит.

 Нашла время подначивать! Я головой мотаю и тут же от боли в шее скрючиваюсь. Монахова меня пальцами за подбородок хватает и серьезно требует:

 - Улыбайся.

 Ну, я ей обаятельно так, как Бельмондо, до мочек ушей оскалился. А она, вместо того чтобы сомлеть от такой очаровательной улыбки, мне в рот ватку сует. По деснам провела, ватку развернула, к глазам поднесла.

 - Все нормально, - говорит, повернулась и пошла. Я за ней. Васеньев меня увидел, кричит:

 - Андрюха, хватит лыбиться, кино уже сняли! Я спохватился, рот закрыл. До постели доплелся, начал одеяла расправлять. На то, что они мокрые, внимания не обратил. Лег и понял, что даже на бок перевернуться сил не осталось, последние на борьбу с парусом израсходовал.

 Море грозно ухает, но у меня апатия наступила - я свое отстоял, пусть теперь другие нервничают. Скоро под бок ко мне подкатился Валера.

 - Нормально, кеп, - зашипел он, - до утра Салифанов вахту тянет, потом мои три часа. Я не отреагировал.

 - Слышь! - толкнул меня в бок Валера. Его распирало веселое оживление. Я продолжал молчать.

 - Ильичев, не делай вид, что уснул. Когда ты спишь, это за пятьсот метров слышно, - не поверил моей неподвижности Васеньев.

 "Неужели храплю?" - удивился я про себя.

 - Слушай, а лихо ты на мачте болтался, как шимпанзе, честное слово! - похвалил меня Васеньев.

 - Валера, я устал, - пожаловался я.

 - Спи, спи, - любовно похлопал меня Валера по щеке, - заслужил.

 В это время плот неожиданно дернулся и на все увеличивающейся скорости заскользил боком по волне. Так спускаются горнолыжники, чтобы из-под окантовки лыж фонтаном выплескивал искрящийся снег. Заревел близкий гребень. Что там происходит? Почему мы не разворачиваемся?

 - Что случилось? - почти слово в слово повторил мою мысль вслух Валера.

 Он быстро сел и завертел, как перископом, головой во все стороны. Я тоже хотел приподняться, но секунду промедлил, раздумывая - "окупятся" ли затраченные на вставание силы. На этот раз замедленная реакция меня спасла. Я успел только отлепить голову от рюкзаков, когда плот в повороте достиг точки, где плоскость потока ветра совпала с плоскостью парусов. Движение продолжалось только благодаря скатыванию с горки волны. Грот обвис, заполоскал туда-сюда, словно раздумывая, какой стороной взять ветер. Качнулся вправо, пододвинулся. Восемь квадратных метров парусины, словно плотина, встали поперек ветрового течения. Сейчас парус ничто не удерживало. Свободно болтающийся шкот змеей запрыгал по настилу. Парус, все убыстряя разгон, понесся к центру плота. Валера, почуяв опасность, начал поворачивать голову. Они неумолимо сближались - васеньевский череп и тридцатимиллиметровый дюралевый гик, подвязанный к парусу снизу. Все это продолжалось десятые доли секунды. Валера завершил поворот и в двадцати сантиметрах от своих глаз увидел надвигающуюся стену паруса. Испугаться он не успел. Труба гика с разгона впечаталась в его лоб. Раздался хруст, словно невдалеке разломили толстую сухую ветку. Валера без вскрика рухнул навзничь. Парус тяжело и бесшумно прошел в нескольких сантиметрах от моей головы, даже волосы шевельнулись на макушке. Шкот стравил последние сантиметры, рывком натянулся. Каркас плота дрогнул. В парусном спорте все происшедшее называлось бы "сменой галса".

 Но обычно эта операция не имеет таких разрушительных последствий. Я наклонился над распростертым телом Васеньева, возле которого хлопотали Наташа и Татьяна. После увиденного я предполагал обнаружить две симметричные половинки васеньевской головы, расколовшейся от удара, как высохший грецкий орех. Но голова была одна. Валера лежал с выражением крайнего изумления на лице и быстро-быстро вертел во все стороны глазами. Причем, как мне показалось, один зрачок бегал по часовой стрелке, а другой - против. На лбу его бугром вздувался синяк.

 - Валера, ты жив? - осторожно тронул я его за плечо, хотя наличие жизни в нем сомнений не вызывало.

 Васеньев остановил бегающие зрачки на моем озабоченном лице и расплылся в совершенно идиотской ухмылке. Я даже испугался за его рассудок. Не придется ли по приезде домой Валере переводиться со второго курса института в подготовительный класс школы для слабоумных детей.

 - Здорово трахнуло, - доверительно поделился со мной Валера.

 Осторожно, двумя пальцами пощупал продолжающую расти шишку. Потом взглянул на парус, пытаясь удостовериться, не осталось ли на гике вмятины. Похоже, он отделался легкой контузией. Монахова опустила приготовленный к работе шприц. Чем мог помочь шприц при сотрясении мозга, мне лично непонятно.

 - Здорово врезало! - зачем-то еще раз повторил Валера и хихикнул.

 - Броня крепка... - негромко пропел Салифанов и выразительно постучал себя согнутым пальцем по лбу.

 - Ты что такие виражи закладываешь? - запоздало удивился я.

 - Стихия, - сослался на природный фактор Сергей. Валерино оживление прошло - лежал он тихо, вопросов не задавал и вообще ни одного слова больше не произнес до самого утра.

 Еще полчаса я ворочался на неуютной постели. Сон не шел. Я слушал бушующее море, вспоминал события прошедших суток. Удивлялся. Совсем недавно был готов переправиться посредством все того же моря в мир иной. А сейчас расслабленно размышляю о том, сколько мы сможем намотать при такой силе ветра за ночь. И не боюсь! Истинно, человек может привыкнуть ко всему. Шторм для меня стал привычным окружением. Конечно, любое происшествие, просто непонятный звук немедленно выведут из равновесия мой душевный покой. Но в целом я чувствую себя ничуть не хуже, чем, скажем, дома. Да и риску подвергаюсь не намного больше, чем при переходе дороги. Просто здесь опасность менее привычная, с изрядной долей экзотики. Но и с ней, оказывается, пообвыкся. Если так пойдет дальше еще с месяц, я, наверное, научусь шарахаться от автомобилей.

 Вспомнил перекресток недалеко от своего дома. Вереницы облепленных грязью "КрАЗов", "МАЗов" и "ЗИЛов". Нетерпение шоферов, газующих у светофоров. Испуганные перебежки одиноких пешеходов перед "парящими" радиаторами автомашин. Сизые выхлопы отработанных газов, сливающихся в удушливое облако... Уже отвык. Вижу как со стороны. Вроде и не я прожил всю жизнь под аккомпанемент рычащих моторов и скрипящих тормозов. Но и с морем до конца еще не сжился...

 Так в раздумьях и уснул. Незаметно, спокойно. Явь перешла в сон, а где эта граница, я и не почувствовал.

 

 Глава 11

 

 Проснулся от солнца. Одеяло сползло, и яркий луч света уперся в лицо. На закрытых веках заиграли радужные круги. Я открыл глаза и тут же снова зажмурился.

 - Ты правее смотри, - услышал я голос Васеньева. Вернее, услышал раньше, но осознал, кто и что говорит, только сейчас.

 - Видишь, там тоже обрыв.

 - Может, мыс, и мы его дальнюю сторону не видим, - возразил Сергей.

 Я открыл глаза, приподнялся на локте. Солнце взошло недавно, и под его косо направленными лучами ясно просматривался далекий берег.

 - Вы что раньше не разбудили? - справедливо возмутился я.

 - Сами только что заметили, - сказал, как от назойливой мухи отмахнулся, Сергей.

 - Ты вовремя проснулся, - напротив, обрадовался моему пробуждению Валера. - Вон берег, видишь? Справа обрыв. Так?

 - Обрыв, - согласился я.

 - А песчаную полосу различаешь?

 Я видел только море. Но в указанном месте линия горизонта была устойчива, не мельтешила в глазах, как обычно. Действительно там берег или мель, где волне не разгуляться? Или я вижу то, что хочу видеть?

 - Вроде есть, - неуверенно сказал я.

 - Что есть? - встрепенулся Валера, но тут же махнул на меня рукой, обнаружив на моем носу очки. - Я же забыл, ты тоже слепенький! Татьяна, глянь! - попросил он.

 Войцева в нашей команде занимала второе после Васеньева место по зоркости.

 - Нет, там море, - уверенно заявила Войцева.

 - Значит, это остров Барса-Кельмес! - поставил точку Валера.

 - Барсак мы еще вчера должны были миновать, - вспомнил я наши расчеты.

 - Но берегом это тоже быть не может, - перебил меня Васеньев. То, что это западный берег, было действительно сомнительно. Не могли же мы ошибиться в прокладке курса на девяносто градусов! Правильнее предположить, что мы дали маху в оценке пройденного расстояния. Скорость-то у нас, как ни верти, слабовата - каждая камера воду гребет, аж пену взбивает. А их двадцать штук.

 Остров проплывал по правому борту, мы уже прошли треть видимого берега.

 - Завернем? - задумчиво предложил Валера.

 - Зачем? - забеспокоился я.

 Не лежала душа у меня к этому острову. Чувствовал, не будет от визита добра!

 - Подремонтируемся, воду наберем, - начал загибать пальцы на руке Валера.

 - Давайте пристанем, - жалобно попросила Монахова, - хоть на полдня, - и добавила со слезой в голосе: - Ну, пожалуйста.

 - Ты знаешь, как переводится на русский язык Барса-Кельмес? - спросил я и, не дожидаясь ответа, расшифровал: - Остров "Пойдешь - не вернешься!"

 Зависла напряженная минутная пауза.

 - Куда мы денемся, - смахнул озабоченность Валера. - Ну, денек постоим, максимум два.

 - Даешь Барсак! - выдвинул лозунг Сергей.

 Сопротивляться было бесполезно.

 Все засуетились, словно выиграли на тридцатикопеечный билет автомобиль "Волга". Васеньев, торопясь, отжал румпель до упора. Даже Монахова поднялась на ноги, ухватившись за мачту, и с тоской глядела на остров. Я тоже вгляделся в серую полоску берега, разом представил, как можно по нему пройтись, твердо ступая подошвами, не шаря по сторонам руками в поисках опоры. Как можно поваляться на песочке...

 Меня охватило лихорадочное нетерпение. Теперь мне уже стало физически невозможно находиться на воде, именно теперь, когда плот развернут на новый курс, а берег вон он, родимый, в десятке километров от нас. Меня охватила бешеная ностальгия по суше.

 - Скорее, скорее, - подгонял я плот.

 Засуетился, подтянул паруса, попытался вырвать у Васеньева румпель, но он отталкивал меня плечом, гнал от руля.

 - Я сам, - бормотал он, не отрывая глаз от земли. После поворота волны стали накатывать с борта. При дневном свете они уже не вызывали такой страх, как ночью. Хотя отдельные переваливали за два с половиной метра. Да и земля вон, рядом, что теперь нам шторм!

 Мы даже не задумывались, что в случае оверкиля единственно, чем нам может помочь суша, - это скрасит последние печальные мгновения нашего существования. Добраться вплавь до нее при таком волнении - утопия.

 Плот шел тяжело. Волны сбивали его с курса, тащили параллельно береговой полосе. На метр движения вперед приходилось не менее полуметра сноса. Так запросто можно было промахнуться, проскочить остров за южной оконечностью.

 - Сделайте что-нибудь! - попросила Монахова. Если бы можно было добраться до острова своим ходом, Наташа, ни секунды не сомневаясь, сиганула бы в воду.

 - А до него, между прочим, неблизко, - закончил какие-то свои расчеты Салифанов, - там берег высотой метров пятьдесят. Его далеко видно!

 - Не зацепимся! - бесцветным голосом констатировал Валера.

 - Как не зацепимся?! - запротестовало все внутри меня, хотя еще полчаса назад я был категорически против смены курса. - Неужели мы не сможем осилить эти несчастные десять километров?

 - А если на веслах? - предложила Монахова. Весла могли помочь лишь на коротких дистанциях. Каждый строенный - в три лопасти - гребок продвигал плот от силы на двадцать сантиметров. Тысяча гребков - двести метров. Через полтора часа работы, учитывая наше далеко не спринтерское питание, мы бы испустили дух.

 - Если бы мотор был, - вздохнула Войцева.

 - Если бы мотор был, да ветер дул в спину, да остров был ближе, а само море меньше, - передразнил ее Валера.

 - Кто на мачту спальник повесил сушить? - возмутился я. - Это же лишний снос!

 Спальник убрали. Все, кроме рулевого, легли на настил. Четыре стоящих человека - это не меньше трех квадратных метров паразитической парусности. Что еще мы могли сделать? Только ждать! Наверное, было бы лучше вообще не увидеть этот остров. Не ломать уже устоявшийся морской быт. Шла бы обычная жизнь, подчиненная вахтенному расписанию. Сегодня даже обед не варили, Сергей категорически отказался.

 - Зачем, - сказал, - на берегу приготовим.

 А будет ли берег, это еще вопрос!

 К полудню мы приблизились к берегу километра на четыре. Уже ясно просматривались складки рельефа, узкий песчаный пляж под обрывом. Но остров продолжал неуклонно смещаться к северу, точнее сказать, мы дрейфовали к югу. Было до слез обидно проскочить в ста метрах от вожделенного берега. Впереди на триста километров, не считая мелких островов, простиралось только море.

 - Надо было сразу брать курс на Барсак! - ворчал Васеньев.

 - Мы же собирались на него вообще не заходить, - возразил я.

 Часа в четыре стало очевидным, что берега мы не минуем. Вслух об этом не говорили, боялись спугнуть изменчивую фортуну, которая на этот раз была к нам благосклонна. Выступающий в море берег прикрыл плот от волн. Дрейф уменьшился, появился простор для маневра. Скоро пошло мелководье.

 В 16.30, перескочив полосу прибоя, плот ткнулся носом в берег. Разом соскочив в воду, мы взялись за каркас, рывками, на гребешках набегающих волн, вытянули плот на песок.

 - Приехали! - счастливо сказала Монахова и села на мокрый песок. Я, еще не осознавая привалившего нам счастья, шагнул от плота в сторону и почувствовал, как земля явственно качнулась вбок. Ища опору, я шире расставил ноги. Что такое? Уж не землетрясение ли? Это было бы слишком. Я посмотрел на Васеньева. Он шел по берегу, комично переваливаясь на ногах, как на ходулях. Мы разучились ходить! Неделю мы занимались только тем, что уравновешивали качания плота. Теперь мне стала ясна причина шикарной, вразвалочку, моряцкой походочки, так поражающей детское воображение.

 - Ну что, девочки - направо, мальчики - налево? - внес деловое предложение Салифанов.

 Проза жизни безжалостно топтала романтическую поэзию морских путешествий. Разве так в детстве представлял я высадку на незнакомый, возможно, необитаемый остров?

 - Командор! Мне не по нутру тишина этого атолла. Ставлю бочонок рома против пеньковой удавки, нам не избежать здесь встречи с краснокожими. Клянусь своей аркебузой, они выпустят нам потроха! - примерно так должен был сказать настоящий морской волк, ступивший на незнакомый берег. А тут - "девочки направо...". Тьфу!

 Я развернулся и зашагал в указанном мне направлении - налево. Но не успел отойти и тридцати шагов, как раскалившийся на солнце песок стал чувствительно жечь мне пятки. Постоянно промокавшую войлочную стельку я вытащил из кед еще дня три назад. Я убыстрил ход, наконец побежал. Во время бега подошва соприкасалась с землей лишь на краткий миг и, не успев как следует нагреться, охлаждалась в воздухе. Чем быстрее двигаешь ногами, тем прохладнее ступням. Описав широкий полукруг, я выскочил на берег и уже по мокрому, прохладному песку вернулся к плоту. Все удивленно смотрели на меня, не находя объяснений моим физкультурным упражнениям.

 - Жжется! - ответил я на молчаливый вопрос и, взобравшись на плот, стал искать стельки. Все последовали моему примеру. Экипировавшись, как подобает, мы дружно зашагали в разные стороны. Но чем дальше мы отходили, тем яснее становилась бессмысленность нашей затеи. Туристские законы явно не подходили к условиям пустыни. Песчаный пляж тянулся и километр, и два, и три. Ни холмика, ни ямки, ни даже кустика, могущих послужить укрытием, нам не встретилось. Салифанов развернулся и решительно пошел к плоту. Девчата уже были там. Они оказались сообразительней нас и повернули раньше. Теперь они без особого энтузиазма готовились лезть в воду. "Купаться", - как объяснила Монахова. Сергей выдернул из-под рюкзаков запасной шверт - фанерный лист размерами полметра на метр - и, вырезав на нем ножом "М" и "Ж", направился прочь от плота. Девчата воспитанно отвернулись. Сергей удалился метров на четыреста и стоймя воткнул шверт в песок. Скрылся за ним и тут же поднял руку со сжатым кулаком и оттопыренным большим пальцем. Мы поняли: комиссия приняла объект с оценкой "хорошо". Через некоторое время он вернулся, неся свое изобретение под мышкой. Первую береговую проблему мы решили с честью.

 Лагерь решили разбить в полукилометре от линии прибоя. Вещи перетащили с плота и разложили полукругом, открытым к морю. Самое ценное уложили в середину. Издалека импровизированный бивак напоминал разрушенное фортификационное сооружение.

 Валера и Сергей стали собираться в дорогу. Они должны были провести разведку в глубь территории, попытаться отыскать людей и вообще выяснить, остров ли это. Взяли они с собой немного: полдюжины банок консервов, сухари, одеяло и шесть литров воды. Все уложили в один рюкзак.

 - На приключения не нарывайтесь, - пожелал я.

 - Это не море, а земля! - топнул ботинком по песку Сергей. - Здесь нам сам черт не брат.

 Уходили неторопливо, экономным "походным" шагом. Я долго смотрел вслед их уменьшающимся фигурам. Под обрывом они и вовсе исчезли. На душе было беспокойно - вдруг что случится? Вдвоем в пустыне. О том, что положение оставшихся не менее плачевно, как-то не думалось. До темноты было еще далеко, и я решился обследовать ближайший берег. За час дотопал до обрыва. Метров сорок, прикинул высоту. Если здесь построить десятиэтажное здание, оно не дотянулось бы до вершины. Ветер выбил в мягком известняке глубокие ниши, вытесал причудливые башенки, пирамиды. Я шел под склоном, часто и подолгу рассматривая увиденное. Скоро наткнулся на скелет какого-то животного. Выбеленные кости матово блестели на солнце. Невдалеке валялся припорошенный песком череп с парой узких, слегка изогнутых рогов. Еще через десяток шагов я чуть не наступил на кучу спрессованного известняка, из-под которого торчали остатки других скелетов, задранные вверх ноги с обрывками шкуры и темными копытцами. Наверное, склон в этом месте обрушился и погреб под собой неосторожно подошедших животных Я обошел стороной это естественное кладбище.

 Продвигался теперь с опаской, поглядывая на близкий обрыв. За первым же поворотом увидел какое-то странное металлическое сооружение. Вначале обрадовался, подумал: причал, но потом разглядел, что до воды от него неблизко, а строить причал посреди песчаной отмели незачем. Подошел ближе - из песка торчала почти полностью занесенная, старая, изъеденная ржавчиной баржа Как она сюда попала, когда - кто знает Скорее всего таскали на этой баржонке уголь или дрова для прибрежных поселков и бросили здесь ржаветь.

 Спустился по шаткому трапу в трюм, но он был до самого верха занесен песком. Что покоилось под его многометровой толщей, установить было невозможно.

 Я прошелся по нагретой гулкой палубе, спрыгнул с другой стороны на песок, шлепнул по помятому борту ладонью, словно прощаясь. Я уходил, а баржа оставалась догнивать свой век. Мне было ее жаль.

 О судне можно сказать, как о человеке. Я всегда воспринимал корабли одушевленно. Наверное, оттого, что на судах люди живут, а не просто передвигаются, как на самолетах, поездах, автобусах.

 За следующим мысом был новый мыс и тот же пейзаж. Я решил взобраться на обрыв и, если не увижу признаков жилья, вернуться верхом к плоту. В одном месте я отыскал довольно пологую ложбинку. Подобрал у ее основания два высохших рога - такие же, как виденные ранее, чтобы показать девчатам. И полез вверх.

 Первые метры дались легко. Я шел не сгибаясь, только слегка наклонив корпус вперед. Но чем выше поднимался, тем склон становился круче. Из-под ног съезжали мелкие камешки и сыпались вниз. Под самым обрывом я с грустью убедился, что отвесная ступень, выводившая наверх, была высотой не полтора, как я оценил снизу, а два с лишком метра. Я влез в ловушку!

 Дотянуться до верха я не мог, по крайней мере в том месте, где находился сейчас. Вернуться обратно тоже. Спускаясь по крошащемуся известняку, я был бы лишен тех точек опоры, которые использовал при подъеме, и рано или поздно сорвался бы вниз. Известняк - не скалы, ломается от малейшей нагрузки, удержаться на нем невозможно. А падать есть куда

 Я взглянул вниз, и у меня мелко затряслись коленки. Я совершил типичную для начинающих альпинистов ошибку: забыл, что спуск с горы намного труднее подъема на нее.

 На четвереньках я прополз еще немного вдоль склона и остановился в нерешительности. Дальше пути не было. Вернее, был, но крайне рискованный. Я с надеждой оглянулся назад. От моего движения зашевелились камни, и я съехал на полметра. С трудом остановил сползание, упершись ногой в какой-то случайный выступ. Растянувшись на животе, я размышлял о собственной глупости, толкнувшей меня на эту стену. До смерти я, конечно, не разобьюсь, успокаивал я себя, но половину костей поломаю.

 Отдохнув с десяток минут, я решил внимательно оглядеться - вдруг обнаружу какие-нибудь зацепки, ведущие наверх. Я осторожно повернул голову и обомлел! Метрах в пяти от меня, в небольшой ямке, уютно устроившись, лежала крупная змея. Над свернутым в кольца телом неподвижно торчала маленькая головка, обращенная в мою сторону. Я мгновенно покрылся испариной.

 Где только в организме на это вода отыскалась? Я боялся шевелиться, дышать, моргать, чтобы ненароком не спровоцировать нападение ядовитой рептилии. Защититься от нее было невозможно, я даже не мог прикрыть лицо, надумай она подползти ближе.

 Змея смотрела своими глазами-бусинками прямо мне в зрачки, словно оценивая на вес и съедобность свою будущую жертву. Я попал в жуткую вилку - не мог двинуться назад, ибо этот путь сулил только одно - падение по меньшей мере с сорокаметровой высоты. Не мог двинуться и вперед, так как знал - любой лишний жест чреват быстрым броском длинного жилистого тела в мою сторону и мгновенным укусом в область головы, после которого я едва ли выживу. Но я не мог и оставаться долго недвижимым. Поза была неудобная, опора шаткая.

 Я лежал, распластанный на склоне, как цыпленок табака, и мои мышцы мелко тряслись от страха и напряжения.

 А если она здесь не одна? Может, их тут целый выводок, и сейчас внизу, у ног, которых я не вижу, ползает десяток этих тварей. Мне неудержимо захотелось оглянуться, но я боялся пошевелиться. Я представил, как они сейчас подползут и уткнутся своими холодно-шершавыми телами в голые икры. По спине пробежала болезненная дрожь. Змея, уловив движение, дернула головой, сделала угрожающий выпад в мою сторону. Животный, безысходный страх - сейчас меня будут убивать и съедать - сжал сердце, словно кто-то надавил на него кулаком. Я невольно отшатнулся, может быть, на сантиметр, не больше, но этого было достаточно. Опора под правой ногой подломилась, зашуршали камни, и я верхом на них, как на роликах, поехал вниз. Змея молнией метнулась в сторону и исчезла. Но положение мое от этого легче не стало.

 Ногами и руками я судорожно хватался за любую неровность земли, но зацепки крошились, в мгновение превращаясь в пыль. Я сползал, отчаянно представляя предстоящее мне сорокаметровое падение. В довершение всего склон ниже меня обрывался резким уступом, которого раньше я не замечал.

 Чем отчаяннее я пытался выбраться наверх, тем больше растревоживал осыпь и, значит, убыстрял печальный итог своей альпинистской деятельности. Самое интересное, что в панике я даже не догадался выбросить засунутые под резинку штанов подобранные два рога, и теперь они больно впивались в кожу.

 "При падении они вспорют мне живот не хуже скальпеля", - испугался я. В том, что я упаду, сомнений быть уже не могло. Моей задачей было сохранить хотя бы костяк скелета, к которому можно было бы пригипсовать переломанные конечности и мелкие кости. Непонятным образом вывернувшись, я правой рукой выдернул из-под себя рога. Но, интуитивно догадавшись, не выбросил их, как предполагал, а, зажав в кулаке, упер в склон. Падение замедлилось. Вокруг, обгоняя меня, перекатывались сбитые камни. "Ого! Так мы еще повоюем!" - взбодрился я.

 Перехватил левой рукой второй рог, с размаху всадил его в известняк. Рог держал. Пусть не лучше альпенштока, но опираться на него вполне можно было.

 Я подтянулся на руках и, резко выдернув, воткнул первый рог выше. Снова подтянулся. Хоть и медленно, но добрался до отвески. Что делать дальше, было неизвестно. На раздумья времени не оставалось. Неподвижность я себе позволить не мог! Воткнутый рог очень быстро крошил породу вокруг себя, опора терялась. Я должен был беспрерывно работать руками, чтобы оставаться на месте. Надолго ли меня хватит?

 Была не была! Почуяв надежную опору в левой руке, я приподнял правую и со всей силой вогнал рог в найденную в стене трещину. Подтянулся выше, закрепил второй. Теперь, имея возможность за что-то держаться, я рискнул выпрямиться. Затаив дыхание, вжимаясь телом в камни, я поднял свободную руку вверх. Меня преследовало жуткое ощущение, что сейчас весь обрыв отслоится под весом моего тела, сколется и съедет вниз, погребя под собой навек. Никто и никогда не отыщет мои останки под многотонным каменным завалом. Страшная смерть!

 Ногти скребли известняк, я тянул руку, вытягивался сам. Кажется, тогда я прибавил в росте целые сантиметры. Страх падения держал меня за горло, не давая дышать в полные легкие. Наконец фаланги пальцев согнулись на кромке обрыва. От радости я чуть не сорвался. На мгновение зависнув, я вскинул вторую руку и, помогая ногами, вполз грудью на какие-то колючки. Было наплевать на царапины. Главное - живой!

 Я долго сидел на обрыве, приходя в себя. Сверху склон, на котором я боролся за свое здоровье, если не саму жизнь, казался не опаснее детской песочницы.

 Далеко гудело море. На фоне желтого песка оно казалось невероятно синим. Наверное, стоило наслаждаться открывшимся пейзажем, но я слишком живо помнил "прелести" морской жизни, выпавшие на нашу долю в последние двое суток, чтобы получать от созерцания бескрайних водных просторов эстетическое удовольствие. Да и пережитое мною только что приключение мало к тому располагало.

 Я поднялся на ноги, стряхнул с колен пыль, огляделся. Плато было ровным, как стол, и совершенно безжизненным. Не было видно даже вездесущих спутников цивилизации - столбов электропередачи. Я побрел вдоль обрыва, внимательно глядя под ноги. Я боялся наступить на змею или каракурта. Человек - раб своих представлений. Я исключения не составлял. Всегда знал, пустыня - это песок, змеи и паукообразная ползающая, смертельно жалящая мерзость, от одного вида которой нормального северного человека бросает в дрожь.

 Я шел и не мог найти объяснения, почему у меня из-под ног с шипением не выскакивают шлангообразные кобры, не расползаются в стороны скорпионы и фаланги. Ведь пустыня должна кишеть ими! И сама пустыня совсем не походила на цветные рисунки из книги об арабских приключениях. Нет волнообразных барашков, коварных зыбучих песков, нет даже элементарных финиковых пальм! Кругом твердая, как камень, почва, из которой торчат низенькие колючие кустики. Глазу зацепиться не за что. Может, потому здесь и змей нет, что пустыня не настоящая. Как бы то ни было, я благополучно добрался до места, с которого ясно просматривался наш плот. Спуск здесь был легок и приятен.

 Я сбежал вниз и скоро был возле лагеря. Монахова подозрительно взглянула на мою запыленную, с каплями крови футболку, порванные штаны.

 - Поскользнулся, - объяснил я свой вид.

 - На песке! - понятливо ухмыльнулась Наташа.

 Не мог же я рассказать о допущенном мною грубейшем нарушении туристской дисциплины - пошел один, без страховки, полез на незнакомую стену...

 Кое-как разобравшись в салифановском хозяйстве, я развел примус, вскипятил воду. Ужинали долго, со вкусом, бесконечно растягивая положенные каждому триста граммов чая. Было приятно слушать шум близких гребней и чувствовать себя в полной безопасности. Спать легли прямо на песок, подстелив одеяла.

 Я лежал с закрытыми глазами, наслаждаясь покоем. Слушал вполуха, как Наташа с Татьяной возятся, устраиваясь, обсуждают свои женские проблемы. Засыпал и все еще слышал их бубнящие голоса.

 Ночью ветер, сменив направление, сильно задул от берега. Где-то он сорвал с поверхности пляжа крошечную песчинку, прокатил, ударил ею о две другие, эти две выбили еще четыре, и песок на многие километры вокруг зашевелился, зашуршал, задвигался. Всю ночь он перекатывался через нас, пролезал в одеяла и спальные мешки, под одежду, прилипал к телу. К утру мы оказались совершенно занесенными.

 Разбудило меня солнце. С усилием приподняв засыпанное одеяло, сел. Из шевелюры струйками осыпалось килограмма два песка. От лагеря осталось лишь несколько

 еле заметных холмиков, да кое-где торчали на поверхности ремни рюкзаков и обрывки веревок.

 - Ну и дела! - вслух удивился я и стал выковыривать из ушей песчинки. Зашевелился ближайший ко мне холм. Из-под него, отплевываясь, выползала Войцева.

 - Татьяна, ты не интересовалась археологией? - спросил я.

 Войцева, ошарашенно осматриваясь, отрицательно покачала головой.

 - Теперь придется, - успокоил я ее.

 Раскопки начали с поисков кед. Я долго шарил вокруг, пока в пальцы не попал шнурок. Освободив свою обувь, я решил вводить в поиск систему. Лагерь разбил на квадраты. Руками отгребал песок в стороны и назад, складывая найденные предметы на расстеленное одеяло. Девчата такие же шурфы пробивали навстречу мне Отыскали чуть больше половины сложенных вчера вещей. Долго бродили возле лагеря, бороздя ногами песок, часто наклонялись, рассматривали находки. Мы напоминали вышедших на промысел грибников. Не совпадал только окружающий пейзаж. Ни березнячка, ни сосенки на ближайшие полторы тысячи километров.

 - Вот еще какая-то железка, - говорила Монахова, двумя пальцами брезгливо неся обрезок промасленного троса.

 - Туда, - командовал я.

 - Мешок с чьим-то бельем, - объявляла Войцева. Постепенно раскопали все, кроме некоторых мелочей, без которых можно было обойтись.

 В три часа я увидел идущего от обрыва в нашу сторону человека. Я двинулся навстречу. Это был Васеньев.

 - Все в порядке! - издали начал орать он, мимикой, жестами и ослепительной улыбкой демонстрируя, что все обстоит действительно хорошо.

 - Наверху стоит трактор, он отвезет нас на центральную усадьбу. Сергей ждет там.

 - Что это? - остановил я его словоизвержение.

 - Как что? - опешил Васеньев. - Так Барсак же. Я же говорил, Барсак!

 На вершине нас ожидал колесный трактор "Беларусь". Водитель стоял в тени, навалясь спиной на колесо. Увидев нас, он оттолкнулся лопатками от покрышки, выпрямился. С минуту он с интересом рассматривал наши худые радостные лица. Точно так наблюдают в зоопарке за экзотическими животными. И чего только не создаст матушка-природа, было написано на его лице.

 - Все? - коротко спросил он и полез в кабину. - Располагайтесь! - видя нашу нерешительность, широким жестом хозяина пригласил он.

 В кабине уместились только девчата, и то им пришлось стоять, упираясь головами в крышу. Васеньев влез на капот мотора, сел возле самого ветрового стекла, свесив ноги вниз. Мне места не оставалось. Два раза я обежал вокруг трактора. Сзади, за кабиной, между двумя колесами, была прилеплена махонькая площадка, к которой обычно прикручивают навесные приспособления - буры, ковши и тому подобное. Я встал, с трудом уместив на ней ступни. Руками вцепился в какие-то выступающие болты.

 - Готов? - крикнул шофер.

 Я кивнул головой. Водитель оскалился сквозь заднее стекло и рванул так, словно хотел вывести трактор на околоземную орбиту. Мои ноги заскользили с шаткой опоры. Трактор заложил крутой вираж и встал на собственную колею, по которой приехал сюда. Клубы серой, похожей на муку пыли выскочили из-под колес, осели на меня плотным слоем. Не только видеть, дышать стало трудно. Теперь, когда я лишился "зрения", поездка вообще перестала напоминать передвижение по земле. Мы проваливались в ямы, и у меня замирало дыхание. Мы приземлялись, и на мое тело обрушивалась троекратная перегрузка.

 Мы совершали фигуры высшего пилотажа и, как я подозреваю, не только в горизонтальных плоскостях. Я просто чувствовал, как водитель азартно отжимает от себя баранку руля, пытаясь двойную полубочку перевести в штопор. Опора прыгала подо мной как необъезженный жеребец. Мне все время казалось, еще минута - и я увижу удаляющийся в туче пыли трактор с самой невыгодной для себя точки - с земли.

 Я попытался криком привлечь внимание к своему бедственному положению, но пыль мгновенно забила рот не хуже кляпа. В очередном прыжке вверх я исхитрился стукнуть кулаком в заднее стекло. Трактор встал, будто ткнулся в бетонную стену. Я еще раз стукнул в стекло, но уже непланово - головой. Через пару минут меня извлекли из пылевого облака.

 - Чо стучал? - заинтересованно спросил водитель, но по моему страдальческому лицу понял все сам. - Лезь на мотор, - скомандовал он.

 Не без помощи Валеры я взгромоздился на капот, растянулся по всей длине.

 - За выхлопную трубу не хватайся - сожжешься! - предупредил водитель.

 За что можно держаться, я спросить не успел. Трактор, взревев мотором, рывком взял с места. Меня мотнуло в сторону, подкатило к той самой трубе. От металла пахнуло жаром. Чтобы не изжариться заживо, я в панике схватился за первый попавшийся предмет. Им оказался Васеньев. Мертвой хваткой вцепился я в его плечо. Валера не протестовал, только крепче вжал пальцы в скобу, приваренную к кабине.

 Мое тело теперь почти не елозило, только ноги мотало туда-сюда. Я скреб пятками по гладкому металлу, но зацепиться было не за что. Как я тогда не свалился, до сих пор не понимаю.

 Через час такой бешеной езды мы были на центральной усадьбе. Несколько домиков торчало прямо посреди пустыни. На острове проживало в общей сложности девять семей - шесть на усадьбе и три на метеостанции.

 Официальную часть - проверку документов и тому подобное, ведь мы находились на территории заповедника, куда посторонние не допускаются, - закончили быстро.

 - Теперь выкладывайте ваши проблемы, - предложил директор заповедника.

 Проблем было только две - вода и продукты.

 - С водой просто, забросим на тракторе сколько потребуется, - успокоил директор. - С продуктами сложнее. Магазина у нас нет. Но, думаю, соберем по домам что нужно. Умереть с голоду не дадим. Составляйте список.

 Список решили урезать до минимума. Было неудобно опустошать кладовые наших гостеприимных хозяев. Как я понял, от излишков здесь никто не страдал.

 На улице девчата дискутировали с местными пацанами. Что-то мне не понравилось в неестественном оживлении Монаховой.

 - О чем шумим? - поинтересовался я, подойдя ближе.

 Зависла неловкая пауза.

 - Да так, ерунда всякая, - наконец нарушила молчание Войцева и тут же, словно сбивая меня с мысли, задала вопрос: - Дают продукты?

 - Они про самолет спрашивали, - чистосердечно признались дети.

 - Про какой самолет? - насторожился я.

 - А вон там аэродром, - замахали руками дети, они были рады оказаться полезными. - Завтра самолет прилетит. Он раз в шесть дней бывает. Билеты продают вон в том домике, - перебивая друг друга, затараторили они.

 - А зачем нам самолет? - глядя в упор на Монахову, спросил я.

 - А кто сказал, что он нам нужен? - беззаботно отозвалась она. - Мы так спросили, для общей информации.

 - Ну-ну, - не поверил я. И оказался прав.

 Ночью Монахова осторожно, чтобы не разбудить остальных, подошла ко мне и тронула за плечо.

 - Что? - испугался я и торопливо сел на лавке. Мне пригрезилось, что я нахожусь на плоту и надо заступать на вахту.

 - Ильичев, дай двадцать рублей! - стараясь держать официальный тон, заявила она.

 - Зачем тебе они? - удивился я, плохо соображая со сна.

 - Я улетаю! - кратко, голосом, отметающим любые возражения с моей стороны, сообщила она.

 - Наташа! - возбужденным шепотом начал я.

 - Не надо! - остановила Монахова. - Дискутировать не будем. Решение окончательное! Я понял: спорить безнадежно.

 - Я дам тебе двадцать рублей, но это... - от злости я не мог сразу отыскать подходящие слова.

 - Спасибо! - прервала она меня.

 - Ильичев, тут такое дело, я тоже полечу, - донесся из темноты глухой шепот Васеньева. - Мне надо дома быть.

 Обрадовал, нечего сказать.

 - Кто еще? - зло спросил я. - Давайте разом.

 - Не суетись, кеп. Оставь нервы для моря, - хохотнул Салифанов.

 Похоже, он не был удивлен случившимся, и его даже забавляло неожиданное для меня развитие событий.

 - Ты остаешься? - пошел я напролом.

 - Ты ведь мне все равно не дашь денег на билет, - резонно ответил Сергей. Стало чуть легче.

 - Таня?

 - Ладно, поплыву, - флегматично согласилась Войцева.

 Я оказался на распутье. Уже был готов взорваться, обвинить всех в дезертирстве и на том свернуть плавание. Может быть, в глубине души я даже был рад такому исходу. Я опасался продолжать путешествие. Море заставило уважать себя и бояться. Я понял, оно действительно не шутит. Но теперь два голоса высказались за продолжение плавания. Не мог же я сказать - нет. Но плыть втроем дело очень рискованное! Хотя, что гадать, денег на пять билетов, да еще на перевозку плота не хватит - ясно как божий день. Ну, и значит, тема закрыта. Все! Плывем дальше втроем!

 Вечером следующего дня мы провожали наших товарищей домой. Злость уже перекипела, и прощались мы довольно мирно. Аэродром - участок все той же пустыни, огороженный рядами флажков. Одномоторный "АН" подрулил к началу взлетной полосы и остановился. Летчики пошли на усадьбу пить чай. Лениво собирались пассажиры. Мы бродили возле самолета, ожидая, когда будет посадка.

 - Надежная машина, - глядя на "АН", заявил неожиданно Салифанов. Он служил в армии в ВВС и говорил уверенно, как специалист в авиационном деле.

 - Машина хорошая, - согласился я и вдруг неудержимо захотел отомстить Монаховой, хоть в малой степени, за ночную нервотрепку.

 - Правда, старая. Падала уже, наверное, не раз, - добавил я, повернувшись так, чтобы Наташе было лучше слышно.

 - Ну что ж, - не моргнув глазом, подхватил Сергей, - на то и самолет. Это тебе не шар воздушный. Аппарат тяжелее воздуха! Вот он и падает. Работяга. Заслуженный. Не одну сотню тысяч налетал! - Он подошел ближе, похлопал самолет по раскалившемуся фюзеляжу.

 - Вон и заклепки уже все поистерлись. И крылья болтаются. - Он присел, заглянул под плоскость, постучал по алюминию согнутым пальцем. - А элероны ни к черту. А он все летает!

 Наташа слушала, испуганно переводя взгляд то на нас, то на самолет. На лице у нее застыло выражение неподдельного ужаса. При слове "элерон" она вздрогнула, челюсть ее отвисла, и она так и осталась стоять с открытым ртом.

 - Да, совсем того элероны, - согласился я, хотя слабо представлял, что это такое.

 - А все-таки летает. Надежная машина!

 - Жаль, одномоторная, - вздохнул Сергей.

 - Почему? - искренне удивился я.

 - Так мотор забарахлит, и того... На втором не вытянешь. Камнем в море!

 - Да-а, - покачал я головой, - у меня знакомый летчик двадцать шесть раз падал, - и, подмигнув, добавил шепотом, так, чтобы слышал только Салифанов, - в детстве с печки.

 - Случается. Масло не то зальют или керосин. Или, бывает, мошкара винт облепит, а он же на воздух рассчитан ну и отлетает от избытка нагрузки.

 Наташа быстрым шагов уходила прочь.

 - Куда это она? - удивился я.

 - Наверное, билет сдавать, - предположил до того молчавший Валера.

 Он чувствовал себя неуютно и старался не лезть на глаза.

 Такого эффекта мы не ожидали.

 - Наташа! - закричал я.

 Но Монахова, не оглядываясь, удалялась от аэродрома. Пришлось ее догонять. До самой посадки мы убеждали ее, что это был безобидный розыгрыш, что воздушный транспорт - самый безопасный из всех существующих.

 - Шутники! Я, может, с детства высоты боюсь, - возмущалась она.

 Показались летчики. Сами проверили у пассажиров билеты, прошли в кабину.

 - Ну давайте, - подтолкнул я к самолету Монахову.

 Наташа с испугом оглянулась, словно ища поддержки. Она боялась лететь! Она предпочла бы три недели трястись в конном тарантасе, чем подниматься в воздух.

 - Нет, ты, конечно, можешь пойти с нами морем, - доброжелательно улыбнувшись, предложил я.

 Монахова сделала решительный шаг к самолету. Море она теперь жаловала еще меньше, чем воздушный океан. Лучше разбиться, хоть мучиться не придется.

 - Прощайте! - категорично откланялась она и полезла в самолет.

 В рюкзаке у нее тихо звякнули стеклышки с мазками нашей крови. Сразу по приезде домой она должна была передать их на исследование. Нет худа без добра! За науку теперь можно быть спокойным.

 Валера до последнего стоял с нами, оттягивая расставание. В отличие от Монаховой, он продолжал сомневаться. Но билет был на руках, и остаться он, конечно, не мог. Мосты были сожжены.

 - Ладно, Валерка, не бери в голову, - подбодрил его Сергей. - Передавай привет Челябе, а я уж как-нибудь не дам пропасть твоей пайке. Будь спокоен.

 - Вы не обижайтесь, мне точно нельзя опаздывать, - еще раз попытался оправдаться он,

 - Давай топай, - засмеялась Войцева.

 Васеньев еще раз оглянулся и полез по приставному трапу.

 Самолет взревел, погнал мелкий песок поземкой под колеса. Винт вкрутился в нагретый и потому воспринимающийся визуально, как жидкость, воздух. Подтянул к себе самолет. И вот уже "АН", подскакивая на кочках, понесся по взлетной полосе. Оторвался. Сделал над аэродромом прощальный круг и, блеснув в лучах солнца, потянулся к северу - на материк. Наверное, Наташа с Валерой сидели на неудобных сиденьях, прилепив лица к стеклам иллюминаторов, смотрели на наши малюсенькие фигурки, потом на остров, потом на море.

 - Ну, вот и все, - задумчиво сказала Войцева.

 - Это не все, это только начало, - поправил ее Сергей.

 

 Глава 12

 

 Мы тряслись на уже знакомом нам тракторе. - А почему название острова переводится "Пойдешь - не вернешься"? - кричал, перекрывая шум мотора, Салифанов.

 - Точно никто не знает, - также орал в ответ водитель. - Но говорят, очень давно две или три семьи казахов зимой по льду перешли на остров, а оттепель и ветер согнали лед. Они оказались отрезанными и жили тут несколько лет. Робинзоны, в общем...

 Мы ехали к месту стоянки нашего плота. В прицепе гремела двухсотлитровая бочка, заполненная на две трети пресной водой. Заправлялись из колодца, который выглядел как самый обыкновенный колодец из средней полосы России - деревянный сруб, выступающий над землей. Геологи пытались отыскать воду поближе к центральной усадьбе, иссверлили бурами весь остров, как мыши кусок сыра, но смогли обнаружить только горько-соленые источники.

 - Животным здесь лафа. Браконьеры не доберутся. Хищников нет. Правда, года два назад забрел по льду один волк. Месяца четыре сайгу и куланов резал. Обнаглел, выедал только филейные части, остальное бросал. В заповеднике животные бояться разучились и бегать заодно, без тренировки-то! - захохотал водитель своей шутке. - Вот он их и валил не напрягаясь. Хитрый волчара был. Три облавы вокруг пальца обвел, но потом попался. Здоровенный! Я таких и не видел...

 Под колеса выкатился обрыв. Далеко внизу черным квадратом виднелся плот. Даже от сердца отлегло. Цел наш корабль!

 Уронили с кузова бочку, осторожно на веревках скатили под обрыв. Еще часа два пыхтя толкали ее к плоту. Хорошо, песок был достаточно твердый, а нас четверо. По шлангу слили сто литров в бак. Оставалось еще примерно три ведра. Выливать было жалко, выпить невозможно. Решили закачать в последнюю, запасную автомобильную камеру. Промыли ее, как смогли, морской водой. С помощью воронки, буквально по капле, заполнили пресной. Больше на земле нас ничто не удерживало. Можно было отплывать.

 Совместными усилиями вытянули плот на воду, сбросили на него все вещи, подняли паруса.

 - Семь футов под килем, - пожелал согласно морской традиции на прощанье водитель.

 - Нам и двух хватит, - пошутил Сергей. Встали по бортам, отжались веслами от дна, но этого было явно недостаточно. Спрыгнули в воду, толкнулись. Плот медленно двинулся вперед, зашевелился на мелкой воде, словно оживая, набирал скорость. Я уже бежал, держась руками за кормовую трубу, разбрызгивая в стороны фонтаны брызг.

 "Последние шаги по земле", - подумал я. Оттолкнулся носками от песка, запрыгнул на плот. Водитель, размахивая руками, что-то кричал, идя вдоль берега.

 Полоса воды между нами все увеличивалась. Вода забурлила, забулькала в камерах, и этот звук показался мне непривычным.

 - Что-то будет? - вздохнула Войцева.

 - А что будет? - притворно-бодро воскликнул Сергей. - Обед будет, потом ужин, а потом завтрак. Сплошные радостные события. А после всего будет берег! Дней через пять, не позднее. Можете поверить моему чутью.

 - Не зарывайся! - охладил я его пыл.

 - Ну, хорошо, через шесть, - уступил мне один день Сергей. - Не дрейфь, кеп. Худшее позади!

 - Молчи! - замахал я на него руками, хотя и сам очень надеялся, что впереди нас ждет только удача.

 Жаль, что в жизни надежды почти никогда не сбываются. Разве могли мы предполагать, что худшее не позади, что худшее притаилось рядом, прямехонько по нашему курсу и встреча с ним произойдет много раньше, чем нам бы хотелось...

 - Мо-ре, - растягивая слоги, сказал, как пропел, Сергей. Было неясно - рад он возвращению к этому вытянувшемуся к горизонту водному простору, или, наоборот, сожалеет о потере земли, или просто сказал, чтобы не молчать. - Мо-ре!

 Плот шел ходко, переваливаясь на плавной бортовой волне, каждым пройденным метром приближая нас к беде. "Ш-штите, ш-щ-ти-те-е-е", - угрожая, шипели падающие гребни. Целик компаса указывал на центр моря...

 

 Глава 13

 

 В продуктовом рюкзаке вновь завелась плесень. Едва отстегнули верхний клапан, в нос шибануло кислым. В первом же мешочке с запасами лапши обнаружили паутинообразную, белесую пленку. Она расползалась по нашим запасам, как раковая опухоль по здоровому телу. Можно было выбросить безнадежно испорченные продукты, но уже через сутки, а иногда часы, метастазы гнили прорастали в других местах. Болезнь гниения лечению не поддавалась. Всему виной была влажность. Вода, нагреваемая солнцем, парила, как чайник на плите. Все, что было способно впитывать влагу, набухало водой, становилось волглым. Микроклимат, идеальный для развития гнилостных процессов. Плесенью уже припахивали одежда, спальники. Защититься от нее возможности не было.

 Мы сидели на воде. От поверхности моря нас отделяло не три-пять метров, как на судах, а только пятнадцать сантиметров. Сергей размял в пальцах тестообразную массу слипшейся в единый ком лапши, попытался отыскать пригодные для еды участки. Но везде натыкался на плесень и тошнотворный запах.

 - Чертова напасть! - в сердцах выругался он и сбросил за борт налипшую на руки массу. Долго отмывал в воде пальцы.

 - Если такими темпами пойдет дальше, не видать нам сытных полдников, а заодно и завтраков, обедов, ужинов, - подвел он итог.

 Зря мы поскромничали на Барсаке. Рассчитывали на три рта, а тут добавился четвертый - непрошеный и бездонный.

 - Давай продукты поднимем на мачту, может, хоть что-то сохранится, - предложил я.

 - Можно и на мачту, все одно выбрасывать, - легко согласился Сергей.

 Из мешка с запасными вещами достали тренировочные штаны. В поясе накрепко затянули веревкой. В штаны сложили тщательно отобранные продукты. Любые, вызывающие внешним видом или запахом сомнение, бросали в рюкзак. Штанины связали вместе, и я, поднявшись на верхнюю перекладину, подвязал неестественно раздувшиеся штаны к мачте. Этот способ тоже не гарантировал сохранности. Штаны могли отвязаться, или лопнуть по швам, или с таким же успехом, как и внизу, прогнить насквозь. Но вверху была хоть какая-то надежда.

 - Да! Теперь мы мало напоминаем чайный клипер, - криво усмехнулся Сергей. - Понавешали портки на мачту...

 Я продолжал возиться с продуктами. Отсеялось еще немного.

 - Ты что, собираешься вывесить весь свой гардероб? - недовольно спросил Салифанов, наблюдая, как я приспосабливал для "продовольственных" целей футболку.

 - А лучше, чтобы все сгнило?

 Футболку я подвязал выше штанов, под самый верх А-образной мачты. Теперь издалека создавалось впечатление, что на топе болтается повешенный, одетый в оранжевую футболку и синие штаны. Веселенькое зрелище! Салифанов хохотал, представляя, как мы теперь выглядим со стороны - черные паруса и удавленники на реях.

 - Тебя случайно зовут не Кровавый Раджа? - веселился Сергей. - Нет, лучше так - капитан Андрюшка Вырви Глаз.

 Он придумывал мне все новые и новые клички, одну мерзостней другой. Я был пузорезом, носотрясом, зуболомом, пальцедробом и даже кишкомесом. Тьфу! Надо умудриться додуматься до такого.

 - Безжалостный! Зачем ты вздернул толстяка Пита? - корча ужасные рожи, вопил Салифанов, указывая на подвешенные к мачте продукты. - Конечно, он был неважным парнем, но это не повод затягивать на его жирной шее петлю!

 - Угомонись, - просил я.

 Но Сергей еще добрых полчаса развивал пиратские темы. Он интересовался, не я ли пустил ко дну три дня назад фелюгу с грузом опиума и пятью турецкими контрабандистами. Он допытывался, куда подевались два матроса с вверенной мне баркентины: Васеньев-Паша и Монахова-Азу, и грозил следствием и безрадостным для меня приговором. Я уже устал хохотать и обижаться, слушая его. Наконец он исчерпался.

 - За твои злодеяния тебе выщипают бороденку по одному волоску на королевской площади при стечении толпы народа, - пообещал он.

 - За что столь суровое наказание? - притворно взмолился я.

 - Вот за это! - сказал Сергей и, задрав рубаху, выразительно хлопнул себя по плоскому животу.

 У меня самого через истончившуюся кожу живота просматривался позвоночник. Нахватанный на Барсаке жирок мы спустили в считанные часы. Правда, паниковать рано. Пока нам только пришлось расстаться с мечтами о лишнем весе. До голода еще далеко. Но пуганая ворона, как известно, куста боится. Очень не хочется вновь садиться на паек, равный по калорийности завтраку годовалого ребенка.

 - Ничего, Серега, за зиму отъешься! - успокоил я Салифанова.

 - Если до осени не помру, - поправил он. К вечеру волна разгулялась. Но мы уже чувствовали себя настоящими мореманами, и испугать нас было не так-то просто.

 - Ну, что ты брызжешься? - сидя на углу плота, по-турецки подогнув под себя ноги, разговаривал с морем Сергей. - Что тебе неймется?

 Волна рыкнула падающим гребнем, ушла под камеры.

 - Ну что, съела? - вдогонку съехидничал Салифанов и показал морю нос - упер под ноздри большой палец и, растопырив ладонь, зашевелил остальными.

 - Ты никак в детство впал? - удивился я.

 - Должен же я как-то развлекаться! - резонно ответил Сергей и, увидев новую набегающую волну, начал ее подзуживать: - Ну, давай, давай. Подходи. Ох какая здоровенька! Ну, что ж ты? Замахнулась. Ну, теперь все! Скушаешь? А мы, р-раз! - плот качнулся и углом вполз на волну, подмяв гребень под днище. - Вот как мы тебя! - прокомментировал Сергей.

 Теперь, когда наш экипаж уменьшился до трех человек, хоть это и было странно, у нас появилось больше свободного времени. Медицинские обследования вели по усеченной программе. Варили по новой технологии - в одной кастрюле. Когда вода закипала, половину отливали на чай, остаток доваривали согласно меню. Исчез "напряг", в шторме уже побывали, узнали, что это такое. Поэтому боялись его меньше. Плот почти всегда шел на "автопилоте". Рулевой не сидел как каторжный возле румпеля, боясь покинуть вверенный ему пост даже на минуту, а шатался по плоту, ища развлечений. Только изредка сверял курс, когда вдруг замечал, что ветер или волны идут не с той стороны. В общем, зажили вольно. Наверное, даже слишком вольно. Нет-нет да проскакивало бравурное пренебрежение морем. Мол, имели мы в виду эту соленую лужу. Пытались высчитать конец плавания чуть не до часов. Шарили по карте линейкой, транспортиром, выдвигали прогнозы один нахальнее другого. Впору было укладывать чемоданы. В сравнении с первыми днями плавания ко всем трудностям относились легко. Плыть-то осталось совсем ничего! Почему мы так решили, объяснить не берусь. Может быть, слишком легко дались первые десятки километров от Барса-Кельмеса?

 Избыток времени тратили на развлечения. Играли в карты - в дурачка, в морской бой, даже читали попеременно две книги, подаренные на острове: затертый до дыр детектив и путеводитель какого-то местного издательства, где страниц двадцать отводилось под описание Аральского моря. Два наиболее живописных отрывка Войцева выписала себе в дневник. Один был цитатой из старинного - начала века - словаря Брокгауза и Ефрона и выглядел так:

 "Большое затруднение для плавания по Аралу, особенно на парусах, составляют частые затишья и бури. Плававшие по Аралу экспедиции замечают, что умеренный ветер бывает редко, после бурь бывает сильное волнение, во время которого лавировать невозможно". Такое определение нам очень льстило. Как-никак мы протопали полморя и именно под парусом! Было за что себя уважать!

 Второй отрывок радовал еще больше. Это были воспоминания "Магеллана Аральского моря" - будущего контр-адмирала русского флота, выдающегося моряка-исследователя Бутакова Алексея Ивановича. Вот что писал он в "Вестнике Русского Географического общества" за 1853 год:

 ". В море Северо-Западный и Северо-Восточный ветра делают плавание очень трудным, часто подвергали они нас крайней опасности, задувая с силой шторма и вынуждая к рискам, нередко выходившим за пределы благоразумия. Ветер здесь крепчает вдруг, разводит огромное волнение и потом, стихнув так же скоро, оставляет после себя самую несносную зыбь Вообще говоря, Аральское море принадлежит к числу самых бурливых и беспокойных". И ниже об одном из штормов: "В восемь часов ветер вдруг от запада и засвежело... В девять часов утра ветер скрепчал до степени шторма, и я бросил другой якорь. Волнение развело огромное и, так сказать, бурунное, отчего каждый вал с ужасающей силой ударял шхуну... и я ежеминутно ожидал гибели. В семь часов вечера налетел страшный шквал с градом. Не постигаю, как не оборвались канаты и как мы уцелели. Потом всю ночь ни ветер, ни волнение не смягчились нисколько, и мы обязаны спасением единственно божьему милосердию".

 Бутакову было с чем сравнивать свои впечатления. Еще молодым морским офицером он совершил трехгодичное кругосветное плавание на парусном транспорте "Або" - пересек Атлантический, Индийский, Тихий океаны и множество морей, оставив за кормой в общей сложности 44 108 миль!

 Ну как было не загордиться нам, "последователям" Бутакова? Мы раздувались от гордости, как поющие лягушки на болоте, и забывали о "службе"!

 К вечеру я принял вахту. Не в 23.00, как раньше, а что-то около одиннадцати. Вы чувствуете - "что-то около..." Хороша дисциплинка! Салифанов под керосиновой лампой раскладывал пасьянс. Он мешал валетов с королями, тузов с восьмерками.

 - Если пасьянс получится, я тебя сменю в три часа, - сообщил он мне, - если не получится, в четыре!

 И продолжал свои упражнения. Безусловно, это был очередной и довольно глупый розыгрыш, но я стал с опаской наблюдать за развитием карточного сюжета.

 - Ты десятку вон туда положи, - советовал я.

 - Эк ты засуетился, бедолага! Не хочешь лишний часик постоять! - жалел меня Сергей.

 Ничего себе часик - шестьдесят минут!

 - Ты брось такие дурацкие шуточки, - рассердился я, - отстоишь как миленький!

 - Это как карты покажут, касатик! Против судьбы не пойдешь, - коверкая язык под цыганку, изрек Сергей.

 Я нервничал, как зритель, сидящий на галерке на самом неудобном месте. Я тянул шею, привставал на ногах, пытаясь не пропустить происходящее на сцене.

 Сергей не спешил. Пасьянс его уже интересовал мало. Он наслаждался моими страданиями.

 - Вот эту дамочку мы бросим сюда. Или сюда? Как ты считаешь, Андрюшка?

 Я молчал. Но для продолжения диалога Сергею мой голос не требовался. Он прекрасно обходился один. Наконец, он с огромным сожалением вздохнул и уложил последнюю карту.

 - Сошелся! - пожаловался он.

 Наглец, он еще искал моего сострадания!

 - Ладно, буди меня в три часа, - милостиво разрешил Салифанов.

 "Разбужу без пятнадцати три", - твердо решил я про себя. Сергей со вкусом заерзал на постели.

 - Хорошо! Ножкам тепло, спинке сухо, в бочок не дует, - издевнулся он под занавес. Зевнул сладко, потянулся.

 - Не желаешь погреться? - с ясно провокационной целью предложил он.

 Я почувствовал, как ему сейчас хорошо.

 - Ах да, ты ведь не можешь, - "вспомнил" Сергей, - ты же за руль держишься. Жаль. Жаль.

 Он еще раз зевнул, до хруста в челюстях, и улегся, демонстрируя удобство. Ну, каков! Добился своего. Моя вахта только началась, а я уже мечтаю о постели, как курильщик о махорке. Лечь бы, закрыть глаза... Мощный зевок раздвинул мои челюсти. Я сопротивлялся, пытался загнать его обратно, но только шире раскрыл рот. Зевнул так, что уперся подбородком в грудь. По спине побежали колючие мурашки. "Бр-р", - передернул я плечами.

 - Спать хочешь? - приподняв голову, сочувственно спросил Сергей и тут же добавил, не меняя тона: - А не будешь!

 - Разбужу полтретьего, - обозлился я.

 Море шумно вздыхало в беспокойной ночной дреме. Я притянул к себе приемник, включил, негромко щелкнул динамик. Я закрутил ручку регулятора громкости до упора. В динамике что-то захрипело. Приблизил приемник к уху. Кажется, играла музыка. Покрутил во все стороны, пошарил по средним и длинным волнам. Громче не стало. Вездесущая влага добралась до батареек, и динамик наверняка отсырел. Четыре часа ночной вахты одному, в полной темноте, да еще без приемника - это трудно настолько, что передать не берусь. С курсом плот справлялся самостоятельно. Я оказался безработным. Я начал убивать время. Я приканчивал минуты, как командированный гостиничных клопов, с такой же озлобленной решимостью. Я загонял их десятками в ловушки и уничтожал скопом, если удавалось придумывать длительные занятия, например, дозаправку "летучей мыши". И бил поодиночке путем чесаний, вздохов, покашливаний, зевания. Таким образом убил час и принялся за другой. Десять минут размышлял о том, как буду отъедаться дома. Представлял в мельчайших, даже микроскопических подробностях до тех пор, пока с языка не закапала слюна. Тогда начал фантазировать на тему "Возвращение героев-покорителей домой". Здесь наличествовали цветы, журналисты, пионеры, духовые оркестры и слезы. Еще четверть затратил на сочинение убийственной фразы, которую произнесу пред ясными очами Васеньева и Монаховой. Итого, отправил в небытие еще сорок минут. И здесь допустил роковую ошибку: стал мечтать о близком. О том, как лягу спать через два часа двадцать минут. Этого оказалось достаточно, чтобы неожиданная истома парализовала мою волю и сознание. Я "поплыл". Стало ужасно неуютно сидеть вот так, скрючившись, посреди моря, на плоском как блин плоту, где не предусмотрено ни рулевых рубок, ни кают. Холодный озноб пополз по спине. Задеревеневшие от неудобной позы ноги ныли. Стало себя жалко. Я пододвинулся ближе к постели. Из-под одеял слышалось умиротворенное сопение Сергея и Татьяны.

 - Кому станет плохо, если ноги будут в тепле? - задал я себе хитрый вопрос. - Безусловно, никому! Будет сплошная польза. Значит, я имею право пихнуть свои ступни под одеяла? Конечно, - вновь согласился я. Не мог же я сам себе отказать! С салифановской стороны внедряться было опасно. Не дай бог проснется - шума не оберешься. Я приподнял одеяло и нырнул ногами внутрь. Некоторое время сидел в тихом блаженстве. Но потом спохватился - неприлично складывать ноги перед самым лицом Тани. А ну, как дама проснется? Откроет глаза и вместо ожидаемого лица прекрасного эльфа, в крайнем случае букета свежесрезанных роз, обнаружит два моих сорок третьих размера. Надо заботиться о психическом состоянии прекрасного пола. Если честно, я изрядно шельмовал в тот момент, но измучившееся от бытовой неустроенности тело убедило совесть, что все делается исключительно ради благополучия Войцевой. Ужом я ввинчивался глубже в спальную берлогу. Вот так, хорошо! До румпеля я могу дотянуться и отсюда. Но этого пока не требуется. Компас рядом. Полчаса я честно пялился в темноту. Отсутствие видимых ориентиров утомляло зрение. Хоть бы какой шальной корабль мелькнул на горизонте. Нет, все та же пустота. Глаза щипало, как от попавшего внутрь песка. Я часто-часто моргал, выступали слезы. Скоро глаза стали самопроизвольно смыкаться. Волевыми усилиями я разлеплял их, но они назло снова закрывались. Брызнул на лицо пригоршню забортной воды, растер кожу, мышцы. Кровь прилила к голове. Но потом глазные мышцы против моего желания сократились, веки упали вниз, зашторивая утомившиеся зрачки. Я проваливался в мгновенный сон, но быстро пробуждался. С ног тянуло теплом. Мерные вздохи моря и ныряния плота баюкали не хуже дуэта колыбельной песни с люлькой. Промежутки зажмуривания становились все более продолжительными. Иногда открывать глаза без помощи пальцев было невозможно. Мышцы лица сводило судорогами, как ноги в холодной воде. Я пережидал боль, размежевывал веки, но спустя несколько минут они вновь захлопывались. Наверное, нужно было встать и умыться, но достаточно было чуть шевельнуться, как тело начинало сотрясать в ознобе. Наконец я отключился надолго. Видел какие-то сны, удивительно переплетающиеся с действительностью. Плот качался, и мне снился идущий поезд. Падали гребни, барабаня брызгами в натянутый полиэтилен, и в сон проникал ливневый дождь. Я постоянно пробуждался, казалось, спал секунды, всматривался в компас, убеждался, что плот держит заданный курс, и скоро вновь задремывал, вжимаясь спиной в теплоту Таниного тела. Так и не заметил конца вахты, прихватил из салифановской доли тридцать минут.

 Сергей долго пытался выяснить причину моего благородства. Но я отвечал туманно и путано. Уснул я, еще не коснувшись щекой импровизированной подушки, в падении. Под утро, случайно проснувшись, по привычке огляделся. Сергей лежал, свернувшись калачиком, на рюкзаках. В первое мгновение я хотел его окликнуть, но вспомнил свою вахту и не стал тревожить.

 День принес новый и, пожалуй, самый серьезный за все время плавания сюрприз. Готовя обед, Сергей откупорил бак с пресной водой и сдавленно охнул. Я оглянулся на его голос, в котором прозвучали незнакомые нотки, и, поняв, что дело серьезное, перебрался на нос. Сергей лежал возле бака и суетливо перебирал пальцами по сварному шву. Я наблюдал, не мешая ему.

 - Вот, - выставил он указательный палец. Я ничего не понял. - Вода, - скорректировал мое внимание Сергей. На кончике его пальца набухала прозрачная капля.

 Предчувствуя нехорошее, я встал на бак и заглянул через заливное отверстие внутрь. Воды осталось на донышке. А мы после Барсака успели использовать от силы ведро.

 - Шов лопнул, вот она по капле и сочилась, - пояснил Салифанов, - наверное, от самого острова.

 Я отыскал кусок киперной ленты, привязал к нему гвоздь, опустил в бак. Гвоздь глухо стукнул о днище. Я вытянул ленту, прикинул длину промокшего материала.

 - Пятая часть - пятнадцать-двадцать литров! - объявил я безрадостные итоги обмера.

 - И еще литров двадцать в камере, - напомнила Войцева.

 Итого, сорок литров. Неделя, если срезать потребление до полутора литров в сутки. Выкрутимся! Сергей перетащил кастрюлю к камере, справедливо рассудив, что в баке вода сохранится дольше. Приходилось переключаться на аварийный режим - худшие продукты потреблять первыми, лучшие - оставлять на потом.

 Сергей открутил колпачок, надавил на резину, и из камеры потекла мутная белая струйка воды. По виду она напоминала молоко.

 - Что это? - спросила Войцева. Сергей наклонил кастрюлю, смочил губы, облизал их и, поморщившись, сплюнул в море.

 - Финиш, - просто сказал он.

 Я не поверил. Не мог поверить ему на слово. Я поднял кастрюлю, отпил изрядный глоток. Это была не вода. Все, что угодно, только не вода!

 - Это тальк, жженая резина и, возможно, еще что-то, - определил Сергей и выплеснул остаток за борт.

 Я попытался сделать еще один глоток, но меня сразу вырвало. Организм отказывался принимать такой технический коктейль. Сергей, обмотав золотник многими слоями марли, попытался профильтровать воду. Он сцедил несколько граммов, но лишь для того, чтобы убедиться - все бесполезно. Вода вкуса не меняла. Значит, в нашем распоряжении осталось двадцать литров. Это чуть больше, чем ничего.

 - Сегодня чай будет из морской воды, - обрадовал Сергей.

 - Разбавь наполовину пресной, - попросила Войцева.

 - Только этой, - кивнул в сторону камеры Сергей и предупредил без обычной улыбки: - Примите к сведению, хохотушки кончились! Послаблений по моей, пищевой, линии не будет!

 Положение действительно сложилось серьезное. Теперь мы это чувствовали особо, был опыт плавания до Барсака. Тогда осознать всю серьезность возможных последствий нам мешал запасенный на берегу оптимизм. Теперь иллюзий не осталось.

 Бак постановили считать неприкосновенным запасом. Шов во всех сомнительных местах промазали разогретым битумом. Обед впервые встретили без энтузиазма. Горечь морской воды забить было невозможно. Кашу ели с трудом, пропихивая теплую массу ложками в пищевод.

 Я отхлебнул из своей кружки и понял, что предпочту на сегодня остаться без чая, чем пить это пойло. Начал химичить: с избытком бросил сахар. Горечь приобрела приторный сладко-соленый привкус. Распечатал пачку с лимонной кислотой, всыпал от души. Попробовал - даже скулы свело. Я сморщился, словно заглотил целый лимон, но даже кислота не забила вкус моря. С сегодняшнего дня еда становилась не удовольствием, а наказанием!

 После обеда Сергей провел очередную ревизию продуктов. Вновь выбраковал немалое количество вермишели, круп, сухарей. Плесень наращивала аппетиты, съедая в день больше, чем мы втроем. Но это обстоятельство пугало несравнимо меньше. Я предпочел бы махнуть все наши продовольственные запасы на пару ведер обыкновенной речной воды.

 Теперь нам снова был необходим берег. Хоть какой-нибудь захудалый, только бы берег. Я мечтал о нем, как о самой жизни. Там бы выбрались. Хоть волоком, хоть пешком. Я надеялся на везение. Вынесло же нас на Барсак. Почему в этот раз события должны сложиться мрачнее? "Нет, все будет отлично", - успокаивался я. Мне невозможно было представить нас погибшими, вернее, мог допустить такую мысль, но это больше напоминало бы игру в риск. Поверить в это нормальному человеку невозможно. Этого не может быть, потому что быть этого не должно. Мы безоговорочно верим в свое бессмертие вплоть до того момента, когда нос к носу сталкиваемся со своей собственной смертью. Будет берег, обязан быть!

 И судьба услышала мои молитвы. Она подгадала нужный ветер и направление волн. Она подтасовала наш курс. Свела незначительные случайности в единую цепь закономерностей и точно приткнула плот к берегу. И произошло это очень скоро, в начале следующих суток. Но лучше бы этого не случилось. Лучше бы пройти нам мимо в тот раз, и тогда, быть может, все сложилось бы иначе...

 

 Глава 14

 

 Глубокой ночью наш курс пересекла неожиданная земля. Обмелевший Арал вытолкнул на поверхность воды новый, не нанесенный на карты остров. Ни первый, ни второй рулевой не могли знать о нем, тем более увидеть что-либо в кромешной темноте. Шли по компасу. Ни тот ни другой не отвернули ни на градус, ведя плот под идеально прямым углом к линии берега. Глубины убывали. Закрепленный в режиме "автопилота" руль скреб дно. Плот вползал на мель, тянущуюся на многие десятки километров. Оставляя глубокую борозду, он все глубже забирался в уготованную ему ловушку, влекомый волнами, крепким нордом, дующим в паруса, и нашей глупостью. По сантиметру, уже безнадежно увязнув в песке, плот, как умирающий зверь в нору, вполз на мокрый пляж. Волны и течения подгребли под камеры песчаную подушку, посадив плот на нее, как памятник на постамент. Произошла история та же, что в начале плавания. Но тогда все закончилось комедией, на этот раз сюжет разворачивался в трагедийном ключе.

 Утром мы смогли оценить величину постигшей нас беды. Вода не скрывала даже щиколотки.

 - Теперь нам крышка, - обреченно сказал Салифанов, со злостью пнул одну из камер, - и на некролог рассчитывать не приходится. Нашим родственникам выдадут справочку, где вместо красиво-загадочного "летальный исход" будет написано сомнительное "пропал без вести".

 Но до этого наши синеватые портреты с полгода покрасуются на стендах "Их разыскивает милиция".

 Прогноз был достаточно реалистичен. Может быть, Сергей и сгустил краски, но ненамного. Тем не менее я счел своим долгом ему возразить. Я сказал что-то про ветер, везение, надежду и вознаграждающееся упорство.

 - Не надо меня успокаивать, доктор, - скривился Сергей, изобразив многоопытного пациента, сознающего, что его свалил очередной неизлечимый недуг, - лучше позаботьтесь об организации гражданской панихиды.

 - Не шути так, - попросил я.

 - Если это шутка, то она может стать последней в моей жизни, - заметил Сергей.

 Я взял весло, попытался, используя его как лопату, подкопаться под плот. Но моя затея была не перспективнее труда Сизифа. Каждая десятисантиметровая волнешка заполняла песком выкопанную мною яму быстрее, чем я успевал прокопать такую же с другой стороны. Единственно, чего я добился - это сравнять плот с уровнем дна. Для того чтобы углубиться в дно, необходимо было вначале возвести осушительную дамбу. Я отбросил бесполезное весло и взглянул на Сергея. Он понимающе кивнул головой, словно говоря: "Вот-вот, это я и имел в виду".

 Вытолкать плот на воду, как мы это делали ранее, мы тоже не могли. Впятером еле-еле справлялись. Теперь, когда убыли две человеческие силы, такая процедура стала и вовсе нереальной. Бросить бы плот, набить рюкзаки остатками воды и продовольствия и пешочком двинуться на поиски людей. Может, и выскочили бы. Но все признаки указывали на то, что лежащая перед нами земля - остров. А что делать людям на новорожденном острове? В общем, попали в переплет, как Робинзон Крузо. Только у того был островок - мечтать можно: пальмы, звери, почва - удобрений не надо. А у нас голый песок вперемешку с высохшим ракушечником. И главное ни на реки, ни на родники, ни на лужи рассчитывать не приходится.

 - Будем пилить киль! - наконец решился я. Для плота моя идея была гибельная. Без киля он становился неуправляемым - игрушка в руках ветра. Куда дунет, туда плывет. Но иного выхода нет. С острова надо выбираться. Паромы здесь не ходят. А при уменьшенной осадке, если ветер ненароком поменяет направление, быть может, выскочим с мели. Все-таки шанс!

 Килевые штанги спилил под самые основания. Освобожденный от оков песка, плот стал чуть подрагивать на прибое. Дернули раз, другой, но он, несмотря на наши усилия, сдвинулся едва ли на дюжину сантиметров. Перебрали вещи, выкинули все, что было возможно и частично то, что выкидывать не следовало. Мы избавлялись от излишков веса, как теряющий высоту аэростат. За пять часов изнурительной работы отодвинулись от берега метров на двести, не более. А мель, как установила пешая разведка, тянулась в море километров на пять, может, и дальше, у нас просто не хватило сил и упорства это проверить.

 Впряглись в плот, обвязавшись через плечо веревочными лямками. Рывками потянули его к глубине. До конца дня осилили чуть больше километра. От постоянно пребывания в воде и отсутствия горячей, а можно сказать, и всякой другой пищи, мы тряслись в ознобе, хотя температура воздуха держалась возле двадцати пяти градусов. Уже в темноте разожгли костер. Бензина для примусов тоже осталось немного. Сухой узловатый саксаул горел жарко и быстро, словно прессованный порох. На вкопанном в песок весле висела кастрюля. В ней булькала и парила морская вода, варилось немного - горсти полторы - крупы перловки. Мы тоскливо сидели возле костра, перебирали в головах унылые мысли. Сегодняшний день вымотал нас физически и морально. Положение было неопределенно. Где мы - неизвестно, что будет завтра - невозможно даже предполагать.

 - Пайка на сегодня, - Сергей положил каждому на ладонь по четыре сухаря размером со спичечный коробок и пять кусков сахара. Разлил, выливая через край кастрюли, кашу по мискам. От перловки резко пахло йодом. Я долго ковырялся в каше ложкой, заставляя себя глотать это горько-соленое месиво. Лучше бы не есть совсем, но завтра с утра предстояло впрягаться в бурлацкую лямку. Много бы я наработал на пустой желудок.

 - Поели, - протяжно вздохнул Сергей, тщательно облизывая ложку.

 Таня молча собрала грязные миски, бросила их в кастрюлю и пошла к берегу. Драить посуду было ее обязанностью. Салифанов откинулся на песок, лежал, уставившись неподвижными глазами в высыпавшие на небе звезды. Костер потрескивал, совсем как дома в тайге, разбрасывал по сторонам искры. Порывы ветра подхватывали их, поднимали высоко, тащили над островом. Иногда из огня выбрасывало небольшие красные угольки. Влекомые все тем же ветром, они катились по песку, долго-долго горели вдали.

 - Неужели не выберемся, Серега? - неожиданно спросил я.

 Сергей выпрямился, пошевелил ногой высунувшуюся из костра ветку.

 - Ты бы что полегче спросил, - ответил наконец. И так и остался сидеть, обхватив руками колени, глядя в затухающий костер. Подошла Татьяна, звякнула посудой, но ничего не сказала, уселась чуть в стороне. Долго молчали...

 Спать легли на берегу, выкопав небольшую ямку в песке. Вещи сложили в изголовье. Ветер шевелил брошенный костер, раздувал уголья. Неожиданно дохнул сильным порывом, разворошил головешки, выстрелил далеко в глубь острова огненную дорожку.

 - Влипли, как мухи в навоз! - вздохнул Сергей, додумав какую-то свою мысль.

 Он тоже не спал, одолевала тоска. Наташа с Валеркой поди уже дома чаи гоняют, посмеиваются над нашим упрямством.

 - Живым отсюда выберусь - на море ни ногой! - грозно пообещал Сергей.

 Песок шуршал, перекатывался через нас, но мы на это внимания уже не обращали. К утру погода не изменилась. Норд дул ровно и устойчиво, явно не намереваясь менять направление. Плот покачивался в прибое. Позавтракали всухомятку: сжевали несколько сухарей, даже не запили водой. Было еще нежарко, решили потерпеть сколько возможно. Морской водой злоупотреблять небезопасно. Не хватало еще нам привести домой хронические хвори.

 Я усмехнулся своей мысли. Нет, помирать я не собираюсь, раз думаю о дальних последствиях сегодняшнего дня. Мне вспомнился анекдот про самоубийцу, который объяснял свои неудачные попытки повеситься тем, что задыхается. Чем-то похоже.

 Встали по расписанным еще с вечера местам. Я на корме возле самого руля. Сергей с подветренного борта у мачты. Татьяна с наветренного. Подняли паруса. Сергей удерживал плот от сноса, фактически исполняя функции утраченного киля. Он уравновешивал силы парусов, направленные в сторону, но не препятствовал движению вперед. Моей задачей было как можно выше задирать корму, чтобы руль не цеплялся за дно. Согнувшись в три погибели, я тянул тяжесть плота к груди, как тяжелоатлет штангу в жиме. От однообразия позы ныла поясница. От чрезмерных нагрузок сводило мышцы рук. Болели порезанные о донный ракушечник ноги. Теперь наученные горьким опытом, мы не снимали обувь, но от боли это не избавляло. Морская вода разъедала старые ранки, они беспрерывно саднили. Шаги у меня выходили маленькие, семенящие. Я как бы мелко пританцовывал на месте. Иногда, не выдержав, на секунду опускал корму. Руль углублялся в песок. Плот почти останавливался. Сергей оборачивал ко мне недовольное лицо. Я делал глубокий вдох и вновь, напрягаясь всеми мышцами тела, втаскивал кормовые трубы на живот. Голова уже кружилась от перенапряжения. Если бы я был один, давно бросил бы это занятие, предпочел бы тихо загнуться, чем так истязать себя.

 Еще шажок и еще. В минуте сто шажков, чуть больше тридцати метров. За час, если без перекуров - один и восемь десятых километра. А сколько их впереди?

 Дышу неглубоко, хрипло втягивая через стиснутые зубы теплый воздух. Ноги заплетаются. Перед глазами бегают разноцветные круги.

 - Стоп, - прошу я и бросаю плот.

 Сажусь прямо в воду, отдыхаю, поводя бессмысленными глазами по сторонам. Подходит Сергей, садится рядом.

 - Махнемся местами? - предлагает. Согласно киваю. Поднимаюсь, бреду к центру плота. Ноги в коленках дрожат.

 - Поехали! Раз-два! - кричит сзади Сергей. Мы одновременно дергаем плот вперед. Он нехотя, скребя камерами дно, сдвигается с мертвой точки. Под ногами у меня оживает песок. Он ползет вбок, лишая меня опоры. Плот наваливается на меня всей тяжестью стоящих поперек ветрового потока парусов. Я не успеваю справиться с неожиданными нагрузками, отступаю на шаг. Плот правой скулой напирает на меня, я делаю еще шаг, и на мою правую, выставленную вперед ногу, наползает камера. Она упруго вдавливает стопу в песок, подламывает ногу вниз. Падаю спиной на воду. Пытаюсь, отталкиваясь левой ногой, вытянуть правую. Но она зажата, как в капкане. Плот продолжает вползать на меня, подминая под днище. Я скребусь хребтом о ракушечник, и мне становится жутко. Сейчас плот влезет на меня своей массой и если не раздавит, то утопит наверняка, несмотря на пятнадцатисантиметровую глубину. Сергей бросает корму и, разбрызгивая воду, подбегает ко мне. Упирается обеими руками в каркас.

 - Тяни! - кричит он.

 Я упираюсь что есть силы, а от страха их заметно прибавилось, и выдергиваю ногу из-под камеры. Плот, предоставленный сам себе, на закрепленном руле разворачивается носом к берегу. Приходится вновь возвращать его на место. Теперь я иду, сильно наклонив корпус вперед, почти параллельно воде. Руками упираюсь в основание мачты. Я никогда не мог предположить, какой мощью обладает ветер. Сегодня он едва дотягивает до трех баллов, а я с трудом удерживаю плот на месте. Мои ступни вдавливает в дно, словно оно не песчаное, а состоит из пластилина. Руки, вытянутые на корме, теперь вжимает обратно в плечи. Мне кажется, они становятся короче и толще от таких специфических нагрузок. Не конечности, а трехрядная гармошка: то растягивает меха во всю ширь, то сжимает до упора. По-настоящему неприятно то, что такая работа выжимает из организма воду. Усталость - пустяк, отдохнем - и вновь как огурчики. А выделенный пот обратно не вольешь. Дудки!

 Не отрывая рук от труб, я наклоняю голову к воде, окунаю лицо, прополаскиваю рот. Становится немного легче. Мельком смотрю на Татьяну. Она идет с отрешенным лицом, откинувшись корпусом назад. Тянет плот на себя. Интересно, каково приходится ей? Все-таки не мужик - так-то упираться! Но избавить ее от атлетических занятий мы не можем. Тут о джентльменстве приходится забыть.

 Вновь опускаю глаза к воде и шагаю, шагаю, шагаю. Уже ни о чем не думаю. Тупо слушаю боль в теле. Кровь гулко стучит в висках. И на каждый удар в глазах, раздуваясь, лопается розовый блестящий пузырь. Иногда закрываю веки и, кажется, даже задремываю на мгновение.

 - Перекур, - тормозит движение Сергей. Падает животом на плот, шумно отдувается. Я встаю на дно коленями. Отдыхаем минуты три. Солнце уже в зените и печет нещадно. Прислушиваюсь к своему пульсу. Больше ста тридцати точно! Но это, может быть, от нагрузок.

 - Татьяна, как самочувствие? - стараясь держать бодрый тон, спрашиваю я.

 - Тошнит, - жалуется она. Свои недуги мы, по общему уговору, не скрываем.

 Пропустить из-за чувства гордости или еще чего-нибудь болезнь - это значит подвести всех. Видно, придется распечатывать НЗ. Деваться некуда. Который день уже сидим на морской воде. Как бы беды не вышло. Поймав салифановский взгляд, я молча указываю глазами на бак с водой. Сергей недолго раздумывает и согласно кивает. Достаем из аптечки стограммовую мензурку. Сергей шоферским способом подсасывает из бака воду, сливает ее в кружку. Вскрываем банку сгущенки. Из всех имеющихся у нас продуктов, молоко быстрее всего перерабатывается организмом в энергию. Банку пускаем по кругу. Каждый делает по глотку. Вылизывать банку досталось Войцевой, но она отказалась от своего права в пользу Сергея. Татьяна не любит сгущенку, пить молоко ее заставляют только чрезвычайные обстоятельства. Делим воду - каждому по семьдесят пять граммов. Тонкой струйкой заполняем мензурку. Сергей разбавляет свою долю наполовину морской водой. А я не могу удержаться от желания выпить просто воды, без примесей.

 Делаю микроскопический глоток, катаю водяную каплю во рту, выжимаю из нее невероятную вкусовую гамму. Вода, как пришлось убедиться здесь, тоже не одинакова. Ее можно дегустировать, раскладывая на составные части, выделяя десятки оттенков, и каждым наслаждаться особо. Дома это мешают делать бездонные водопроводные краны. Количество - враг истинного удовольствия. Объевшись, трудно оценить нюансы поданного кушанья. Наверное, поэтому истинные гурманы редко страдают тучностью. Толстеют обжоры. Гурманы едят долго, со вкусом, но немного. Я не могу себе позволить хлопнуть залпом свои семьдесят пять граммов, я цежу их по капле, от каждой получая максимум удовольствия. Я закрываю глаза, чтобы лучше ощущать воду. Конечно, я не могу не заметить грубых привкусов металла и затхлости. Но кроме этого, я улавливаю тонкий запах земли, сквозь которую прошла эта вода, пустынных растений, корни которых она омывала, и что-то еще очень важное, что я не могу выразить словами. Капля истончается, и я, боясь, что она затеряется вовсе, сглатываю ее. Она уходит по пищеводу, смачивая его ссохшиеся стенки, на которых, кажется, осела толстым шуршащим слоем морская соль. Теперь, после первого глотка, мне приходится сдерживать себя. Меня обуяла жадность. Я хочу пить много и разом. Если передо мной поставить ведро, я бы не отошел от него, не осушив до дна. "Ну, давай скорее, пей!" - требует, торопит меня желудок. Ему нужна вода как физиологическая потребность, а не удовольствие. Но я сдерживаюсь, растягиваю мизерную свою пайку во времени бесконечно. Последние капли задерживаю во рту особенно долго. Страшно их глотать - они последние! Больше не будет! Все! Я плотоядно смотрю на бак, ведь там еще много такой же воды, и если себя не ограничивать, то можно пить, пить и пить и, наверное, напиться до бочкообразного состояния, если одному и если ничего не оставлять на завтра.

 Но так поступать нельзя, пока нельзя. Что будет через неделю, когда организм почувствует смертельную угрозу своему существованию, я не знаю. Не хочу себя бить в грудь кулаком и кричать: "Я не способен на это!" В памяти десятки примеров, когда человек, считая себя непогрешимым, совершал самые отвратительные поступки. Голословно отвергать что-то - значит приближать неминуемую, нежелательную развязку. Это я тоже понял благодаря критическим условиям, в которых оказался. Поэтому я не даю зароков, но говорю: "Я сделаю все возможное, чтобы этого не случилось!" Мысль, допущенная мною, - настораживающий признак. Необходимо удвоить бдительность! Организм, настроившись на самосохранение, начинает искать лазейки в моей нравственности. Скоро он начнет доказывать, почему именно я и именно в данных ситуациях имею право на поступок, который ранее, в нормальной жизни, бескомпромиссно осуждал.

 С трудом отрываю взгляд от поблескивающего оцинкованной жестью бака. "Это не мое!" - одергиваю себя. Сергей, запрокинув голову, держит над открытым ртом наклоненную кружку, ждет, когда ему на язык упадет последняя и потому самая желанная капля. Но этой капли просто нет, она давно испарилась. Сергей забавляется собственными иллюзиями.

 - Ни поесть, ни попить, - опустив кружку, непонятно кому жалуется Салифанов, как будто это не он первым предложил лимитировать воду и продукты.

 Снова впрягаемся в лямку. Теперь я иду с кормы - коренником, если применять гужевую терминологию. Сергей с Татьяной - пристяжными. Не хватает только оглобли и колокольчика с малиновым звоном.

 - Трогай, родимыя, - неуклюже шучу я. Но мой висельный юмор не проходит. Работаем мрачно, без энтузиазма, как крепостные на барщине. Не до веселья.

 День тянулся по минутам, медленно приближался вечер. После шестнадцати часов пошли долгожданные глубины. Как высокопарно - глубины! В жизни это обозначало, что вода стала иногда дотягиваться до колена. Теперь работа с кормы заметно облегчилась. Много труднее стало удерживать плот от сноса. Его неудержимо разворачивало вокруг собственной оси. Приходилось упираться в каркас вдвоем. Татьяна подруливала.

 - Ты ничего... - на выдохе, хрипло сказал начало фразы Сергей. На следующем выдохе докончил, - не замечаешь?

 Вывернув шею, я быстро осмотрелся. Никаких изменений не обнаружил, тот же низкий грязно-серый в лучах заходящего солнца берег. Те же мелкие частые волны, тянущиеся рябью далеко в море.

 - А что? - все же забеспокоился я.

 - Боюсь, - пауза, шаг, - дело - табак. Я еще раз обозрел горизонт в надежде увидеть что-то угрожающее нам.

 - Объясни! - потребовал я.

 Сергей отрицательно мотнул головой.

 - Буду уверен, скажу.

 Снова шагали, раздвигая воду ногами. Местами натыкались на донные ямы. Тогда идущий впереди Сергей, охнув от неожиданности, проваливался по пояс, выжимался на руках, вползал животом на плот. Я, успев среагировать, вскакивал на каркас. Плот утаскивало боком к земле, пока уменьшающиеся глубины вновь не позволяли сойти с него. Если смотреть сверху, наш курс был совершенно лишен логики. Он состоял из плавных полудуг и резких, под прямым углом, поворотов. На каждый прямой отрезок пути мы умудрялись наматывать тройное расстояние.

 Во время очередного дрейфа, стаскивающего нас вбок и назад, Татьяна, выпрямившись в полный рост, ткнула рукой в далекий горизонт.

 - За тем мысом, кажется, открытое море, - сказала она неуверенно.

 Действительно, за песчаным мысом вода темнела синевой. Так выглядят только глубины. Я почувствовал, как мой пульс застучал сильнее. Я напряг глаза, силясь разглядеть больше, чем увидела Таня. Но мыс быстро продвигался в поле зрения влево, закрывая обзор. Нас подтаскивало к самому берегу. В результате, описав полукруг, мы оказались недалеко от места, с которого взяли старт. Прошли километр, продвинулись вперед на сто метров. Но это не угнетало. Мы жили мелькнувшей впереди надеждой. Зашагали бодрее, обмениваясь предположениями.

 - Может, это просто отблеск неба, - выдвигал гипотезы я, - или скопления водорослей?

 Но внутри меня все заранее радовалось и торжествовало.

 - Море. Точно море! И ветер какой надо. Считанные дни - и материк. Конец мукам!

 Я дрожал от нетерпения сделать острову ручкой, уйти из-под его жесткой опеки. Уже сегодня будем в море! Живем, славяне!

 Даже если мы предполагали ошибки вслух, наши улыбчивые лица выражали безмятежное довольство. В худшее мы не верили - это было бы несправедливо. Мы успели перетерпеть и пережить столько, что это с лихвой компенсировало все наши "детские" провинности перед морем. Мы заслужили снисхождение.

 - Выйдем сегодня в море, закачу роскошный ужин! - пообещал расщедрившийся Салифанов.

 Порой от нетерпения мы переходили почти на бег, если, конечно, позволяли глубины. Но наш оптимизм все равно обгонял нас. Он давно уже, обогнув оконечность острова, резвился и плескался на чистой воде.

 Мыс приближался, раздавался в стороны и слегка подрастал в высоту. Можно было уже различить чаек, густо облепивших его оконечность. Мы взяли курс мористее, так как обычно от мысов далеко в море тянутся подводные песчаные косы. Припоминая карту Арала, я начал рассчитывать в уме градусы нашего нового курса. Быстрее всего достичь берега можно было на юго-западе. Я попытался прикинуть время, необходимое на остаток пути, но было неизвестно даже приблизительно местоположение острова-западни.

 - Бог с ним, доплывем без счисления, - махнул я рукой на расчеты.

 С мыса шумно снялись чайки. Они вспыхнули на фоне неба разом, как белый фейерверк. Поднялись плотным облаком, рассосались на высоте. За час мы обнесли плот вокруг мелководной косы. В наивысшей точке, разделяющей две глубины - прибрежную и морскую, мы на минуту притормозили, чтобы оглядеться. Уже в десяти метрах впереди нас дна не было видно. Глубина начиналась разом. Берег уходил вправо с небольшим уклоном к югу. Отмучились! Сергей для очистки совести пошарил по горизонту объективом подзорной трубы, но нагретое солнцем море парило. Даже линия горизонта была не линией, а широкой размытой полосой, где колеблющийся воздух можно было принять за что угодно: за остров, море, плывущий корабль, падишахский дворец с минаретами, космодром инопланетян - это уже в зависимости от того, как работает фантазия.

 Протащились последние несколько шагов. Плот, почуяв большую воду, нетерпеливо, как охотничья собака, взявшая след, заерзал в донном песке, поднял муть и двинулся сам. Нам уже приходилось его придерживать. Вырвется из рук, поди догони вплавь! Передние камеры зависли над глубиной.

 - Не торопись, сейчас отплывем, - ласково усмирял я его неожиданную прыть.

 Безусловно, плот был и оставался бесчувственной грудой металла и резины, но как экран отражал наши сиюминутные настроения. Не он, мы стремились выйти в открытое море. Плоту было все равно, где ржаветь - здесь или дома, на балконе четвертого этажа. Это мы наделяли окружающий мир, в том числе и плот, теми чувствами, которые обуревали нас, переделывая все и вся по образу и подобию своему. Поэтому плот хотел вырваться в море. И по той же причине остров - часть суши, со всех сторон окруженная водой, так, кажется, он определяется в школьном курсе географии, воспринимается не иначе, как кровожадным злодеем, заманившим нас в ловушку. Он хитрил и изворачивался, пытаясь доказать нам свою непричастность к происшедшему, сваливая все беды на море и случай. А сам строил хитрые козни, интриговал, в душе (вот уже и душа объявилась!) издеваясь над легковерностью своих жертв. Он хладнокровно, даже с удовольствием вел нас к смерти. А море, в свою очередь, доброе, сочувствующее нам, но бессильное перед лицом злобных сил, могло помочь только на своей территории. Вот какое получалось сложное восприятие простейших географических понятий! Мы, злодей-остров, добрая, но беспомощная фея-море, вредный лешак-ветер - целая легенда!

 Мы уподобились нашему древнему предку, чувствуя свое бессилие перед окружающим миром, одушевляли его, наделяя характерами даже самые мертвые предметы. Одних любили, других ненавидели, но молились и тем и другим. Мы незаметно обращались в язычников! Впору было вкапывать возле очередного бивака деревянную фигурку божка и выкладывать у его ног каменный жертвенный алтарь. Только вот что приносить в жертву? Себя, по понятным причинам, не хочется. Птицу или животных - так их еще поймать надо. А если и поймаем, то у нас их силой не отобрать! Слопаем в мгновение ока со всеми потрохами, несмотря на возможный гнев богов. Язычество язычеством, а голод голодом! Во время голода самый убедительный миссионер - собственный впалый живот, он агитирует за себя красноречивее любого проповедника. Принести в жертву пару килограммов сгнившей перловки? Так они, боги, вообще рассвирепеют!

 Смех смехом, но от острова мы действительно отходили как от обманутого врага: с чувством огромного облегчения, но и с долей боязни, как бы он не напакостил напоследок. Однако вырвались! А могло случиться по-другому. И тогда наши молодые, симпатичные трупы остались бы здесь сушиться на солнце. Теперь, когда опасность миновала, я мог себе позволить чувственную оценку событий. И ужасный исход виделся со всей очевидностью. Особый, запоздалый страх охватил меня. Так бывает, когда человек, попав в неожиданные, угрожающие обстоятельства (например, в автомобильную аварию), эмоционально затормаживается, действует чисто интуитивно и в подавляющем случае правильно. Только спустя минуты, а случается сутки, в полной безопасности осознает, из какой передряги выбрался. И тогда законсервированный в памяти страх запоздало раскручивает подробности происшествия. И может наступить реакция: истерика, слезы, даже сердечный приступ. Пока мы тащились вдоль острова, я не мог допустить чувственного восприятия. Эмоциональность - враг разумности. Теперь сжатая до предела пружина чувств начала раскручиваться. Раньше я допускал - да, мы можем погибнуть. Теперь у меня сердце защемило от ощущения уже былой близости. Смерти. Я просто видел наши последние минуты. Тяжелое зрелище! Перед плаванием имел неосторожность ознакомиться с литературой, посвященной проблемам адаптации человеческого организма к жаркому климату. Описания случаев гибели людей от обезвоживания крепко засели в памяти.

 Теперь, подставляя в текст вместо буквенных значений наши фамилии: "Пострадавший И. (читай, Ильичев), 23 лет был обнаружен...", я мог математически точно расписать картину угасания вплоть до последнего вздоха: когда начнется покалывание в предплечьях и кистях, когда затруднение речи, сморщивание языка, непроизвольное сокращение мышц и, наконец, агония. Но и после смерти покоя нам не будет, налетит свора чаек и начнется пиршество... Бр-р!

 Я передернул плечами. Пора остановиться! Попробую подумать о более приятном. Например, о недалеком будущем.

 - Через пару-тройку дней, - я три раза сплюнул через левое плечо, - если, конечно, ветер не изменится, будем на материке, - сказал я громко.

 Потом в явно подхалимских выражениях, унижающих море, как царя природы, охарактеризовал местный ветер и мое к нему отношение. Повторять свой монолог здесь я не буду из соображений стыдливости. Сергей глянул за корму. -

 - В гробу помнить буду! - заверил он всех и, показав островку кулак, отправился готовить обещанный праздничный банкет.

 "Его тоже чайки склевали бы!" - непроизвольно подумал я. Тут же себя одернул. Что за напасть! Ну, нельзя же на все смотреть глазами гробовщика!

 "Прекрати!" - грозно приказал я себе.

 "И тебя бы склевали!" - назло добавило мое воображение и быстренько набросало живописную картинку: мое высушенное и выветренное тело, гармонично вписанное в знакомый островной пейзаж.

 Я чуть не расплакался от досады. Ведь минуло все. Радоваться надо, а я все гадаю, что бы могло получиться, если бы...

 - Ильичев, вскрывай тушенку! - весело распорядился Салифанов. Подумал и добавил: - И сгущенку тоже. Гулять так гулять.

 За дело я взялся с большим энтузиазмом. Пищеварение, наверное, было в данный момент единственной темой, способной отвлечь меня от мыслей. Плот шел ходко, булькал водой в камерах, казалось, радовался свободе. Татьяна сидела на вахте, шутя управляя плотом. Сейчас ее от румпеля за уши не оттащишь. После волока это не работа - праздник. А уступать праздник другому - самому что останется?

 Я вытянул из продуктового рюкзака тушенку. Жесть проржавела чуть не насквозь. Было трудно соотнести жуткий внешний вид банки с ее божественным содержимым.

 - Помни о праве повара, - предупредил Сергей и вовремя: я уже прикидывал, как незаметнее слизнуть с отогнутой крышки волокна прилипшего мяса.

 Сегодня Салифанов священнодействовал! Насвистывая себе под нос попурри из строевых солдатских песен, он создавал из мизера наших продуктов кулинарный шедевр. Часто отодвигая крышку, он жадно нюхал поднимающийся пар, добавлял что-то в свое варево, пробовал, снова добавлял. Проиграть он не мог. Недовольство едоков исключалось по сути! В кастрюле кипела прекрасная вода! Что в нее ни завари, хоть старую кожаную подметку - вышло бы хорошо. Не навар важен - вкус самой воды! Это был единственный случай, когда кашу, сваренную из одной веды и воздуха, ели бы причмокивая и расхваливая повара.

 - Готово? - в нетерпении спрашивал я ежеминутно.

 - Хочешь вкусно покушать - не спеши, - хитренько ухмылялся Сергей.

 Я изнывал от ожидания. Сергею хорошо, он устанавливает сроки, может позволить себе не суетиться. Наконец он торжественно провозгласил:

 - Команде готовиться у приему пищи!

 Стол собрали в мгновение ока. Ожидание распаляло. У меня в пересохшем рту даже выдавилась малая толика слюны! Я уж думал, мои органы слюноотделения отмерли за ненадобностью, а тут - на тебе! Сергей взгромоздил на стол кастрюлю, откинул крышку. Запах обрушился на меня, я раздул ноздри, специально, чтобы доставить удовольствие Сергею, восторженно закатил глаза. Татьяна нетерпеливо заерзала на рюкзаках, не выдержала, закрепила руль в авторежим и, не дожидаясь приглашения, подползла к столу.

 - Полный кворум, - удовлетворенно отметил Сергей.

 Ели прямо из кастрюли, по очереди погружая ложки в ее горячее нутро.

 - Вах-вах! - с каждым глотком, наслаждаясь, причмокивал Сергей, отдавая должное еде.

 - Хо-охфо прифо-фо-тоф-фено! - попытался я высказать свое удовлетворение обедом, не прекращая движения.

 Получился невразумительный набор щипяще-чавкающих. Но меня поняли. Татьяна согласно закивала головой, выставив сжатый кулак левой руки, показала большой палец. Темп опускания и поднимания рук не снижался. Непрерывное позвякивание ложек звучало для нас музыкой. Настроение повышалось прямо пропорционально заполнению желудков кашей. Уже несколько дней мы не ели досыта. А ныне, в ознаменование счастливого избавления от плена, Сергей расщедрился даже на лишние сухари. Со стороны мы напоминали заговорщиков, готовящих веселую проказу. Сидели плотным кружком, загадочно улыбаясь, подмигивая друг другу, толкались плечами. За все плавание это, наверное, был первый случай полного единства. Радость объединяла нас. А впереди был еще роскошный пресноводный чай! Сегодня Сергей грохнул чуть не четвертую часть оставшихся запасов воды.

 Последние граммы каши каждый отправлял в рот с растяжкой, получая от них максимум удовольствия: от вида, от запаха, от тяжести наполненной ложки, от вкуса - от всего! Вот ведь, просто каша, а сколько наслаждений! Сергей звонко хлопнул себя по заметно округлившемуся животу.

 - Вот так бы каждый день, тогда хоть в Тихий океан, - резюмировал он и, добрея от сытости, милостиво разрешил мне выскрести с половины кастрюли прикипевшую перловку. Упершись лоб в лоб, отталкивая друг друга локтями, мы громыхали о дно кастрюли. Не столько ели, сколько веселились. Сбивали с ложки соседа куски пригоревшей каши, перетаскивали их на свою половину кастрюли. В общем, резвились, как годовалые бычки. Таня на три равные кучки разложила сухари, оставленные к чаю, и сахар и теперь терпеливо ждала, наблюдая за нашими подростковыми играми. Наконец, не выдержав единоборства с Салифановым, я отпал от кастрюли.

 - Слабак! - охарактеризовал меня Сергей. - За еду надо бороться до последнего.

 Никак он решил меня по-отечески пожурить? Нахал!

 - Помню, однажды шесть простаков вроде тебя не могли поделить сгущенку. Полчаса возле распочатой банки сидели. Все решали, кому, чем и сколько есть, - начал делиться полезными, по его мнению, воспоминаниями Сергей. - Посмотрел я на это грустное зрелище, а потом взял хвост маринованной селедки, что рядом лежал, и прямехонько в банку сунул да еще пальчиком притопил, чтобы кто-нибудь его не исхитрился вытянуть.

 - Ну и что? - спросил я, имея в виду: побили Салифанова в тот раз или он успел убежать.

 - А ничего, один всю банку слопал! - довольно захохотал Сергей. - В следующий раз не будут бояться обделиться!

 Зараженный его жизнерадостным ржанием, я тоже начал подхихикивать.

 - Интересно, чем дальше уходим от острова, тем он становится лучше виден, - не по теме удивилась Войцева, разливая чай по кружкам.

 - Не напоминайте выздоровевшему о недавней болезни, - поморщился Сергей.

 Ему явно не понравилась отстраненность Татьяны от общего веселья. Бодро подняв, словно фужер с шампанским, кастрюлю, он провозгласил:

 - Да здравствуют континенты, материки, полуострова и все прочие участки суши, омываемые водой не больше, чем с трех сторон. Виват!

 То, на что Войцева обратила внимание только сейчас, я заметил давно. Верно, привычные зрительские мерки в море не годились. То, что было далеко, иногда, благодаря непонятным оптическим явлениям, приближалось и казалось удаленным не более чем на сто метров. И наоборот, огромные предметы не различались в упор! Все зависело от погоды, расположения солнца, времени суток, настроения наблюдателя и многого другого, о чем мы даже не догадывались. В данный момент плоский остров, от которого мы удалялись, словно приподнимался над морем. Скорее всего роль увеличительной линзы сыграла подушка теплого околоводного слоя воздуха. Именно он создавал иллюзию приближения.

 - Даже какие-то деревца различимы, - обратила внимание Татьяна.

 Какие деревца ей пригрезились? Остров-то, не считая нескольких низеньких кустов, был гол. Наверное, она их за деревья и приняла.

 - Да нет же, вон они, я ясно вижу, - настаивала Татьяна, вытянув руку, указала направление.

 - Куда ты показываешь, остров-то там! - поправил я и развернул ее голову назад.

 - Действительно, - смутилась Татьяна, - а там тогда что? - вновь ткнула она пальцем в горизонт. Я посмотрел вправо - там было только море. Сергей, отбросив кастрюлю, стоял, приложив обе ладони козырьком ко лбу, внимательно вел взгляд по уровню горизонта. Моими минус тремя он пренебрег. Интересно, что он обнаружит в своих минус семь? Неожиданно Сергей напрягся, замер, но через мгновение обмяк и еле слышно прошептал, как для себя: - Земля! - и несколько раз ткнул подбородком вбок.

 - Остров?! - ошарашенно переспросил я. От того, что увидели двое, отмахнуться уже было нельзя. В голове у меня была сумятица предположений. Неужели дошли до западного берега? Или напоролись на гряду островов?

 - Остров, - подтвердил Сергей и добавил безапелляционно, как приговор, - наш остров!

 Я понял его, но не поверил. Татьяна, разобрав, о чем мы говорим, растерялась настолько, что забыла опустить кружку с чаем, поднесенную к губам. Так и сидела в неестественно застывшей позе, переводя вопрошающий взгляд то на Сергея, то на меня. Салифанов, наклонившись, выдернул у нее из пальцев кружку и слил чай обратно в кастрюлю. Ничего не объясняя, он сгреб разложенные продукты в кучу.

 - Этого не может быть! - воскликнул я, завершив внутренний диалог.

 - Этого могло бы не быть, - поправил меня Сергей. Он увязывал приготовленные к чаю сухари и сахар в холщовый мешок. Он подобрал все крошки и недоеденные куски. Будь его воля, он выдавил бы из наших желудков всю съеденную кашу до последнего зернышка и вновь переработал ее в крупу.

 - Значит, это тот же остров? - осознал я наконец весь ужас положения.

 - Значит! - повторил Сергей, скользнув по моему лицу взглядом.

 Это меня отрезвило. Не надо давать волю чувствам.

 - Зачем так-то! Уж лучше только плохо, - не то вопросительно, не то с упреком пробормотала Войцева.

 К кому она адресовала фразу, было неясно. К нам? Но мы находились в таком же положении, что и она. К морю? Так оно не ответит.

 - Затем, чтобы не прыгали, как козлы на капустное поле! - зло отрубил Салифанов.

 Весь чай он слил в бак с пресной водой.

 - Сегодня и завтра воды никто не получит ни капли, - известил он.

 Теперь и я увидел землю. Не так уж и далеко, просто низко тянулся песчаный пляж. За ним прорисовывались приземистые шапки деревьев.

 - Может, проскочим и ветер не успеет вбить нас в мель? - вслух подумал я.

 Но Татьяна не дала мне пожить иллюзиями.

 - Берег впереди, - пряча взгляд, словно в этом ее вина, сообщила она.

 Сергей резко, слишком резко, более чем позволительно было в его положении, повернул голову. Нет, он тоже надеялся. Прятал продукты, рассчитывал на худшее, а сам верил в благополучный исход, в чудо! АН нет, не бывает чуда. Вот он - бережок, прямо по курсу, не миновать его, не проскочить, поджидает нас. И никуда нам от него не деться. Одна надежда - на ветер. Только сколько нам его ожидать - день, три? А если он задует через неделю? Хватит ли у нас сил перетащиться через мель.

 Берег надвигался, рос, не суля нам ничего хорошего.

 - Ерунда, - попытался я успокоить себя и своих товарищей, - отсидимся на бережку, дождемся подходящего ветра. Не век же он здесь будет дуть в одну сторону! И потопаем куда надо. Тут наших сил не требуется - паруса потащат!

 Сергей внимательно смотрел на меня. Было в его глазах что-то, заставляющее меня тревожиться и суетиться одновременно. Он всматривался в меня с какой-то болью и сожалением, словно слушая мои планы, знал заранее, что нас ждет в будущем. И это знание сводило на нет все мои надежды.

 - А что, - искусственно подогревал я себя, - вдруг уже завтра задует куда надо, и мы вволю похохочем над сегодняшним днем!

 Конечно, я говорил неубедительно. Это было пустое бодрячество. Я сам себе не верил. Но что еще я мог предложить. Мы торчали посреди моря на каком-то проклятом острове, как мухи на липучке, и не могли предпринять ничего, что бы гарантировало благоприятный выход из положения. Нам казалось, лучше идти курсом, которым мы шли, и в итоге мы воткнулись в остров. Мы решили, исходя из суммы наблюдений и логических умозаключений, обносить плот вокруг острова с юга, были уверены в правильности решения и, кажется, выбрали более длинный путь. Мы ошибались каждый раз, даже в мелочах. Нормальная логика здесь не подходила. Я перестал доверять самому себе! Теперь мне казалось надежнее всего избрать пассивную тактику: разбить на берегу лагерь и, экономя каждое движение, а значит, расход воды и калорий в организме, ждать погоды.

 - Ну в самом деле, так ведь можно, надрывая кишки, тащиться и месяц. А ветер выдернет нас из плена за какой-нибудь час! Из противника превратится в союзника! - накручивал я на довольно зыбкую теорию новые аргументы.

 - Беда в том, Ильичев, что, кажется, ветер нам не поможет! - прервал меня Сергей.

 Я не понял, но испугался. Почему не поможет? Честно говоря, на ветер у меня были последние надежды. Может, Сергей имеет в виду то, что попутный от острова ветер станет для нас крайне невыгодным в море, потащит к более мелководному восточному берегу? Но это во всех смыслах лучше, чем торчать здесь. В море хоть какие-то возможности для маневра появятся.

 - Помнишь, Андрей, я утром говорил тебе, что дело дрянь. А ты потребовал объяснений? - продолжал Салифанов.

 - Да, ты сказал, что объяснишь, когда будешь уверен в чем-то окончательно, - припомнил я.

 - Так вот, теперь я почти уверен, - сказал Сергей и вновь замолчал.

 - Что тянешь, как нерв из зуба! Ты не шаман, не запугивай, говори по существу! - разозлился я.

 - По существу, мы, похоже, забрались в узкую бухту между двумя островами!

 - Между тем и тем? - указал я на остров за кормой и тот, который был впереди и сбоку.

 Если догадка Сергея была верна, у нас появлялась возможность, разведав пролив, проскочить между островами.

 - Нет, - остановил мои домыслы Сергей, - между тем, - он указал за правый борт, - и тем, - описав над головой широкую дугу, он упер руку в море с левого борта.

 - Там земля? - выдохнул я.

 - Это только мои предположения, - твердо сказал Сергей.

 - Там земля?!! - почти закричал я, указывая на восток. - С чего ты взял?

 Салифановская идея показалась мне по меньшей мере абсурдной. Не могли же мы ничего не заметить за эти дни.

 - Доказательства! - потребовал я.

 - Во-первых, даже на глубинах, где мы шли, не было крупного наката. На это вы должны были обратить внимание. А ветер северо-восточный. Если б там, - он кивнул головой, - было открытое море, прибой был бы гораздо сильнее. Второе. Когда мы ходили в разведку, с моря постоянно гнало песчаную муть.

 Я хотел возразить, но Сергей меня не слушал.

 - Третье. Птицы постоянно летают на восток и чайки, заметь себе, с рыбой в клювах. Морские птицы, за небольшим исключением, с рыбой летают только на гнездовья, а значит - на землю.

 Четвертое. Несколько раз мне на лицо попадали мелкие песчинки. Откуда они здесь? Допустим, принесло с берега. Но ветер не настолько силен, чтобы тащить массы песка на такое расстояние. А вот случайный порыв на пять-десять километров вполне допустим. Кстати, за все время плавания в открытом море мы ни разу песчинок не видели!

 И, наконец, пятое. Мне кажется, что там земля.

 Это "кажется" оставляло нам некоторую надежду. Окажись Сергей прав, наши шансы на спасение приблизились бы к нулю.

 - И есть у меня еще одна догадка, пожалуй, самая неприятная, - почти без паузы продолжил Сергей.

 Он решил выложить все! Мне захотелось зажать ему рот. Он лишал нас уже не иллюзий - веры. А вера - это все, что у нас оставалось. Даже на случайность мы не могли уповать. Случай теперь почему-то работал против нас.

 - Это, - кивнул Сергей вправо, - и это, - кивнул влево, вздохнул, словно собираясь с силами, и сказал, твердо, выдержав мой взгляд: - Не два острова, а один, растянувшийся подковой! Теперь все! - и, резко оборвав речь, сел.

 Он сказал страшную вещь! Почти трое суток мы тащились в надежде обогнуть остров, а получается, забрались в самую глубь воронкообразного залива! Влезли в бутылку, а ветер и прибой заткнули горлышко, накрепко запечатав нас внутри. Я был в полной растерянности Не мог представить, что предпринять в данном случае. Уйти пешком - некуда. Двигаться вперед? А если прохода в море нет? Возвращаться? Но против ветра это почти невозможно. Без его помощи мы по мелям плот не протащим! Даже в безветрие каждый метр пути назад удлинится не менее чем вчетверо. Срока, необходимого для достижения северной оконечности острова, нам как раз хватит для развития в организмах необратимых, то есть не поддающихся лечению процессов обезвоживания! Ждать единственного способного помочь южного ветра! Но когда он будет? В летние месяцы на Арале доминируют северные ветры. Южный - большая редкость. Надеяться на то, что Салифанов ошибается, было преступлением. В прогнозах надо исходить из худших вариантов. Выхода из сложившейся ситуации не было. Плавание грозило закончиться скорой и неминуемой катастрофой.

 

 Глава 15

 

 Ночь далась трудно. Уже в темноте воткнулись в мель. Взяв с собой самое ценное, по колено в воде выбрались на берег. Костер не разводили, готовить все равно было не из чего. Легли на песок, кое-как укрывшись одеялами. Лежали и час, и два, и три. Сон не шел. Мы ворочались, перекладывались с бока на спину, на живот и снова на бок. К утру я, не выдержав, встал, отошел к берегу, уселся возле самой воды на песчаную дюну. Слушал вздохи моря.

 Надо было на что-то решаться, а я еще пребывал в растерянности. Чтобы отыскать выход, надо было в корне сломать старую логику рассуждений - это я чувствовал. Но с чего начать ломку? Может, ошибка в том, что я пытаюсь найти немедленную панацею от навалившихся на нас бед, вместо того чтобы отпраздновать их? Попробую-ка трансформировать обобщенную и поэтому расплывчатую проблему в цепочку причин и следствий. Рассматривать буду наихудший вариант - плот заперт в заливе-бутылке на едином острове.

 Почему мы обречены? Потому, что не можем выбраться. Почему не можем выбраться? Потому, что, куда бы ни пошли, можем попасть в тупик. Отсюда неясность - куда двигаться. Значит, не опасности мы боимся, а в большей степени возможной ошибки и ее печальных результатов.

 Хорошо, перестану бояться, предложу самое худшее, чего раньше не допускал даже в самых мрачных раскладах. Мы не можем туда идти! Например, вынуждены оставаться в том месте, где находимся сейчас. Мы погибнем? Вероятнее всего, да! Ладно, приму это спокойно, без мешающей лирики, как математический допуск. Сформулирую в уме мысль сжато, как теорему: "В пределах острова, с нашими запасами воды и продовольствия, без активной помощи извне, мы не имеем ни одного шанса остаться в живых". Пожалуй, это уже аксиома. Надо отдать себе отчет! Мои чувства робко запротестовали против такой категоричности. Организм не хотел умирать. У него не было объективных причин смиряться с уготованной ему участью. Внутренние органы функционировали нормально, скрытых заболеваний не было, биологический запас прочности был рассчитан еще на много десятков лет. Смерть здорового организма в самом расцвете была противоестественна в первую очередь ему самому. Каждый из нас жаждал если не бессмертия, то хотя бы среднестатистической нормы существования.

 "Не канючь! - обрезал я собственное внутреннее нытье. - Фактически ты, - я имел в виду свое тело, - уже труп! Это лишь вопрос времени!"

 Стоп! Какого времени? Это очень существенно! Ясно, что сразу мы не умрем. Пять-шесть суток в нашем распоряжении имеется наверняка. Совершенно неожиданно я оценил оставшиеся нам дни не как ужас - всего неделя вместо десятков лет, а как благо. Мы имели в запасе более ста пятидесяти часов! В принципе - роскошь!

 Сколько можно успеть за этот немалый отрезок оставшейся нам жизни? И что конкретно можно успеть, сделал я новый скачок в рассуждениях. Во-от! Это уже тема для размышлений. Мне надо не перебирать лучшие варианты, решая, какой сулит больше успехов, тем более что раздумья при ограниченности информации напоминают гадание на ромашке: выйдет не выйдет, а просчитать худшие!

 Я вновь вернулся к выведенной мною аксиоме. Сломать ее логическую завершенность можно, только нейтрализовав любое из вышеприведенных утверждений. Надо либо уйти с острова, либо на месте обеспечиться водой и продуктами, либо найти способ сообщить о нашем бедственном положении на Большую землю.

 Есть ли возможность решить хотя бы одну из этих задач? Я стал припоминать все, что хоть косвенно могло мне помочь - прочитанные книги (начиная с Робинзона Крузо), просмотренные кинофильмы, слышанные рассказы бывалых людей. Я отсеивал крупицы полезных знаний, перелопачивал горы пустой породы. Это была еще не победа, но надежда. Я добился главного - от безнадежности общего я пришел к частному, совладать с которым было несравнимо легче. Не осилив армию в целом, я рассек ее на дивизии и каждую стать бить по отдельности.

 Я осознал то, что никак не мог принять вчера: первым гибнет тот, кто смиряется с неизбежностью конца, не заглядывая дальше предела, который сам для себя определил как роковой. Я решился проиграть ситуацию "до донышка" и с удивлением обнаружил, что собирался капитулировать - "Выхода нет!" - даже не начав борьбы. Вот почему очень часто домашний разбор походного ЧП выявляет не одну, а несколько неиспользованных возможностей, предполагающих благоприятный исход. Все лежало на поверхности! Увидеть его в полевых условиях мешал все тот же страх. Это - как хождение по доске. По лежащей на земле всякий пройдет, но с той же доски, поднятой на стометровую высоту, сверзнется любой, и только потому, что будет бояться упасть!

 К утру я был готов к большому разговору. Рассвет серым туманом расползался по воде. Море, песок выступали из темноты бесцветными пятнами. Окружающий пейзаж выглядел неряшливо, как запущенный город, лишенный опеки дворников. От сырости, холода и протестов пустых с вечера желудков пробудились Татьяна и Сергей. Они сидели, печальными глазами поводя вокруг себя - возвращались в мир, вспоминая, где и в связи с чем находятся. Тонус от этого, естественно, не повышался.

 - Ты еще не повесился? - мрачно приветствовал меня Салифанов. Он окунул ладони в воду, брызнул на лицо, растер по щекам грязь.

 - В нашем положении заботиться о внешнем виде - ненормально, - ответил он на мое замечание по поводу соблюдения гигиены. - На себя посмотри!

 Дискутировать с ним я не стал: боялся растерять настроенность на разговор.

 - Ты, наверное, хочешь сообщить нам, что через несколько минут сюда прибудет самолет с поисковой партией и журналистами и нам пора облачиться во фраки? - предположил Сергей, взглянув на меня внимательнее.

 Я не прореагировал. Салифанов стряхнул остатки воды с рук, пошел к одеялам обтереться.

 Разговор я начал через четверть часа, без долгих вступлений, сразу по существу.

 - Сели мы крепко. Если Сергей прав, а доказательств его неправоты нет, то наше положение на сегодняшний день почти безнадежное. - Салифанов согласно опустил голову. - Мы можем идти вперед, назад или оставаться на месте - все это с одинаковой вероятностью - и отдать богу душу.

 Впервые я все назвал своими именами. Раньше гибель группы фигурировала в разговорах лишь в форме черного юмора, теперь об этом говорилось серьезно.

 - Какие твои конкретные предложения? - поторопил меня Сергей. Ему было жаль расходуемых на болтовню минут, которые можно было использовать на движение.

 - Я предлагаю строить планы, исходя из худших вариантов будущего.

 - Худший вариант у нас только один, - Сергей красноречиво скрестил руки на груди. - Куда ты предлагаешь идти?

 Я понимал его раздражительность. Вместо того чтобы впрягаться в плот, действием приближая спасение, Ильичев развел канцелярщину, устроил спектакль с собранием. Хорошо еще, не предложил избрать президиум и вести протокол.

 Но отменить собрания я не мог. Я добивался, чтобы каждый, в том числе и я, не чувствами, но разумом осознал тяжесть положения и убедился, что даже в худшем случае мы не бессильны У нас есть возможность сопротивляться судьбе-злодейке.

 Надежда должна основываться не на фантазиях - кто-то заметит, кто-то приедет, кто-то спасет, а на здравой оценке своих возможностей и правильной их расстановке. Нужно продумать возможные контрмеры против всякой случайности. Это избавит от ненужных разочарований, ввергающих душу и тело в меланхолию. Человек может подстроиться к невероятно тяжелым условиям, о каких раньше и помыслить не мог. Важно принять их за норму. И, не страдая ежеминутно от несправедливости случившегося и безысходности будущего, вжиться в эти неблагоприятные обстоятельства, находить возможности избавиться от них.

 Подобное случается в жизни - в участившихся семейных конфликтах бурно выплескиваются эмоции, начинаются взаимооскорбления. Но никто не догадывается трезво оценить изменившиеся условия совместной жизни, принять их как есть, без украшательств и завышенных взаимных требований, и на этом реальном фундаменте начать строить новое, пусть не столь пышное, но зато прочное здание. В семейной жизни желательно (у нас необходимо) предполагать худшие варианты, пусть даже они не нравятся, осмысливать их с холодной головой, заранее намечая запасные выходы. Когда неблагополучие придет, думать будет поздно, останется одно - слабо барахтаться, плывя по течению.

 Скольких бед мы бы избежали, если бы задумались вовремя хоть на пять минут! В быту легкомысленность грозит усложнением личной жизни, в нашем случае - чревата гибелью. Нам не желательно, а категорически необходимо знать свои возможные беды. Надо, как это делают военные, планируя наступление, позаботиться о коридорах для планомерного отхода, чтобы возможное отступление не превратилось в бегство.

 И еще я преследовал одну корыстную цель. Не собрания я добивался - мозгового штурма. Обобщенная мысль людей, направленная в единое русло, неизбежно сталкивает, перелетает десятки разномастных идей, рождая при этом жизнеспособных мутантов. Один предлагает, другой развивает, третий формирует. Но каждый включается в творческий процесс придумывания.

 Кроме чистого практического результата - решения предложенной задачи, достигаются побочные эффекты, например, ломка стереотипа мышления, а в нашем микроколлективе - отвлечение от трагичности происходящего. Лучше думать о том, что предпринять через минуту, час, день, чем представлять, когда и какой будет последняя минута. Нужно изменять ситуацию, а не страдать в ней.

 Кроме того, при принятии коллегиального решения, а именно такое подразумевает мозговой штурм, никто в будущем не откажется от него, так как в этом решении присутствует и его творчество. Это будет понадежней расписки, заверенной печатью нотариальной конторы

 Нет, нельзя отказываться от проведения общего собрания, кого бы и как это ни раздражало

 - Я предлагаю тащить плот вперед, - кратко ответил я на поставленный Салифановым вопрос. - Назад хода нет, на месте хорошего ждать не приходится.

 - Согласен! Стоило разводить трепотню, - перебил меня Сергей, сделав попытку подняться.

 - Худший для нас вариант, - продолжил я старую тему, - это отсутствие в конце волока прохода в открытое море, - я говорил очевидные вещи, и Салифанов поморщился, выслушивая их.

 Но необходимо было точно определить проблему, прежде чем предлагать методы борьбы с ней.

 - Что делать, если в конечном итоге мы упремся в берег? - быстро нарисовал пальцем на песке два возможных вида берега. - Если этот, - указал я носком кеда, - перешеек узок. Мы разгружаем плот, срезаем часть камер и перетаскиваем его в самом узком месте до воды, - я резкой чертой рассек остров надвое. - Если с юга узкостей нет, мы обследуем остров на расстоянии пяти километров в обе стороны. Такой волок, я думаю, мы осилим даже против ветра.

 Сергей с сомнением хмыкнул, но возражать не стал.

 - Если остров равномерно широк, - обратился я ко второму рисунку, - мы полностью демонтируем плот и на его базе собираем меньший и его тянем к воде сколько необходимо.

 - А если силенок не хватит? - начал включаться Сергей.

 - Мы перетащим плот частями в несколько заходов. В крайнем случае соберем плот-лодку на три-четыре камеры и выйдем в море на нем.

 - Это безумие! - убежденно сказала Войцева.

 - Безумие - пассивно сидеть на острове, ожидая смерти, - поддержал меня Сергей.

 - Далее, - продолжал я раскручивать пружину рассуждений, - предположим, что мы не можем уйти с острова вовсе.

 Салифанов взглянул на меня с интересом. Первая часть моего "доклада", касающаяся ухода с острова, задела его мало. Наверное, он сам мозговал по этому поводу и ничего нового от меня не услышал. А вот возможность долговременного пребывания на острове им в расчет не бралось.

 - Итак, мы заперты на острове, - повторил я, чувствуя воодушевление от того, что меня слушают. - Главная угроза для нас, - это звучало весомее и, главное, правильнее по смыслу, - отсутствие источников пресной воды Наш остаток составляет что-то около пятнадцати литров.

 - Не больше двенадцати, - уточнил Сергей. Поправка существенная. Три литра в данном случае - это почти сутки жизни.

 - Разбавив ее на пятьдесят процентов морской, мы доводим запас до двадцати четырех литров. Днем отсиживаемся в песчаных ямах под тентами, изготовленными из парусов и одеял. Одежду ежечасно смачиваем морской водой. Движение ограничиваем до минимума. Это позволит снизить водопотери раза в два-три. В самых низких местах острова попытаемся отрыть колодцы

 - Безнадежно, если и докопаемся, то только до соленой, - высказал мнение Сергей.

 - Попытаемся, - акцентировал я его внимание на слове. - Есть еще одна возможность разжиться водой, - я выдержал длинную паузу. Этой технической разработкой я не без основания гордился и мог позволить себе удовольствие эффектно ее преподнести.

 - Не кокетничай. Мы оцениваем идеи, а не актерское мастерство, - скривился Салифанов. Сорвать аплодисменты не удалось.

 - Тогда смотрите сюда, - я начал выцарапывать на песке схему.

 - Запасную трубу каркаса сгибаем в центре под прямым углом. Получившееся колено устанавливаем на два камня раструбами вверх. Заливаем внутрь морскую воду. Под трубой разводим костер или устанавливаем горящий примус.

 - Опреснитель! - догадалась Войцева.

 С ее глаз сползла наконец муть безразличия. До того на Татьянином лице явственно читалась мысль: "Могу тащить. Могу не тащить. Как скажут"

 Сергей с размаху хлопнул меня открытой ладонью по плечу. Заговорщически подмигнул.

 - Все-таки ты не дурак, хотя иногда стараешься им казаться, - отпустил сомнительный комплимент.

 Но он улыбался! За такую улыбку, без обычного сарказма, можно было простить его злой язык.

 - Погодите радоваться, еще неизвестно, сколько эта штука будет вырабатывать воды, - остудил я их. - Но смысл верен, будем гнать дистиллированную воду. На концы трубы наденем резиновые мешки, которые будем остужать, обливая морской водой. Примерно так, - обвел я чертеж вокруг, заключив в широкий круг.

 - Могу подсказать еще один способ, - оживился Сергей, - я смутно помню, но принцип работы такой. В песке копается ямка, сверху накрывается полиэтиленовой пленкой, внутрь устанавливается емкость Испаряющаяся почвенная вода оседает на пленке и истекает вниз. Ах да, - припомнил Сергей, - в центр пленки укладывается камешек, чтобы получилась воронка.

 Теперь у нас было уже два способа добычи воды!

 Перешли к продовольственному вопросу. Голод для нас был не столь опасен, но сбрасывать его со счетов было нельзя. Пища - дело кока. Сергей стал рассуждать вслух:

 - Первыми будем съедать плохие, подгнившие, плесневелые продукты. Лучшие храним сколько возможно. Упор делаем на тушенку.

 Я подумал, что ослышался, но Сергей подтвердил.

 - Она долго не протянет - жесть проржавела до дыр. Вчера одну вздувшуюся банку уже пришлось выбросить. Горячее питание - раз в день. В ходовые дни сухомятный полдник - пара кусков сахара и сухарик. Варим только каши, для них воды требуется меньше. Готовим по возможности на кострах, бензин на исходе. Калорийность усеченного пайка составит, - Сергей почесал в затылке, подсчитывая что-то в уме, - пятьсот-семьсот калорий, в будущем меньше. Во время ночевок будем на берегу устанавливать веревочные силки на морскую птицу. Попытаемся ловить рыбу. По моей линии все, - закончил Сергей.

 Оставался последний вопрос повестки дня.

 - Теперь о возможности подачи сигналов бедствия. Надо организовать постоянное наблюдение за небом. Возможно, над нами проходят маршруты Аэрофлота. Возле постоянного лагеря или в местах привалов необходимо заранее поставить сигнальные костры. Чтобы дым был заметнее, в огонь будем бросать куски резины от камер.

 - Необходимо при движении держать на плоту банки, на треть заполненные песком. Если в них плеснуть бензин и поджечь, будет тот же эффект черного дыма, - подсказал Сергей.

 - Кроме того, надо собрать на плот все блестящие предметы, вплоть до золотинок от конфет. Отблески зеркальных и блестящих поверхностей возможно заметить с самолета на расстоянии до тридцати километров. - Я понял, что мне не поверили, привел исторический прецедент. - Экспедиция Нобиле спаслась благодаря только золотинке от шоколада, наклеенной на кусок фанеры! Метод проверенный. В случае пролета самолета будем направлять на него отраженные солнечные лучи. Ночью - лунные или фонарик. На верхушке мачты надо закрепить пестрое полотнище. Вот теперь и у меня все.

 - Тебе ночные бдения идут на пользу, - признал Сергей.

 В путь собрались быстро. Хотя, что нищему собираться, только пояс затянуть. Встали по местам, или, как говорят на флоте, согласно штатному расписанию. Пальцы привычно обвились вокруг труб. Нам не надо было думать, как тащить плот. За трое суток приноровились. Тело само нашло наиболее удобные уклоны, ритм шагов. Оглянулись в последний раз на берег, где только что бурно дискутировали, и пошли. Кто знает, может, уже через несколько дней придется вернуться сюда, толкая плот уже в противоположную сторону.

 

 Глава 16

 

 Четвертые сутки волока...

 - Кто в Аральске ходил в магазин? - спросил Салифанов, поднявшись от продуктового рюкзака.

 Я не понял его. Нет, общий смысл фразы уловил. Но Аральск, магазин, продавец, покупка - звучало как-то нереально. Это было так давно и так далеко, что мне трудно было связать их и голый, из песка и ракушечника остров, где мы находимся, в единое целое. Это было несоизмеримо! Несколько дней здесь зачеркнули всю прошлую жизнь. Словно ее и не было, а я читал про одного человека, который родился в центре Евро-Азиатского материка, рос себе, ходил в школу и в лес по грибы. Он мне был симпатичен, но его самого и мир, его окружающий, я не воспринимал как реально существующие. Прелестная выдумка, и только! Я мог умиляться, негодовать, даже всплакнуть над случившимися с ним историями, но потом, отодвинув в сторону книжку, пойти на ближайший бархан за сухими ветками саксаула. И вот это была правда. И нескончаемый ветер с моря, и измученные глаза Сергея и Татьяны, и квадратный тридцатиграммовый сухарик на обед, и двенадцать литров воды в баке. У меня не осталось биографии, кроме последних двух недель!

 - Кто умудрился свалять такого дурака? - еще раз, уже со злостью в голосе, спросил Сергей. - Что теперь есть? Песок? Или кору с саксаула?

 Он держал в вытянутой руке серый бумажный пакет, как будто проверял его на вес.

 - Три килограмма муки вместо манки! Куда глаза глядели! - в его голосе сквозило почти отчаяние.

 Все его рассчитанное на много дней меню летело к черту. Кто дал маху, сейчас установить было невозможно. Закупки было оптовыми, сбрасывали в рюкзаки кульки, пакеты, банки не глядя, что внутри. Местное население, наблюдавшее масштабы нашего "отоваривания", уже напирало на прилавок, предполагая перебои в снабжении. Мы стали невольными виновниками опустошения складских помещений магазина. В такой суматохе можно было сахар с уксусом перепутать, не говоря уже о манке с мукой, которые по внешнему виду напоминают друг друга. Удивительным лично для меня было то, что мука, в отличие от десятков наименований других продуктов, сдюжила весь путь. Выброс был более сорока процентов.

 - Сегодня мне претензий насчет обеда прошу не предъявлять, - предупредил Салифанов, засыпая муку в кипящую морскую воду. Поколебавшись недолго над открытой банкой, Сергей ухнул всю тушенку в кастрюлю. Это было расточительством, но хранить мясо было негде, на жаре оно загнивало в считанные минуты.

 Я бродил возле кострища, кося глазами в кастрюлю, испытывая недоверие к булькающей похлебке. Ни запах, ни внешний вид ее аппетита не вызывали. Во мне одновременно соседствовали голод и тошнота. Я очень хотел есть, но очень не хотел есть именно эту болтанку.

 - Попробуешь? - спросил Сергей, протягивая мне ложку.

 Я отрицательно замотал головой. Сергей уныло посмотрел на суп, подул на него для порядка и пропихнул ложку в рот. Снимал он пробу лишь по привычке, следуя выработанному поварскому рефлексу. Пересолить еду он не мог - куда уж дальше - вода морская. Злоупотреблять специями тем более: их у нас просто не было.

 - Сойдет, - поморщился Сергей. Я видел, что ему очень хочется выплюнуть супчик в песок, но он, сделав усилие, проглотил его.

 - Разбирайте ложки, - пригласил он всех к столу. Но на этот раз, как мы ни хотели есть, перебороть чувство отвращения не смогли. С трудом осилили на троих один половник.

 - Зажрались? - ворчал Салифанов, вылавливая в супе кусочки мяса. - Мука им не еда!

 Я лениво скоблил передними зубами обеденный сухарик, пытаясь забить привычным хлебным вкусом тошнотворные ощущения, вызванные мучной болтанкой. Конечно, не мука была тому виной - морская вода. Она могла нейтрализовать и более "крепкие" во вкусовых отношениях продукты.

 Сергей еще недолго поковырялся в кастрюле и с сожалением выплеснул суп. В животе было тоскливо. Сухарик растравил желания. В желудке проснулись здоровые инстинкты. Он требовал калорий.

 - Может, попробовать из муки лепешки испечь? - предложил Сергей безумную идею.

 Пропадающая мука не давала ему покоя. Загорелся, его просто обуял кулинарный зуд.

 - А что? Как сковородку используем крышку от кастрюли или плоский камень.

 - Без жира лепешек не испечешь, - возразила Татьяна.

 - Жир, жир, жир, - забубнил Салифанов, соображая, как разрешить эту проблему.

 Он порой странно поглядывал на нас, наверное, прикидывая в уме, нельзя ли потопить его из наших тел. Но внешний вид моих и Татьяниных жировых отложений его не удовлетворил, их просто не было, на костях скелета была натянута сморщенная, с желтым оттенком кожа и только в некоторых местах под ней проглядывали мышцы. Организм давно уже пустил в оборот нагулянные за зиму запасы. Мы походили на дистрофиков в стадии угасания.

 - Есть способ! - обрадованно воскликнул Сергей, потирая руки. - Можно использовать жир из тушенки!

 Салифанов азартно принялся за дело. Соорудил импровизированный очаг. Прикрываясь важностью эксперимента, нацедил в кружку пресной воды. Вскрыл еще одну, предварительно остуженную в морской воде, банку мясных консервов, аккуратно соскреб ножом с отогнутой крышки белые кусочки жира. Банку с остатками тушенки опустил в вырытую у самой воды ямку, прикрыл от солнца веслом и начал колдовать над импровизированной сковородкой.

 Ну вот, я снова о еде. Наверное, уже утомил частыми пищеварительными описаниями. Нет главы, в которой не упоминалось бы, что, как и в каких количествах мы едим. Но я ничего не могу с собой поделать. У кого что болит, тот о том и говорит. Я бы с большим удовольствием живописал замечательные морские закаты, действительно замечательные, в этом мы убедились, проявив после плавания слайды. Но боль в желудке, стоящая за каждым прожитым тогда часом, не позволяет мне сделать этого. Я рассказываю о действительных событиях и не имею права описывать наши восторги по поводу необычного вида облака, перекрывающего закатное солнце, когда в действительности наши взгляды не блуждали по сторонам в поисках эффектных зрелищ, а были неподвижно уперты во вскрытую банку сгущенного молока. В конце концов не природа важна в путешествиях, а в первую очередь сам человек. Для любителей зрелищ существует Айвазовский, "Клуб путешествий" и наборы слайдов "Красоты моря". И если я утром, днем, вечером, ночью хотел есть, это не могло не отложить отпечаток на психологию. Если я кому-то стану рассказывать о том, что застывшая рябь барханного песка при лунном свете меня волновала больше, чем лишняя кружка чая, не верьте мне, я вру самым наглым образом! Если можно обвинить в прагматизме, нежелании замечать отвлеченную красоту, то в том же надо обвинять всякого, кто отправляясь, лежа на каталке, на серьезную операцию, не интересуется колером больничных потолков; и всех, кто на похоронах близких родственников не умиляется красоте лежащих на могиле цветов. Примеры можно было бы продолжить.

 Я могу забыть, как выглядел остров на четвертый день волока, но я никогда не забуду вкус импровизированных салифановских лепешек.

 А лепешки тогда удались на славу. Они были чуть толще тетрадного листа и насыщены песком сверх меры, но они пахли хлебом. Настоящим хлебом, который мы еще теплым берем утрами в булочных. Даже наиболее сохранившиеся наши сухари не могли с ними конкурировать. Парадоксально, дома мы, случалось, воротили носы от позавчерашнего пирожного, а здесь жадно сгрызаем, подставив под подбородок открытую ладонь, жесткие лепешки, от которых на зубах противно скрипит песок. И не можем подыскать достойных их вкусу эпитетов.

 А потом мы снова зашагали, складывая тысячи мелких шажков в километры.

 Вечером, далеко впереди, на береговой корме, мы заметили черный предмет. Это не мог быть ни камень, ни дюна, ни куст саксаула. Он был искусственным - вне всяких сомнений! В море любой посторонний предмет или сооружение сразу бросается в глаза необычностью формы, цвета. Этот, на который мы наткнулись, тоже выпал из окружающего пейзажа. Разобрать его точную конфигурацию издали было невозможно. Мы предполагали пирсы, катера, метеорологические будки, рыбацкие хижины. В нас жила надежда. Даже если это сооружение брошенное, мы можем, обследовав руины, попытаться определить свое местоположение. К тому же, раз есть брошенные строения, значит, невдалеке могут быть и действующие. Нам бы только до людей доползти. Хоть до одного человека. Не будут же его оставлять здесь без запасов воды, без связи с Большой землей.

 Мы убыстрили шаг. Уже мнился горячий чай в изобилии, тарелки, наполненные до краев наваристым домашним борщом, дружественные улыбки хозяев. Увлекшись, мы видели то, что существовала только в нашем воображении.

 Приблизившись, мы разобрались в происхождении неизвестного предмета. Это была обыкновенная автомобильная камера. Судя по размерам, от автомашины "ГАЗ-51". Сергей не поленился, отошел в сторону, притащил ее к плоту.

 - Камера наша, - заявил он, - вот обрывки веревок.

 Я сомневался, слишком это было невероятно. Камера оторвавшаяся еще до острова Барса-Кельмес, во время ночного шторма, проделала самостоятельно огромный путь, закончив его в той же точке, куда приплыли мы! Но камера плыла по ветру и волнам, а мы сопротивлялись им, стараясь удерживать курс. Как же траектория наших маршрутов могли пересечься?

 - Кормовая, запасная камера. Уж я свою вязку всегда распознаю, - уверил Сергей. Он втащил слегка сдувшуюся камеру на корму, подвязал в том же месте, где она находилась две недели назад.

 - Погуляла и будет, - звонко хлопнул ее по резиновому боку, - земля там, точно, - указал он на восток. - Все, что плывет, попадает как в воронку и стягивается в самое узкое место - в горловину. Поэтому камера к нам вернулась. Не исключено, что и остальные отыщутся.

 Объяснение выглядело убедительно.

 - Ну что? Двинулись? - спросил Сергей, взявшись за корму. Случайный отдых закончился.

 

 Глава 17

 

 Пятые сутки волока...

 Я бреду, раздирая коленями плотную, как ртуть, воду, и с трудом удерживаю напирающий на меня плот. Сегодня ветер пошел от востока, и я с трудом справляюсь со своей работой. Я мог бы с полным правом сказать, что измотался до предела, если бы не сказал того же четыре часа назад. Тем не менее я иду до сих пор, упорно переставляя ноги.

 Какого дьявола я здесь? Да, да, именно так я и думаю, к чему лукавить, подыскивая более мягкие выражения. Что заставило меня забраться в такую даль? Что вынесу я из этого плавания, кроме хронической дистрофии, или того хуже - развившейся от непомерных нагрузок гипертонии. Вместо плюс сто процентов (а кое-где и выше) пустынного коэффициента вкупе с безводными, которые получают нормальные люди, работающие в условиях, минус сто восемьдесят кровных рублей, уплаченных за питание и дорогу, и опять-таки минус двадцать четыре дня честно заработанного отпуска. Кто и какими коврижками меня сюда заманил? Романтикой? Так она кончалась в первый же день плавания. Романтика - создание нежное, утонченное, бытовизма не любит. Ей пустые болтанки на морской воде да боль от ожогов по всему телу противопоказана. Она хороша дома, возле телевизора, когда грелка под ногами и форточка на запоре. Тогда после второго ужина хоть на Эверест... А здесь жара да мокрота, и только. Что ж, каждого, кто неделю в мокрых штанах просидел, романтиком называть? Так тогда, извините, до двух лет мы все романтики. Какая прелесть в том, что я надрываюсь дни напролет и не могу быть уверенным, что завтра не будет хуже? Хотя, если честно, я сомневаюсь, что хуже бывает.

 На что замахнулся? На стихию! Что могу противопоставить я, маленький человечек, состоящий из тонких мышц и четырех литров теплой крови, ее бесконечной силе и могуществу! Прихлопнет, как разозлившийся конь слепня, и фамилии не спросит.

 Что мною двигало, когда я покупал билет до Аральского моря? Глупость? Нет! Вернее, не только, в противном случае я бы сошел с дистанции на острове Барса-Кельмес. Ничто бы меня не удержало. Тогда что? Я не ищу землю обетованную. Меня не ждет впереди неоткрытый материк, а этот вынырнувший из глубин остров никого не заинтересует, в любой момент он может вновь погрузиться в пучину. Меня не увековечат в географических названиях. Я не разбогатею в конце пути. Я рискую просто исчезнуть из жизни. Кроме нескольких самых близких мне людей, этого никто не заметит. Во имя чего я рискую? Я задаю себе этот вопрос и не знаю на него ответа. Может быть, его просто нет здесь, на острове?

 - Смена! - командует Сергей.

 Я отхожу назад, вцепляюсь в корму. У меня болят мышцы ног, рук, шеи, живота. Я смутно знаю, что такое грыжа, но в том, что она скоро вылезет - уверен! Задыхаясь, подволакиваю ноги по донному ракушечнику.

 - Никогда больше я не отойду от дома дальше чем на две трамвайные остановки, - даю я себе внутренний зарок.

 С детскими фантазиями покончено! Мальчишка! Начитался приключенческих книжек, потянуло на остренькое. Только ведь об это остренькое и порезаться можно. Не подумал об этом. Ума не хватило! Теперь хлебай эту самую романтику ложками и не жалуйся! Никто тебя сюда за уши не тянул! Чего бы я ни дал сейчас, лишь бы оказаться дома, в своем, не таком обширном, как этот, но зато надежном, понятном до мелочей мирке. Мой дом - моя крепость - верно во всех отношениях. Там я повелеваю обстоятельствами - здесь они мной вертят, как хотят.

 - Стоп, - уперлись в низкий песчаный островок. На сегодня хватит! Через час наступит темнота. А еще надо готовить сигнальные костры, бивак.

 Втаскиваем плот носом на берег. Валимся тут же на песок и четверть часа недвижимо лежим, приходя в себя. Перенапряженные мышцы ноют. Я ни о чем не способен думать, даже о еде! Я опустошен. Во мне живут только боль и страх перед тем моментом, когда надо будет вставать и снова работать. Если бы не они, можно было бы подумать, что я умер. Я прикрываю глаза и проваливаюсь в короткий, но глубокий сон. Но даже в сновидениях присутствуют все те же боль и страх. На этом проклятом острове мне от них не избавиться.

 - Андрей, за дровами, - тронул меня за руку Сергей.

 Я оторвал онемевший затылок от песка. Сел на колени. К вискам прилила тупая боль. Замотал головой - не помогло. Наклонившись, уперся лбом в песок. Через минуту боль слегка отпустила.

 Земля, на которой мы остановились, была махонькая и голая. Ближайшие дрова можно было обнаружить, лишь пройдя метров четыреста по воде до основного острова. Сергей пристраивался печь лепешки. Выложил очаг, собирал сухие веточки, колючую траву, связывал их в пуки, в таком виде горение протекало более экономно. Запасенных дров могло хватить не более чем на тридцать минут. За это время мы с Татьяной должны были раздобыть дополнительное топливо.

 Пролив оказался больше и глубже, чем мы предполагали. Кое-где провалились по пояс. На берегу разошлись в разные стороны. Татьяна обследовала прибрежные пляжи, я пошел в глубь острова. Под ногами хрустел ракушечник. Ничего, что могло дать пищу огню, не находилось. Я взошел на ближайший холм и от неожиданности замер. Впереди было море. Не залив, где мы блуждали столько дней, настоящее море, синее до черноты. Здесь остров был в ширину не больше четырех километров. Развернувшись, я побежал навстречу Войцевой, сообщить радостную весть.

 Татьяна возле самой воды пыталась поднять полузанесенный песком телеграфный столб, который наверняка проделал водное путешествие не меньшее, чем мы. Мое сообщение Войцева встретила без особого энтузиазма.

 - Ну и что? - сказала она. - Близок локоть, да не укусишь! - Татьяна уже не раз поражала меня своим обычно не свойственным женщинам хладнокровием. Я представил, как придется тащить здесь плот, и мои восторги поостыли. Неделя изматывающего труда - это, если пойдет гладко.

 Татьяна с кряхтением оторвала от земли один конец бревна и пыталась подлезть под него плечом.

 - Танька, брось! - миром попросил я, сильно сомневаясь, что это бревно, неизвестно сколько лет пролежавшее у самой воды, способно гореть.

 Войцева крякнула, выпрямилась.

 - Войцева! - грозно рыкнул я, но она молча продолжала свое глупое дело. Если Татьяне что-то взбрело в голову, спорить безнадежно, тем более что сегодня она явно не в духе. У нее хватит терпения простоять вот так, изображая жертву моей невоспитанности (не мог помочь слабой женщине), и час, и два. Понося в уме упрямство, я подлез под второй конец бревна. Шли, шатаясь на нетвердо ступающих ногах. Для наших ослабевших тел нагрузка была явно велика.

 По дороге, не снимая с плеча ноши, я, наклонившись, подобрал два деревца саксаула. Навлекать на свою голову справедливый гнев Сергея за возвращение без топлива - бревно за дрова я не считал - не хотелось. Пусть лучше пострадают мои руки из-за лишнего груза, чем и без того расшатанные нервы от угроз и витиеватых проклятий Сергея. Татьяна пыхтела сзади, но сдаваться не намеревалась. Она, не подумав, ухватилась за гуж и теперь пыталась доказать, что дюжа.

 "Пусть кряхтит, - злорадно думал я, - глупость должна вознаграждаться по заслугам. Жалости она от меня не дождется - дудки!" Еще наддал темп. Татьяна стала сбиваться с ритма шагов.

 - Может, бросим бревно? - внешне миролюбиво предложил я.

 Татьяна, не в силах ответить членораздельно из-за частого дыхания, отрицательно замычала.

 "Ну, тогда тащи, шевели ножками", - подумал я. Мне тоже было тяжело, и от этого я злился больше. Когда шли по воде, оступился, чуть было не обрушил столб на собственную голову. Хорош бы я был, погибнув от бревна, которое сам же притащил за полтора километра. Глупее смерти не придумаешь!

 Салифанова в лагере, куда мы наконец дотащились, не было. Мы ошарашенно шарили глазами по сторонам, стоя возле догорающего костровища. На донышке перевернутой кастрюли было сложены лепешки.

 - Сергей! - крикнул я.

 Салифанов невнятно ответил мне из-за низеньких прибрежных кустов. Как можно умудриться спрятаться за ними, непонятно. Я шагнул в сторону, с которой доносился голос, и сразу увидел Сергея, низко сидящего на коленях. Поэтому он и был скрыт от наших взоров. Он что-то рассматривал, озабоченно шевеля пальцами песок. Когда я подошел ближе, он молча ткнул подбородком себе под ноги. На влажном прибрежном песке были четко отпечатаны следы.

 Три ровных черты сходились в пучок, словно три растопыренных пальца. Поражал не вид следа - его величина. Таких размеров птиц в природе не существовало.

 Я мысленно подрисовывал к тем палочкам следа ногу, потом тело, крылья, потом шею и голову. Птица вышла ужасающих размеров. Вспомнились мрачные сказки про злоключения Синдбада-Морехода: железные птицы, утаскивающие незадачливых моряков в гнезда на пищеварительную потребу своим птенцам. Я невольно оглянулся, ища на горизонте черный силуэт приближающейся птицы-монстра. Я не верил сказкам, я жил в век телевизионного вещания и популярной передачи "В мире животных". Я знал: на земле не существует птиц, больших по размеру, чем страус, но тот не летает, а скачет по саванне, как заяц-русак, потому что такую тушу крылья в воздух не поднимут. Прибежать сюда из Африки страус не мог, его бы остановило море. Но я видел следы. Мои знания расходились с моими наблюдениями. Я должен был либо верить учебникам зоологии, либо своим глазам. "Может, здесь какой-нибудь птеродактиль сохранился в живом виде, как Лох-Несское чудовище? - мелькнула дикая мысль, но я тут же отказался от нее. - Или просто Салифанов решил по старой памяти шуткануть?" - заподозрил я подвох. Пальцем или прутиком нацарапал на песке следы и с наслаждением ждет, когда у меня на голове волосы зашевелятся и встанут по стойке смирно. Я с подозрением взглянул на Сергея. Но он был необыкновенно серьезен. Наверное, поняв мои мысли, он показал глазами вокруг. Следов было множество, они шли к воде, поднимались на ближайший холмик. Нацарапать столько картинок за короткий срок Сергей не мог, тем более что следы были очень похожи, просто идентичны. Вид множественности отпечатков немного успокоил. Ужасы по-настоящему серьезны в единственном числе. Пугает один леший. Сто леших - это уже ближе к комедии. Я представил стаю железных птиц, летящих, бренчащих, скрипящих проржавевшим металлом, капающих с суставов почерневшим машинным маслом. Нет, это совсем не то, что одна гигантская птица, подкрадывающаяся сзади. Я вновь непроизвольно оглянулся, неприятно почувствовав кожей, как железные острые когти смыкаются на моей тонкой шее. Но это уже был страх на излете.

 Мистическая эмоциональность предков сменилась присущим современному человеку нездоровым скептицизмом. Я не фантазировал объяснения, я хотел в точности знать, кто или что здесь топталось.

 - Представляешь, если этот пернатый друг долбанет клювом по темечку, - присвистнул Салифанов.

 Я представил и понял, что мое темечко такой встречи явно не выдержит.

 - А что за птица? - спросил, надеясь услышать успокоительный ответ.

 - Откуда я знаю, - поморщился Сергей, - но догадываюсь, что нам здесь лучше не засиживаться.

 Я вспомнил рассказы моряков про то, как чайки выклевывали глаза людям, неосторожно потревожившим их гнездовья. Может, нам, как говорит Серега, "свистели в уши", но проверять правильность полученных сведений на себе я не желал. Береженого бог бережет!

 - Наверное, это фламинго или пеликаны, - предположила Войцева, - у всех водоплавающих лапы непропорциональны телу.

 Я изменил нарисованный в воображении портрет птицы согласно новым масштабам, пересмотрев соотношение голова-тело-ноги. Получилось вполне приемлемо. Теперь, когда страх быть склеванным приглушился, во мне проснулись другие насущные заботы.

 - Это еще кто кого съест! - расхрабрился я, подчиняясь нахлынувшим инстинктам. Коль убежал от хищника, думай, кого можешь слопать сам.

 - В этом цыпленке, - показал Сергей на следы, - килограммов шесть натурального мяса!

 Похоже, мы мыслили параллельно и в одном направлении.

 - Водоплавающие птицы воняют рыбой! - остерегла Войцева.

 - Хоть тухлыми мухоморами, - не испугался Сергей.

 Интересно, откуда он может знать, как пахнут тухлые мухоморы?

 - Я бы сейчас не побрезговал любой божьей тварью - хоть летающей, хоть плавающей, - заверил он Татьяну.

 Салифанову можно было верить. Раз он сказал, что съест, значит, съест!

 Уже заметно стемнело. Вернулись в лагерь, разобрали уже почти холодные лепешки. Когда устраивались спать, Сергей, подгребая под голову песок вместо отсутствующей подушки, вспомнил:

 - Прилетит под утро такая штучка и склюет нас, как навозных червяков.

 Всю ночь в снах я талантливо развивал сюжет, предложенный Салифановым. Я бегал от птиц. Возле меня в землю с грохотом врубались железные клювы. Меня несколько раз отлавливали, утаскивали в гнездо, где жизнерадостные птенцы тянули вверх свои бездонные пасти. Я многократно просыпался, тревожно слушал ночь и все ждал каких-нибудь происшествий.

 

 Глава 18

 

 Шестые сутки волока...

 Все бредем и бредем. Ничего не меняется. Каждый новый шаг похож на предыдущий. А предыдущий ничем не отличается от десятков тысяч пройденных вчера. Правую ногу вперед, преодолевая вязкое сопротивление воды. Носок находит дно, упирается. Ступня вжимается, зарывается в песок. Толчок. Левая нога вперед... Правая нога вперед... Без конца. Без надежды. Как автомат, с утра до вечера. Все тот же берег, все то же море, все та же боль...

 Сегодня ходовой день завершили раньше обычного. Конца острова не предвидится, пора проводить в жизнь запасной вариант - устройство долговременного лагеря с обеспечением водой на месте. Для начала решили опробовать практически идею с дистилляцией морской воды. Насобирали внушительную гору дров. Согнули дугой запасную каркасную трубу. Остальные работы Сергей взял на себя. Я, чтобы не терять попусту время, решил провести основательную пешеходную разведку. Далеко на юге, в глубине острова, возвышалась гряда холмов. Имело смысл, взобравшись на высшую точку рельефа, обозреть местность.

 Я зашагал по направлению к холмам. Сухой барханный песок скоро сменился густым ракушечником. Он хрустко ломался под ногами. Я шел по недавнему дну моря. Кое-где встречались высохшие, выбеленные на солнце кости рыб. Земная растительность еще не пустила здесь корни. Во все стороны на многие километры простиралась идеально ровная, удивительно однообразная равнина. На ней не росло ничего. Лунный пейзаж.

 Я брел, и мне становилось не по себе. Мертвая долина - непроизвольно пришло определение окружающей местности. Мне казалось, что кто-то пристально наблюдает за мной и вот-вот, незаметно подкравшись сзади, нападет, нанесет смертельный удар между лопатками. Я даже несколько раз оглянулся. Но, конечно, ничего не увидел. Все это было только воображение, хотя нет, не только. Была еще атмосфера кладбищенского покоя. Не слышно птиц, не видно животных, даже не летали вездесущие комары-мухи. Ни жучка, ни паучка! Ничего шевелящегося, передвигающегося. Один живой организм на десятки квадратных километров - мой организм, лишний, раздражающий движениями и производимым шумом. Я чувствовал, что выпадаю из здешней покойной атмосферы. Все, что я вижу вокруг, стремится низвести меня до своего неживого уровня. Не нужен я живым, не принято это здесь...

 Я пробовал говорить сам с собой, но голос казался неестественным, он только подчеркивал мое одиночество. Хотелось повернуться и бежать к морю, к плоту.

 Уже в двух километрах от берега стало жарко. В четырех - невыносимо жарко. Раскаленный воздух волнами поднимался от почвы. Одежда, которую я намочил перед уходом, давно высохла. В этом месте существовал какой-то свой, особенный микроклимат. Даже ветер, дующий в спину, был горячим, в нем не чувствовалось ни прохлады, ни запахов моря, только сухой, иссушающий жар.

 Выдерживать направление приходилось исключительно по компасу и собственной тени. Как только я спустился вниз, гряду холмов стало не видно. Она погрузилась в серую муть, похожую на туман, но туманом это быть не могло. Здесь, в воздухе, я уверен, не осталось и одного процента влаги - нечему было конденсироваться. Утомленный жарой и пройденными километрами, я не гадал без толку, тащился дальше. Дойду - разберусь.

 Скоро усилился ветер, зашевелил песок, погнал его над землей. Это напоминало низовую метель, когда поземка гудит, вьется у ног, не дотягиваясь даже до груди.

 Та дорога была ни на что не похожа - фантастическая и страшная. Не видно, что впереди, что сзади, только над головой ясное, безоблачное небо, упирающееся прямо в космос. Злобный шепот перекатывающегося ракушечника под ногами и еще жара, горячими пальцами вцепившаяся в глазницы, губы, ноздри, отчего нежная кожа стала трескаться и кровить. В одном месте я наткнулся на гигантский скелет рыбы. Голова ее была не меньше моей. Хребет тянулся метра полтора и уходил в глубь песка, на сколько - можно было только догадываться. В кости звонко бился песок. Еще дальше я обнаружил высушенный череп животного, нашедшего здесь свой конец. Похоже, долина не выпускала свои жертвы живыми.

 Когда в километре от меня возникли, точно выросли из-под земли, барханные цепи, я обрадовался. Это был знакомый пейзаж, привычный глазу. От него даже повеяло чем-то родным. Я бегом стал взбираться на ближайший бархан. Он был метров пятнадцать в высоту. Песок выскакивал из-под моих подошв, скатывался вниз тонкими струями. На месте шагов образовывались полукруглые ямки. Я помогал себе руками. Кое-где полз на четвереньках.

 Что мне было заботиться о красоте своих движений, зрителей здесь не было. Я оглянулся в последний раз на долину, погруженную в непроницаемую серость песчаной вьюги, обогнул пышные кусты саксаула, венчающие седловину бархана, и чуть не вскрикнул от неожиданности. Передо мной был цветущий сад! Я мог поклясться в этом. Обилие цвета, растительных форм оглушило меня. Я видел траву, низкую, но зеленую. Она казалась мне мягкой, сочной и, наверное, прохладной на ощупь, как на лесной опушке. Такой травы я в пустыне не видел.

 Деревья были высоки и стояли не поодиночке, а целыми группами, кое-где образуя сплошные заросли! Это была волшебная сказка!

 Оазис среди мертвых песков! Хотелось ущипнуть себя, чтобы убедиться, что это не сон и не мираж.

 Не способный двигаться дальше, я сел на бархан, мне нужно было время для того, чтобы прийти в себя, поверить в открывшийся вид. Я был абсолютно уверен - здесь есть пресная вода и, может, даже дикие плоды. Наверняка есть! Если возможна такая сказка, то персики или инжир в ней быть обязаны! Я сидел и блаженно улыбался.

 "Теперь все будет хорошо, - подумал я, - мы сможем есть и пить вволю!"

 Но воды там не было. Вообще ничего не было. Я ходил между барханами и убеждался, что увидел все же мираж, который создал себе сам. Не существовало травы - рос мелкий, правда, действительно зеленый, колкий кустарник. Были деревья, но лишь тот же саксаул. Не было оазиса - был кусок песчаной пустыни с типичной для этих мест флорой. Просто переход от подавляющего однообразия "долины смерти" к этим саксауловым лесам был столь неожидан и разителен, что я увидел то, чего не существовало в действительности. Когда много часов подряд наблюдаешь беловато-серую поверхность, даже полдюжины оттенков зелени любой человек воспринимает как буйство красок. Я до сих пор помню свое восторженное удивление, близкое к шоку, при виде растительности, в сравнении с которой любая роща средней полосы - сад Семирамиды. Кто сомневается, что верблюжью колючку можно спутать с кустом роз, пусть попробует дней десять посидеть в наглухо затемненной комнате. После этого, я уверен, и настольная лампа покажется ему солнцем.

 Я пробирался среди барханов, оттягивая момент, когда надо будет возвращаться назад. Ничего нового я не увидел. Барханная цепь тянулась неширокой полосой, направленной с востока на запад. Собственно, это и был остров, а все остальное лишь мель, местами обжитая пустынной растительностью. За обрывающимся саксауловым лесом вновь был знакомый донный ракушечник, уходящий за горизонт.

 Я стал подозревать, что мы совершили еще одну ошибку, не начав перетаскиваться через остров в том месте, где я увидел море. Барханы в обе стороны уходили за пределы видимости, но теперь сокрушаться было поздно.

 Солнце упало за дюны. Надо было спешить. Повторять свой путь в обратном направлении не хотелось. Страшно было думать о зловещей долине, погружающейся в темноту. Я выбрал более длинный и совсем неизвестный, но зато выводящий к морю путь. По барханам я выйду к берегу и по мелководью приду в лагерь. Я спешил, как слаломист, поочередно огибая кусты и деревья то с правой, то с левой стороны, чтобы не сбиться с курса. Я смотрел только под ноги, боясь оступиться или потревожить змею, которых здесь наверняка было великое множество. Поэтому, когда рядом захрустели кусты, я инстинктивно отпрыгнул назад.

 В десяти шагах от меня стояла лошадь. Обыкновенная, на каких вывозят на огороды навоз. Сегодня определенно был день сюрпризов. Лошадь косила на меня крупным глазом, настороженно замерев повернутой набок головой. Откуда она здесь?

 Я уже боялся делать благополучные выводы - все равно не сбудутся Но ведь что-то эта лошадь должна была есть, не может же она жевать колючки, твердые, как дюпель. И на дикую не похожа, не убегает от меня, даже отвернулась, успокоилась, щиплет себе травку... "Какую травку?! - обалдел я от собственной мысли. - Здесь нет травы!"

 Лошадь, видимо, не зная, что здешние растения несъедобны, методично жевала что-то очень похожее на верблюжью колючку. С ума сойти! Я подошел ближе. Лошадь вновь подняла голову, уставилась на меня, не переставая совершать жевательные движения. Я был ей безынтересен. "Какая-то она странная", - отметил я. Во-первых, низенькая, почти как пони, широкомордая, шерсть непонятная - весь облик пустынный, не лошадь, не ишак, гибрид какой-то. "Может, кулан?" - подумал я и тут же утвердился в своем предположении. Именно кулан! Но ведь на Барсаке работники заповедника утверждали, что их остались в Средней Азии единицы - все на учете. И человека они близко не подпускают, а этот рядом, в нескольких шагах. Что за ерунда? Может, он одомашнен?

 Кулан сделал шаг в мою сторону. Перестал перемалывать челюстями колючку. Что-то ему понравилось то ли во мне самом, то ли в цвете моей одежды. Я поспешно ретировался на ближайший бархан. Близкое знакомство с такой лошадкой не предвещало ничего хорошего. Наши весовые категории явно не совпадали. Кулан остановился, видно обидевшись, что я его игнорирую. Представитель "Красной книги", с которым столь уважительно обходятся ученые, мог рассчитывать и на большее внимание. Он, наверное, не видел еще человека, догадался я. Ни одного за всю жизнь! Он просто не знает, что нас нужно бояться. Вот это номер! Напоролись на естественный заповедник. На необитаемый остров. Не для красного словца - на остров, по которому еще не ступала нога человека! Здесь, на этом месте, еще никто не стоял. Я взглянул на свои разваливающиеся кеды, зашнурованные синей проволокой.

 Обувка явно не подходила к торжественности момента. Я топнул ногой, как будто застолбил свое право на первооткрывательство. Неужели такое возможно в наше время? И не где-то на краю света, а на внутреннем море. Расскажу - не поверят!

 Я переживал новые, обычные во времена Великих географических открытий, но почти невозможные сегодня чувства. Хотя по идее я должен был расстраиваться. Теперь было очевидным, что в пределах острова на помощь рассчитывать не приходится. От произведенных мною резких движений кулан забеспокоился и, сохраняя чувство собственного достоинства, как и положено представителю исчезающего вида - он же не какая-нибудь буренка, - отошел в сторону. Я продолжал свой путь, по-новому оценивая каждый шаг. Я не шел - покорял новые земли!

 К воде вышел уже в полной темноте. Далеко на горизонте светящейся точкой выделялся костер. Подсветив спичкой, я снял со шкалы компаса градусы курса и двинулся прямым путем. Расстояние, отделявшее меня от лагеря, оказалось большим, чем я предположил. Добрался лишь к полуночи. Вблизи понял, почему ошибся. Костер был огромен.

 - Тебе сигнал подавали, - объяснил Сергей, раскатывая в стороны головешки.

 Татьяна протянула кружку с водой. Пайка.

 - Дистиллированная! - похвастался Салифанов. - Полтора литра нагнали.

 Это было много меньше, чем мы рассчитывали добыть. Идея с резиновыми мешками, надетыми па концы испаряющей трубы, не оправдалась. Надувались они паром мгновенно, становились круглыми, как дирижабли. Но горячий пар растворял слой резины, и добытая вода становилась совершенно неудобоварима. Пришлось на импровизированный змеевик навешивать две кастрюли. Пар охлаждался на металлических поверхностях и капал в стоящие внизу кружки. Новый способ был крайне неэкономичен - девяносто процентов пара уходило в атмосферу и лишь ничтожная часть превращалась в воду. Успокаивало одно - лучше мало, чем ничего.

 Я кратко изложил результаты разведки. Ребята помрачнели. Так же, как и я перед уходом, они надеялись на лучшее - что море рядом. Насчет того, что остров людьми не посещался, Сергей сильно сомневался. В доказательство продемонстрировал мне найденную на берегу доску с явными признаками деятельности человека. - Но доску могло прибить волной, - возразил я. Сергей спорить не стал, отправил доску в огонь. Долго сидели возле догорающего костра, с тоской думали о завтрашнем дне...

 

 Глава 19

 

 Седьмые сутки волока...

 В середине дня далеко на востоке заметили темную полоску земли. Сергей слазил на мачту, хотя и так было ясно, что худшие его прогнозы оправдались. Где-то впереди два острова соединялись. Мы продолжали идти, подозревая, что совершаем не только пустую, но и вредную работу, все глубже забираясь в ловушку. Наверное, придется демонтировать плот, и пока мы с Сергеем частями будем перетаскивать его на противоположный берег, Татьяна начнет гнать пресную воду. Дистилляторов из оставшихся труб можно сделать и десяток, надо только придумать, что использовать как конденсаторы: кастрюль ведь только две штуки. Подкопим воду, смонтируем малый плот, отчалим в море. Может, повезет, и нас сразу не утопит. Море невелико, к какому-нибудь берегу рано или поздно прибьет.

 Я уговаривал себя, как страховой агент мнительного клиента. Я понимал, ходу назад нет. Мы не повернем даже при абсолютной уверенности, что идем в тупик. Повторить в обратном направлении шестисуточный волок немыслимо! Легче погибнуть, не насилуя свои измученные тела в отпущенные судьбой последние часы. Но идя вперед, мне необходимо было хоть немного верить в то, что не все возможности спасения исчерпаны. Не мог я продолжать невыносимо тяжелую работу, не веря в ее полезность. Я сознательно строил иллюзорные планы близкого спасения, ища в них стимул движения.

 За шесть предыдущих дней накопилась усталость. На мелях, подобных которым еще недавно мы проскакивали с ходу, единым усилием разогнав плот, теперь приходилось задерживаться, перетаскиваться долго, с длинными перекурами. Потом запрыгивать на плот и некоторое время, пока он свободно относился к берегу, недвижимо лежать, не имея сил даже поменять позу, какой бы неудобной она ни была. И мечтать о том, чтобы эти короткие мгновения продлились.

 Миновали барханные цепи, по которым я вчера вечером бродил. Снова потянулся однообразный ракушечный пляж. Порой мне казалось, что наши трепыхания лишены смысла, нужно бросить плот, перестать истязать свою плоть, лечь в тень саксаулового дерева, в мягкий бархатистый песок, и будь что будет! Возможность смерти уже не пугала. Она вошла в наш быт, стала привычной, как солнце, песок, море. Когда это произошло - день назад или два, я не заметил. Мы уподобились тяжелобольному, знающему, что он обречен, но тем не менее не ломающему привычный образ жизни. Невозможно бояться каждоминутно, от этого сойдешь с ума раньше, чем погибнешь от недуга. Надо либо добровольно избавляться от жизни и вместе с ней от моральных и физических страданий, либо приспосабливаться к новым обстоятельствам.

 Однажды, давно, я пришел проведать своего школьного товарища. Он уже выписался из больницы. Возможности медицины были исчерпаны. Все, в том числе и он, знали, что остались дни, в лучшем случае недели до закономерного конца. Мы сидели друг против друга. Беседа не шла. Нам мешало знание! О чем говорить? О его болезни - это тема запретная. О моих неурядицах? Но самые злополучные из них означали одно - жизнь! Было бы высшей бестактностью вытребовать сострадание к себе человека в его положении. У нас не осталось точек соприкосновения. Любые, предложенные мною темы подразумевали развитие во времени, которого он был лишен. Разговор склеивали из дурацких, ничего не значащих фраз. Я ненавидел себя, когда спрашивал: "Ну как жизнь, в общем?" Он мычал невнятные ответы. Зависали томительные паузы. Я мечтал об одном - скорее уйти. Моя благая цель - отвлечь товарища от мрачных мыслей, выразить свое участие оборачивалась издевательством над ним. Даже мой вид, розовенькая, пышущая здоровьем физиономия доставляли ему страдание, рождали безответный вопрос: "Почему именно я?"

 Мой товарищ все чаще поглядывал на часы, проявляя заметное беспокойство. Наконец отбросив вежливость, сказал:

 - Пойду включу телевизор, сейчас хоккей будет.

 Зрелищные виды спорта всегда были его коньком. Я был поражен. Он опасался пропустить игру! Его волновал счет заброшенных и пропущенных шайб, хотя конца турнира увидеть ему было не суждено! Мой товарищ ожидал конца, но продолжал жить как всегда. Хватаясь за привычные мелочи, отодвигал ужас действительности Тогда я понял, привычка сильнее смерти, и не ее в общем-то мы боимся - знаем, все там будем, ничего не поделаешь Мы боимся самого процесса умирания - той зыбкой границы, когда осознаешь не разумом, но всем существом своим, что следующей минуты для тебя уже не будет. Вот этот, краткий, в общем-то, миг нас и ужасает! Именно он и есть смерть! Когда до роковой границы день, или неделя, даже час - это все еще жизнь, и действует в ней закон жизни. А закон ее один - вера в собственное бессмертие.

 Тогда на острове, мы думали, что предпочтем умереть, чем идти дальше. Наступил момент, когда нагрузки стали невыносимыми и гибель казалась избавлением, ведь прежде чем умереть, можно было полежать неподвижно. Утомление пересиливало страх! Главное было - отдохнуть любой, даже столь дорогой ценой. Я отвечаю за свои слова, утверждая, что тогда был способен прекратить движение - пасть на песок и тем окончить изнурительную борьбу за свое существование. Это не бравада - ах, я ничего не боялся - это слабость, а ей не хвастаются. Сегодня, подвергая те далекие события хладнокровному анализу, я вижу - это во многом игра. Я не знал доподлинно, что обречен. Смерть завтра иди послезавтра - это не смерть. Один шанс на спасение из ста - это возможность надеяться. Человек всегда верит в лучшее. Мы уверены, что вытянем счастливый билет. Один процент "за" заслоняет девяносто девять процентов "против". Мысль "Авось пронесет" - равнозначна утверждению "Пронесет непременно!". Угроза смерти - это лишь, я вновь повторяюсь, "когда не будет следующей минуты". Тогда мы становимся способными на невероятное. Если бы на седьмые сутки волока на острове возник пожар или что-то еще, угрожающее жизни непосредственно, я бы не считал, что мне легче обняться с костлявой, чем сделать еще шаг, я бы просто, откуда силы взялись, рванул с места не хуже признанных спринтеров и показал не самый худший результат в этом забеге.

 Наверное, поэтому многие гибнут не в момент опасности - тут человек мобилизуется, выказывая чудеса физической и моральной выносливости, а от ее последствий, когда считает, что все позади. Примеры? Пожалуйста: умирали в лагерях альпинисты, до того самостоятельно, несмотря на травмы или болезнь, спустившиеся с вершины, замерзали при плюсовых температурах путешественники, осилившие сорокаградусные морозы.

 Но это я понимаю с сегодняшней горки, а тогда я был готов отойти в мир иной, лишь бы остановиться. Но Сергей шел, монотонно считая тройки шагов. Брела, уронив голову на грудь, закрыв глаза, Татьяна. И был вынужден идти я. Хорошо, что они, мои товарищи, были, а то кто бы писал эти строки!

 С каждым часом острова сближались, смыкались как две плиты пресса, между которыми был зажат наш маленький плот. Мы всматривались в горизонт то со вспыхнувшей надеждой, когда берег не просматривался, то с отчаянием, если обнаруживались ранее не замеченные барханы. Наверное, мы ждали море уже не ради спасения, а в первую очередь из-за возможности отдохнуть, когда плот под парусами выйдет в море. Каждый шаг давался труднее пяти пройденных в первый день волока. Уже, наверное, сказывалось многосуточное употребление морской воды. Желание пить превратилось в навязчивую идею. Вспоминал ручьи, озера, лужи, снег, лед. Всегда помнил, что в баке, укрытом от солнца мокрой тряпкой, есть пресная вода, много воды, способной меня насытить. За день мы теперь обменивались одной-двумя фразами, а те были односложны. Да. Нет. Сил на пустую трепотню не оставалось. И обстоятельства к тому не располагали. Сергей еще готовил, но не старался усладить наши вкусы. Мука кончилась, оставив только сладкие воспоминания о хлебных лепешках. В ход пошел плесневелый "геркулес". Вначале плесень отбирали и выбрасывали, но потом рассудили, что это почти пенициллин - лекарство, от него хуже не станет, и ссыпали все в кастрюлю. Освободив рюкзаки от одежды и прочего груза, Сергей перевернул и вытряхнул их над одеялом. Он вспомнил, что когда-то здесь хранились буханки хлеба. Немногие выпавшие крошки вперемешку с грязью он отправил в суп. Получившаяся похлебка отдавала гнилью, но была съедена до последней капли.

 После обеда, не сговариваясь, устроили краткий отдых. Лежали на плоту, который тихо вздрагивал на мелкой волнешке. О плохом уже не думалось. Нами овладело безразличие. Важны были только эти минуты неподвижности. Не кружится голова, не болит желудок, не ноют мышцы, тело находится в состоянии покоя, столь для него желанного и необходимого. Встать - значит вновь обречь себя на страдания.

 В который раз подумал, что у нас не осталось физических сил, чтобы разобрать и перетащить плот к морю. Я клял себя, что не решился настоять на этом раньше, когда силенка оставалась.

 Говорят, чуя свой конец, человек перебирает прожитую жизнь, вспоминает то, что казалось давно забытым. Нет, я помнил только море и эти семь бесконечных дней, равных целой жизни. Мне казалось, кроме этого, ничего и не было. Может быть, жизнь была такая серая, однообразная, что вспомнить нечего? Или не дошел до того порога, когда пора подводить итоги?

 А может, действительно эти дни были самыми важными? Наверное, я очень благополучно жил - не надо было урабатываться, как здесь, принимать решения, могущие иметь столь роковые последствия. Надо было делать самое простое: не шалить, съедать все, что ставили на стол, учить уроки, не бегать в мороз без шапки, а в слякоть без калош. В армии - выполнять то, что приказывали: идти туда, куда посылали, останавливаться там, где велели, спать, когда поступала соответствующая команда. За всю жизнь я, наверное, не принял ни одного самостоятельного решения, за которое мог бы себя уважать. Вернее, мне казалось, что я ого-го отчебучил! Но это было лишь затянувшееся детство и свойственные ему глупые выходки. Все истинно важные для формирования сознания и индивидуальности поступки я совершил здесь, на Аральском море. Тут мыслил и действовал самостоятельно, целиком отвечая за каждую прожитую минуту. Подстраховывать было некому. В случае неудачи, рисковал не тем, что меня отечески пожурят или отчитают по первое число, а тем - в этом смог убедиться воочию, - что погибну.

 Пора вставать. Поднимать свои невозможно тяжелые семьдесят килограммов. Хотя нет, наверное, уже только пятьдесят. Разом вскочить не смогу, не в состоянии. Подниматься стану поэтапно. Напрягу мышцы шеи, приподниму голову, перекачусь на бок, подтяну к животу колени... Продумываю в деталях, как совершить простейший физиологический процесс - вставание! Дикость! Разве это мыслимо дома? Захотел встать - взял и встал! Каждая клетка протестует против движения. Энергия пищевых калорий давно сгорела в топках организма. Не на чем двигаться дальше: горючки нет. Использованы последние резервы подкожного жирового запаса. Вижу мертвенно застывшее лицо Сергея - на нем читается только усталость, ничего больше, мелко вздрагивающую от дыхания спину Татьяны. Она тоже на пределе.

 Все! Необходимо подняться, иначе перекур затянется на часы. Рывком сажусь на плоту. Вернее, думаю, что рывком. На самом деле медленно, морщась от зашевелившейся в суставах боли, выпрямляю корпус. В глаза наплывает черная пелена. На секунду зажмуриваюсь, борясь с головокружением.

 - Пора? - как-то даже испуганно спрашивает Войцева.

 Молча киваю, чувствуя себя немного виновным в том, что ей сейчас придется преодолевать бессилие своего тела.

 Встали по местам. Сдернули плот с дна. И снова пошли, складывая боль в мили и часы .

 

 Глава 20

 

 - Проход? - растерянно спросил Сергей, не веря своим глазам. Он шел у правого борта, с его стороны обзор был наилучшим. - Погоди, погоди, - забормотал он, заставляя себя успокоиться. Нервно перебирая пальцами, протер задранной рубахой линзы очков. Вскочил на плот, вытянул руку вперед. - Вон, справа, проход?

 "Ошибается", - решил я.

 Слишком часто мы видели то, что хотели видеть. Сергей уже, срываясь ногами, карабкался на мачту. В ровной линии суши, соединяющей правый и левый острова, наметилось углубление, чуть заметная впадинка, сулящая избавление. В голове, торопясь, спотыкаясь друг о друга, побежали мысли. Ни одну из них я не довел до конца.

 "Пролив? Слава богу! Тогда... А может, узкий кинжальный залив? Новое разочарование? Или обман зрения? Надо остановиться и проверить... Нет, лучше идти. Все равно нам надо в ту сторону..."

 - Вижу море прямо по курсу! Ясно вижу! Живем, мальчики! - буйствовал на мачте Сергей.

 Плот, лишенный нашего внимания, стало сносить носом, закрутило на руле. Я взобрался на мачту. Ничего определенного не увидел. Нет, море просматривалось ясно, что уже неплохо. Но проход? Не самообман ли это?

 Вспышка радости угасла. Сергей тоже начал сомневаться в своих наблюдениях. Остров научил нас не делать поспешных выводов. Сделал нас осторожными в суждениях и прогнозах По-настоящему я смогу поверить в избавление, лишь когда сяду в поезд с билетами до станции Челябинск на руках.

 После непродолжительного оперативного совещания решили двигаться до "победного конца". До победного ли только? Тут середины быть не может - либо выйдем в море, либо упремся в глухой берег. Ясно - это будет сегодня, в ближайшие часы. Хотелось немедленной определенности. Пусть будет хуже, но сейчас. Самый благополучный исход, если он придет через пять-шесть дней, будет равен по последствиям самому печальному.

 Вырабатываем последние резервы сил. Выдаем их на-гора из глубочайших недр своих организмов. Даже умудрились взвинтить темп. Теперь идем на двести метров в час быстрее - достижение! Взгляды вцепились в берег, жадно обшаривают каждую его неровность.

 Справа, неожиданно оттого, что мы не смотрим по сторонам, с шумом поднялись в воздух птицы. Стелясь над морем, вытянулись вереницей, вышли наперерез нам, пролетели над самой водой, взбивая крыльями рябь, зацепляясь за волны подогнутыми лапами. Неуклюже и грациозно. Пеликаны. Огромные клювы были оттянуты, словно в них лежали чугунные гантели. Крылья не справлялись с такой непомерной тяжестью, они только уравновешивали силы земного притяжения, не позволяли птицам упасть. Так взлетает перегруженный самолет: подпрыгнет на бетонной полосе, оторвется и уже вроде полетит, но снова тяжело шлепнется на резиновые покрышки шасси, покатится, набирая скорость, вновь подпрыгнет, зависнет в нескольких метрах над землей. И гадай - улетит наконец или сядет окончательно.

 Только далеко, под самым берегом, пеликаны набрали высоту, описали над нашими головами круг и пропали, как растворились, в синеве неба. Как не позавидовать им. Весь наш многотрудный, многодневный путь укладывается в два часа упоительного полета. Для нас невероятно трудная задача - "перескочить" узкий песчаный перешеек, отделяющий от моря. Для них пустяк - полет до материка. Почему у нас нет крыльев, хоть самых завалящих, малосимпатичных, как у летучих мышей. Не красота важна - эффективность.

 Мы уже идем на восток, невольно повторяя повороты береговой линии. Если сейчас не встретится пролив, мы неминуемо по широкой, плавной дуге развернемся в противоположную сторону. Потащим плот туда, откуда пришли. Я постоянно слежу за компасом. Когда курсовой угол станет зашкаливать за девяносто градусов, придется втыкаться в берег. Выхода нет. А дальше... Даже прогнозировать не хочется.

 Медленно плывет перед глазами панорама берегов. Вот холм у самой кромки воды, но за ним не пролив, а лишь глубокий мелководный залив. Коса, далеко вклинившаяся в море, и вновь берег. Низина, напоминающая овраг, может, ее мы приняли за пролив? Целик компаса подбирается к цифре восемьдесят пять. Восемьдесят пять градусов!

 "Уже восемьдесят пять! Мы идем назад! Еще немного, - тяну я с принятием решения, - за тем мысом причалим к берегу".

 Татьяна с Сергеем не видят компаса и еще не знают, что все кончено. Они еще стараются, налегают на трубы каркаса, хотя это лишено смысла. За мысом ничего не меняется. Берег. Берег. Берег.

 Мне хочется сорваться - зарыдать в голос, не стесняясь слез. Или заорать, напрягая глотку, зажмурив глаза, грозя сжатыми кулаками небу. Не выбирать выражения, все равно меня некому осудить. Татьяна с Сергеем не в счет. Их, как и меня, можно считать, уже нет. Мы - мертвецы, а мертвецам вежливость не пристала.

 Почему судьба так жестока? Если суждено было погибнуть здесь, на Аральском море, к чему такие измывательства? Может быть, кончить проще, например, утопить в море, не заставляя проходить через семисуточную пытку волока. Так было бы честнее. Подлая баба-фортуна! Почему она так несправедливо распределяет стороны своей фигуры? Почему я должен загнуться здесь, в неполные двадцать три года, а кто-то дожить до глубокой старости, ублажая свое дряхлое тело всеми доступными удовольствиями. Не хочу так! Не хочу!

 Кажется, это уже истерика - вовремя понял я. Не дело! Такие резкие перепады настроения! От безразличия - к надежде, от надежды - к отчаянию. Надо взять себя в руки. Распущенность. Эмоции еще никому пользы не приносили. Думал, что смирился в последние дни с возможностью рокового конца, и вдруг такая вспышка.

 Все, встаем! Сколько можно мучить себя глупыми иллюзиями, а тело изматывающей работой. Разом опускаю корму. Плот тормозится. Сергей вопросительно оборачивается. Объясняю.

 - Дальше двигаться бессмысленно, мы завершили полукруг и возвращаемся обратно.

 В подтверждение показываю компас. Градусная шкала красноречивее слов.

 Бросаем плот, как есть, - не якорим его, не подтаскиваем к земле. Заплетаясь ногами, не столько от усталости, сколько от отчаяния, бредем к берегу. Теперь нам все равно - унесет плот или нет. Неделю мы тащили груду железа, выматывая силы. Для чего?

 Наверное, больше часа лежим на песке, отвернувшись друг от друга, ничего не предпринимая, ни о чем не говоря. Готовились к худшему, были почти уверены в таком исходе, а на поверку оказались слабы. Ручки подняли. Мы же еще дышим! Существуем! Нельзя продавать свою жизнь по дешевке, как траченную молью шубу.

 - Врешь! - озлобленно шепчу, обращаясь то ли к острову, то ли к злобствующей судьбе, то ли к самой старухе с косой. - Ты нас на блюдечке в расфасованном виде не получишь. Мы клиенты беспокойные!

 Ловлю на себе странный взгляд Салифанова. Что он хочет, удивляюсь я. Может, ему плохо? Уголки рта Салифанова медленно, как две стрелки, ползут по щекам в стороны и чуть вверх. Он смеется? Почти физически ощущаю, как от этой улыбки больно трескаются его пересохшие губы. Он смеется!!

 - Ты чего? - не на шутку пугаюсь я.

 Зная, что потребление морской воды первым делом бьет по психике, давно ожидал признаков начавшихся нервных расстройств в ком-нибудь из нас.

 - Если бы мы ушли с Барсака чуть позже, если бы выбрали курс на сотую долю градуса больше или меньше, или в первый день на острове пошли в другую сторону, всего этого бы, - Сергей обвел головой вокруг, - не случилось. Калейдоскоп нелепостей! Какой-то проклятый рок! - Он с силой ударил в песок ладонью. - Глупо до смешного!

 Салифанов вновь затрясся в беззвучном смехе. Его тоже мучил вопрос - почему все происходило так, а не иначе? Кто ответствен за миллионы случайностей, планомерно вовлекших нас в безвыходную ситуацию? Одно цеплялось за другое, напоминая цепную реакцию. Не вовремя отплыли, неверно рассчитали курс, во время какой-то ночной вахты, может, на несколько минут упустили руль, пошли не в ту сторону... Случайно, случайно, случайно... Из тысячи причин достаточно было устранить любую одну - и трагическая цепочка распалась бы.

 - Что будем делать, кеп? - перестал смеяться Сергей.

 - Искать самое узкое место на острове, демонтировать плот, готовить сигнальные костры, - повторял я старую программу.

 Сейчас я почти не верил в ее исполнение. Но мы были обязаны что-то предпринять. Бездействие губит раньше самой изматывающей работы.

 Для начала необходимо было запастись дровами. Дистилляторы - а мы планировали запустить в работу сразу три-четыре, - сигнальные костры требовали огромного количества топлива. Как обычно, разбрелись в разные стороны. Пустыня не тайга - на каждом шагу сушина не валяется. Иногда полкилометра можно пройти и не наткнуться даже на веточку, годную для костра. Кое-где насобирав хворост, обвязал его веревкой и волоком по песку тащу за собой. Придется сделать не меньше десяти ходок. Через каждые пятьдесят-шестьдесят метров успокаиваю бешено колотящееся в груди сердце. Совершенно неожиданно откуда-то сбоку выскочил Сергей.

 - Брось дрова! - издалека заорал он, выписывая руками немыслимые фигуры.

 Я в недоумении остановился.

 - Есть проход! Я же говорил! - он с силой выдернул из моих рук конец веревки, отшвырнул ее в сторону.

 У меня наступила непонятная заторможенность. Я не мог перенастроиться, не мог понять, о чем он толкует. Снова потянулся к дровам.

 - Да оставь ты эти палки! - раздраженно закричал Салифанов. - Проход там! Понимаешь! - Он затряс меня за плечо.

 - Проход? - неуверенно переспросил я.

 - Пошли, пошли, - торопил меня Сергей. Он заметно ожил, даже в движениях появилась какая-то порывистость. Длинными шагами, часто оглядываясь, подгоняя меня, он шел впереди. Мне все еще не верилось в избавление. Переход от безысходности к радости был слишком резок.

 - Двести метров не дотащились, - на ходу делился Сергей, - пролив узкий, но нам хватит. Полчаса, максимум час - и выйдем в море. Все, Андрюха, отмаялись! - от избытка чувств он, остановившись, ткнул меня кулаком под ребра.

 В обещанный час уложиться нам не удалось. Пролив только в самом начале имел доступную плоту глубину - двадцать-сорок сантиметров. Ее мы проскочили на едином дыхании. По инерции вползли на мель и встали. Долго бродили вокруг, пытаясь отыскать в дне хоть малое углубление, чтобы по нему, как по желобу, вытолкать плот в море. Вообще-то повезло. Поменяйся или ослабни ветер - и вода бы ушла, осела на несколько сантиметров, оголив дно. Надо спешить, пока погода не выкинула очередной злой фокус. Ближайшая глубина начиналась в ста пятидесяти метрах.

 - Близок локоток, да не дотянется зубок, - охарактеризовал последний отрезок пути Сергей.

 Местами глубины были малы до такой степени, что не скрывали лапы чайкам, пешком разгуливающим там, где нам предстояло проплыть! Воткни в песок спичку, серная головка торчала бы наружу! Вода, журча, как самая обыкновенная речка, выкатывалась из залива в море. В свою очередь, далеко на севере ветер и волны вдавливали между островами новые потоки воды. Если бы не эта циркуляция, мы сидели бы сейчас на сухом берегу. Свой путь пометили вешками. Получилась причудливая ломаная линия, идущая через ямки и углубления в дне. Мы смотрели на последний перекат, как заключенный на тюремную стену. Преодолей ее - свобода. Не сможешь осилить - клади голову на плаху. Мысли, что не справимся, не допускали. Канал будем копать, а прорвемся! Не могут нас остановить эти сто пятьдесят метров. Главное - до ночи управиться.

 Попытались работать в обычном порядке. Один с кормы, двое с бортов. Эффект получился ничтожный. За полчаса продвинулись лишь на три-четыре метра. Тужились до кровавых кругов в глазах, пытаясь поднять и продвинуть плот. Падали в изнеможении в воду. Икры и пальцы ног от напряжения сводило судорогами. Сергей распечатал НЗ, щедро оделив каждого десятью кусками сахара, справедливо рассудив, что, если не уйдем отсюда сегодня, грош цена остаткам продуктов, все одно нам не жить. Лучше добить все продовольственные запасы, но вырваться, чем растягивать при помощи них же агонию на несколько дней.

 От сладкого и двух глотков пресной воды, даже на это пошел Сергей, в голове наступило прояснение. Вновь вцепились в трубы. Тянули плот вверх, чуть жилы не рвались, но не хватало наших сил совладать с его трехсоткилограммовой тяжестью. Поняли - "голой мышцей" здесь не справишься, надо менять тактику волока или отрезать камеры.

 Втроем встали с кормы. Одновременно дернули вверх трубы, упираясь ступнями, засеменили в сторону. Медленно плот закрутился на передних камерах. С первого захода поставили его поперек течения. Вторым рывком занесли корму вперед. Зашли с другой стороны и ту же операцию произвели с носа плота. Выиграли два метра. Поочередно перебегая с кормы на нос, заносили, кантовали плот. Иногда казалось, тащим по сухому. Вода не закрывала даже пальцы ног! Через каждые четверть часа отдыхали, грызли сахар. Сердце, выскочив из грудной клетки, ухало где-то в висках, дыхание было частым и прерывистым. Если бы не видели прямо перед собой море, никогда бы не смогли преодолеть эту подводную, вставшую поперек пролива, косу. Но близость избавления воодушевляла.

 Татьяна часто забегала вперед, топталась поперек курса, все надеясь, что вода прибудет. Но наши желания не совпадали с гидрологическим режимом Аральского моря. Я боялся, что на последних метрах мы испустим дух - просто сердце не выдюжит.

 - И-и-и раз! - дирижирует движением Сергей. Шесть рук разом сгибались в локтях, тянули плот вверх. Три левых ноги, шаря подошвами по дну, отодвигались в сторону, упирались в ракушечник.

 - Еще, еще немного, - сипел Салифанов. Задыхаясь, через силу тянули плот последние сантиметры, роняли.

 - И-и-и раз! - после короткой паузы повторял Сергей.

 Вместе с плотом продвигался вал донного песка, который шевелился и осыпался, словно живой. Татьяна вновь забежала вперед и почти сразу провалилась по колено. Дошли! Остался последний, малюсенький рывок.

 Цепко держала мель. Не хотел остров расставаться со своей добычей. Заглотил, пропихнул ветром и волнами в самое нутро, осталось переварить ослабевшие жертвы. Так нет, исхитрились, нашли лазейку. В чем душа держится, а ползут, копошатся возле своего странного парусника.

 Три шага осталось. Не верится. Памятна преждевременная радость в начале волока. Напряженно ищем по горизонту признаки земли, хотя внутри уверены - вышли к морю, не может быть в заливе такой насыщенной синевы. Удивительно, что не чувствуем радости. Все застила усталость.

 Кончено! Плот завис над подводным обрывом. Мы удерживаем его за корму, как коня за уздечку. Теперь осталось запрыгнуть на настил, отпустить поводья парусам и тем закончить островную эпопею.

 Еще раз оглянулись. Там, сзади, остались десятки тысяч наших шагов, впечатанных в песок. Может быть, когда-нибудь я буду вспоминать их как что-то значительное в своей биографии, но пока я ощущаю лишь облегчение. Не надо готовиться к худшему, не надо ломать голову, как это худшее отодвинуть еще на день, неделю.

 Медленно расширяется полоса воды между нами и оконечностью острова. Теперь, когда по курсу чистое море, островная ситуация не кажется такой беспросветно мрачной. Старый страх не пугает. Когда человек переживает жизненных кризис, он, спустя какое-то время, вспоминает его чуть ли не со смехом - надо же такому случиться, удивляясь бурным проявлениям своих чувств. Зачем, спрашивается, суетился, нервничал?

 Разбирать прошлое - это как второй раз смотреть детективный фильм. Вокруг все охают, переживают, следя за коллизиями сюжета, а ты сидишь спокойный, потому что знаешь - кто преступник, кто очередная жертва. Даже начинаешь скучать - содержание оказывается довольно примитивным, держится только на интриге. Удивительно, что при первом просмотре вздыхал, зажмуривался во время некоторых эпизодов, переживал за героев!

 Наверное, через пару лет островной волок мы будем вспоминать как милое приключение. Трудности забудутся. Про то, что мы собирались героически умереть на прибрежном песке, даже упомянуть будет неловко. Ведь теперь мы знаем, что между островами есть проход. Никто не поверит, что угроза была смертельной. "Чуть" - в расчет не принимается, тем более - вот он я, сижу живехонький, полный нерастраченных сил и энергии, без малейших следов пережитого ужаса.

 Уходим под полными парусами в море. Не говорим восторженных слов, не обнимаемся, не целуемся в ознаменование освобождения, лежим с постными физиономиями, прислушиваясь к болевым ощущениям в мышцах и внутренностях. Нам бы этот праздник дня четыре назад, когда в нас бродили не использованные еще эмоции. Мы бы устроили опереточный канкан...

 Сергей бросил в воду гайку и долго наблюдал за ее погружением.

 - Глубина метров десять, - удовлетворенно сообщил он.

 Оглянулся на далекий уже остров, безобидным бугром выделяющийся над горизонтом.

 - Эти островочки! - с угрозой начал он и осекся. Правильно сделал, зачем еще раз испытывать судьбу. Убедились уже - это не безопаснее, чем дергать спящего льва за хвост. Остров как остров. Пришли мы к нему незваными гостями и уходим без фанфар. Живыми выпустил - и на том спасибо...

 

 Глава 21

 

 Сижу на своем любимом месте - на баке с пресной водой. Верчу на коленях карту, вожу по ней огрызком линейки. Получается явная ерунда. Я перепроверяю эту ерунду подсчетом, математика - царица наук, на все ответит. Выстраиваю колонки цифр. В итоге получаю ерунду в квадрате.

 - Где мы находимся? - нетерпеливо спрашивает Татьяна.

 Вопрос не праздный, фактически она интересуется, когда будет берег, люди, вода. Придется ее расстроить.

 - Согласно поим расчетам, мы находимся на плато Усть-Урт в пятидесяти километрах от береговой черты, - невозмутимо сообщаю я итог своих навигационных исчислений.

 Что мне еще сказать - так выходит. Вокруг, соответственно, не вода, а песок, не гребешки волн, а кусты саксаула. Не верь глазам своим - верь формулам.

 Я сворачиваю бесполезную карту. При наших штурманских возможностях мы плывем согласно сказочному принципу "Поди туда, не знаю куда, принеси то, не знаю что". Ладно, в берег воткнемся - у кого-нибудь разузнаем. Я улыбнулся своей мысли. Вместо науки определения своего местонахождения в море, банальное: "Дяденька, как проехать до..." - словно не по морю путь держим, а разыскиваем овощную лавку.

 Сверяю по компасу курс. "Автопилот работает на удивление точно. Плот заглаживает свою вину. Семь суток мы таскали его на себе, теперь он исправно везет нас. На том мои работы исчерпаны. А жаль. Когда нечего делать, голод и жажда мучают вдвойне. Лучше всего, конечно, спать, смотреть цветные сны про пирожки-ватрушки, но я больше десяти часов не выдерживаю. Остается завидовать Салифанову. Тот дрыхнет, как суслик, по двадцать часов кряду. Как бока не отлеживает- непонятно. Наверное, его организм устроен лучше. На неблагоприятные условия внешней среды отвечает немедленным затормаживанием жизненных процессов. Сердце бьется два раза в минуту, не чаще, дыхания вообще не заметно. Чистый анабиоз, только тот от холода, а этот от жары, жажды и голодухи. Выгода налицо. Плывем все одинаковое количество времени. Только мы четырнадцать часов, а Салифанов - семь. Значит, он в два раза меньше страдает от голода, в два раза меньше от жажды и в два раза от неопределенности положения.

 Вот сейчас я маюсь оттого, что плывем по морю, но согласно карте находимся в пустыне, а он сопит, как на домашнем диване. Практически отсутствует на плоту. Тело - вон оно лежит, развалилось, ножки-ручки по сторонам разбросало, смотреть противно. А сам Салифанов неизвестно где витает и что там делает.

 - Сократить ему за это пайку в два раза, - делает радостный вывод мой бедный глупый желудок, - тогда мы уравновесимся в расходе калорий. Очень справедливо!

 Желудок доволен, он так хорошо все рассудил. Сергей во сне начинает жевать челюстями. Наверняка ему снится еда. Вгрызается сейчас воображаемыми зубами в воображаемую ножку курочки и воображаемый сок стекает по губам. М-м-м! Это становится невыносимым. Я отворачиваюсь от лица Сергея, который уже пытается заглотить то, что разжевал. И вижу... Это ужасно! Сгущенка, половина от съеденной утром пайки, хранящаяся на баке с пресной водой, не стоит, как положено, а лежит на боку и, значит, молоко растекается по баку. Я осторожно, за края, снимаю мокрую тряпку, которой мы прикрываем бак, защищая воду от разрушительного воздействия солнца. Так и есть. Молоко желтоватой лепешкой покрывает жесть, канат, которым бак привязан к настилу пола.

 - Таня! - кричу я. - Дай ложку!

 Не пропадать же добру! Но пока я, нетерпеливо перебирая пальцами вытянутой руки, ожидаю "инструмент", глубоко спавший Салифанов открывает правый глаз и подозрительным зрачком косится на меня. Он понимает, оценивает, рассчитывает ситуацию в долю секунды. Вскакивает, двумя плавными прыжками, в точности, как гепард, загоняющий жертву, достигает бака, падает возле него на колени и начинает языком обрабатывать от краев к центру металлическую поверхность.

 - Таня! Ложку! Скорее! - в панике ору я, но понимаю, что не успеваю.

 Наугад запускаю палец под наклоненную салифановскую голову, цепляю на кожу сладкую массу, быстро облизываю и вновь отправляю на поиски калорий. Закостеневшую голову Сергея в сторону отодвинуть невозможно, наверное, даже домкратом. Я убыстряю движения своей руки, теперь она мелькает так, что, наверное, не просматривается со стороны, будто спицы едущего велосипеда. Откуда пальцы выуживают молоко - с бака, каната или салифановского языка? Я уже не задумываюсь. Идет борьба за насыщение.

 Сергей отпадает от бака. После него там делать нечего. Жесть отполирована до блеска, не то что молоко, появившаяся было ржавчина снята его языком. Он что у него, из наждачного камня? Салифанов блаженно жмурится, старательно облизывая губы, только не мурлычет от удовольствия. Еще раз на всякий случай осматривает бак, вдруг где завалилась пара десятков сладких молекул. Но бак чист, как касса взаимопомощи перед летними отпусками. Только разве на канате остался тонкий налет молока. Но канат?! Мы получили его с корабля, из машинного отделения. В пеньковые волокна навечно въелся мазут, солярка и разная пахучая нефтяная грязь. О канат вытирали руки, сапоги и детали машин. Цвет каната и вонь, исходящая от него, это, безусловно, подтверждали. Но молоко! Сергей мучается, махнул по канату указательным пальцем, понюхал смоляной налет, появившийся на коже, брезгливо сморщился - стал напоминать высушенную грушу из компота. Но молоко! Жаль ведь. Ища поддержки со стороны, Сергей взглянул на меня. Я отрицательно замотал головой. Была бы обычная грязь или плесень, к которым я уже притерпелся...

 Поняв, что компанию ему я не составлю, Сергей наклонился и... а что поделать, выбора-то нет, пустил в оборот пропадающие углеводы.

 - Ну как? - спросил я, чувствуя, что на этот раз промахнулся. Мог бы и побороть брезгливость, подумаешь, нефть, делают же из нее искусственный белок.

 Салифанов демонстративно промокнул губы подолом рубахи.

 - Чистоплюйство погубит тебя, - пообещал он, - еду нужно боготворить, в каком бы виде она тебе ни попала.

 Он был безоговорочно прав! Нельзя ресторанные привычки переносить в нынешние аварийные условия.

 Вечером, как нам показалось, мы увидели берег. Вспыхнувшая было радость угасла вместе с последними лучами солнца. Было что-то впереди по курсу или нас подвели глаза, осталось неизвестным. От затихшего моря поднялся туман, какого мы еще не видели Пальцы вытянутой руки были еле различимы! Как слепые котята, мы бестолково тыкались вокруг, разыскивая друг друга! Впору было кричать лесное: "Ау-у!" Одежда и одеяло быстро пропитались влагой. Кожа зудила, мы ожесточенно чесались, словно заболели проказой. Украдкой я пробовал выжать угол одеяла, надеясь на то, что добуду пресную воду, но не выдавил ни капли. Сергей тихо ругался по поводу того, что за ночь сырость съест еще часть продуктов из неприкосновенного запаса.

 Опасения оказались ненапрасными. Утром выбросили половину сухарей и почти всю крупу. Но берег, ясно различимый в лучах восходящего солнца, мирил нас с потерей продуктов. Только бы ветер не поменялся, не задул от земли. Опомниться не успеем, как вновь к островам подтащит. Противопоставить погоде мы ничего, кроме проклятий, не сможем. Наш киль остался навечно вкопанным в песок. Без него плот - роза в проруби. Ветер, как назло, был неустойчив, то крепчал до сильного, то сходил на нет. Хоть самому в паруса дуй. Мы не отрывали глаз от серой полосы на горизонте. Вслух не говорили, но про себя каждый считал, сколько осталось. Если учитывать, что он высотой, как обрывы на острове Барса-Кельмес, то сутки. Если ниже, и того меньше - к вечеру прибудем.

 Откуда нам было знать, что высота чинка (обрыва) плато Усть-Урт в этом месте достигает 250 метров (считай, девяностоэтажное здание!) и видно его за многие десятки километров.

 Ночью спать не ложились, все ждали - вот-вот услышим шум прибоя. Лишь к утру сморило. Когда солнечный свет испарил туман, мы с удивлением убедились, что берег ближе не стал, только теперь он заметно подрос. Весь день он маячил перед глазами. Когда стали различимы камни, разбросанные на берегу, ветер порывами задул от земли, сбивая плот с курса. Флажок-флюгер растерянно замотался в разные стороны. Он не знал, что показывать. За минуту он успевал поворачиваться в два разных, взаимоисключающих направления. Мы недоумевали и страшились. До песчаной полосы осталось меньше пяти километров, и они могли остаться непреодоленными. Остановись ветер на западных румбах, нас неизбежно утянет в море. Хоть бросай все и добирайся вплавь. Только что потом делать на пустынном берегу без одежды, вещей, воды и продуктов?

 В отчаянии взялись за весла. Конечно, логичнее было плыть вдоль берега, но он был столь высок и крут, что, как голову ни задирай, что-либо увидеть на его вершине было просто невозможно. Пройдешь в километре от поселка и знать не будешь! Но все же более всего мы опасались ветра в лоб. В открытое море нас уже не тянуло. Спасибо - наплавались!

 Ожесточенно выгребали полчаса, но силы быстро иссякли, руки налились свинцом, в ушах зашумело, тошнота подступила к горлу. На длительный физический труд мы были не способны - не те гребцы, не те!

 Еще полчаса макали лопасти весел в воду, но лишь для очистки совести - не просто ждали, что-то пытались делать. Первым догадался работать, подстраиваясь под ветер, Сергей. Когда несет от берега - отпускать паруса, тормозить опущенными поперек движения плоскостями весел и кусками фанеры. Но и в этом случае выигрыш был минимален. Попробуйте удержать поймавший порыв зонтик - трудно, хотя под ногами земля. А здесь вода, в нее пятками не упрешься.

 И все же мы хоть и медленно, но приближались к береговой линии. Порывы с моря были сильнее, чем от берега. Неожиданно я понял - ветер отражается от высокого обрыва. Отскакивает от него, как мячик от стенки. Еще несколько часов мы болтались в неширокой прибрежной полосе. Наконец зацепились за прибой. Волны рывками потащили плот к обрыву. Вокруг из воды выступали камни, возле которых взвивались вверх пенные буруны. Работая веслами и рулем, мы кое-как втиснулись между двумя валунами, вместе с волной вползли на песок. Шипя, вода отступила в море.

 Земля. Большая земля! Мечта, столь недоступная еще четыре дня назад, исполнилась. Мы в недоумении смотрели друг на друга, не зная, радоваться или сокрушаться. Берег есть, но что он нам дает? Песчаный пляж через двести метров упирался в отвесную стометровую стену, ровную, без единой зацепки, словно вытесанную рубанком. Взобраться на нее немыслимо. Тут даже альпинисты будут бессильны. Ни трещин, ни выступов - полированная поверхность. Крючья не вобьешь - почва известковая, нагрузок не выдержит, осыплется десятками тонн. Повсюду видны у основания обрыва треугольные осыпи, окажись под такой - тысячу лет не найдут. Попали на бережок!

 Масштабы открывающегося зрелища подавляли. "Камешки", которые мы заметили с моря, были размером с хороший двухэтажный дом. Некоторые имели причудливую форму. Невозможно было поверить, что к ним не прикасалась рука человека и все это лишь творчество ветра, солнца и весенних дождей. Принеси такую глыбу в город - и все дружно станут восхищаться мастерством скульптора, необычностью геометрического рисунка, филигранностью работы. Вокруг были десятки таких экспонатов. Мы бродили среди них, как по залам музея, даже говорить старались тише.

 Но замечали мы фантастические красоты незнакомого побережья попутно. Основной задачей было отыскать следы цивилизации: отпечатки протекторов машин, копыт домашних животных, просто подошв башмаков охотника или рыбака. Мы всматривались в песок, но видели только высохшие ракушки, мелкие камни, чахлые кустики неизвестных растений, отполированные, словно ошкуренные ветки и стволы деревьев, принесенные сюда волнами. Поиск ничего не дал, кроме пустой бутылки из-под шампанского, найденной на кромке берега.

 На ночь все вещи с плота перетащили под обрыв. Собрали два сигнальных костра. На вершину мачты подняли горящий керосиновый фонарь, на случай, если кто-нибудь пойдет ночью по берегу. В нашем положении нельзя сбрасывать со счетов самые невероятные возможности. Легли спать, условившись встать с рассветом, но разлепили глаза лишь в девять часов. На берегу спится особенно крепко - не надо вполуха слушать море, ожидая новых сюрпризов от стихии. Не надо, как это было на острове, во сне мучиться от боли во всем теле.

 К десяти часам, сглотнув подозрительного вида похлебку, приготовленную Сергеем, прихватив рюкзак с четырьмя литрами воды, сухарями, сахаром, большим ножом, фонариком и аптечкой, отправились в путь.

 По утренней прохладе шагалось легко. Песок был плотный, ноги почти не проваливались. Уже через километр наткнулись на крупные собачьи следы. Я воспрянул духом. Наверняка сейчас отыщется след ее хозяина. Но Сергей, опустившись на песок, разочаровал.

 - Волк это, и, судя по следам, матерый. Вот видишь, - объяснил он, - левая задняя нога ступает в след правой передней, а собаки лапы раскидывают, поэтому след задней ноги у них не попадает в след передней.

 Я представил волков, холодно-зелеными глазами наблюдающих за нашими передвижениями из-за укрытия, и мне стало жутко. Последний раз я видел волка лет восемь назад в зоопарке. В вольере он представлял из себя жалкое зрелище - свалявшаяся шерсть, безучастный к окружающему взор. Если теперь его вольные соплеменники надумают посчитаться за своего собрата, обреченного на жизнь и смерть в неволе, мы ничего не сможем им противопоставить. Одним ножом на троих много не навоюешь. Поразительно, что всю ночь мы спали, как младенцы после сытного обеда, не подумав об элементарных мерах безопасности - приходи и режь как баранов, запоздало испугался я. Теперь следы попадались беспрерывно.

 - Что же они едят? - удивилась Войцева.

 - Возможно, таких, как мы, - пробурчал Салифанов, обмеряя очередной рельефный отпечаток.

 Дальше шли настороженно, осматриваясь по сторонам. За первым же валуном подняли в воздух стаю диких уток. Они отлетели метров за пятьсот и снова сели на песок.

 - Вот ими волки, наверное, и питаются, - сказал Сергей, шевеля носком кеда разбросанные по берегу перья, - хотя не исключено, что это корсаки, - уточнил он.

 Еще несколько раз мы натыкались на разорванные тушки уток.

 - Было бы у нас ружье, - мечтал я, - тут и целиться не надо. Бабахнул наугад в сторону стаи - и жаркое обеспечено!

 Местами обрыв подходил к самой линии прибоя, оставляя только узкую полоску пляжа, по которому мы пробирались, опасливо косясь на уходящую вверх отвесную стену. Вдруг от наших шагов или голосов отколется глыба известняка тонн на сорок? На высоте нескольких десятков метров по всей длине обрыва тянулась идеально ровная полоса. Наверное, тысячи лет назад она обозначала уровень моря, отсюда и ее неестественная прямизна.

 В полдень сделали краткий привал. Мы уже сомневались, что поступили правильно, покинув лагерь. Бродить под обрывом ночью среди волков, наверное, небезопасно. Возвращаться назад, ничего не разузнав, не поднявшись, как мы планировали, на плато, но уже протопав восемь километров - глупо. Значит, идем дальше! Человек всегда надеется, что впереди его ожидает лучшее, хотя практика показывает, что это далеко не так.

 Начавшаяся жара вынудила нас двигаться по мелководью - хоть ноги в прохладе. Сергей, точно собака-ищейка, рыскал по сторонам, осматривал, обнюхивал каждый подозрительный след, камень.

 - Следы змей, - подходя, сообщал он, - или нора корсака.

 Наконец он надолго исчез под обрывом и, когда я уже начал беспокоиться, не случилось ли что, закричал откуда-то сверху:

 - Идите скорее сюда!

 Он стоял возле двух соприкасающихся вершинами глыб сколотого известняка. Щель, тянущаяся сверху, в основании камней расширялась, образуя небольшую узкую пещерку. В глаза сразу бросился полуразрушенный каменный очаг. Внутри пещеры земля была устлана сухими ветками.

 - Вы туда взгляните, - кивнул Салифанов. В стороне на каменных подпорках стояла добротная алюминиевая, не меньше шести метров в длину, лодка Вокруг нее были разбросаны металлические части мотора.

 - Стационарный дизель, - сказал Сергей, проследив мой взгляд, - обычно таким дефицитом не разбрасываются!

 А ведь мы наблюдаем следы катастрофы, понял я. Кто-то возле берега потерпел крушение. Чудом выбросился на песок, жил в пещере, пытался чинить мотор, а потом, бросив все, ушел искать спасение. А может, и не успел уйти...

 Эхо чужой трагедии ненадолго приглушило озабоченность собственным положением. Я смотрел на лодку, пещеру, костровище и представлял неумолимо разворачивавшиеся здесь события. Я уже знал, как это случается. Вначале у них кончилась вода. Они собирали языком с камней выступавшую по утрам росу. Пили морскую воду. Голодали, пытались поймать уток. Боролись за нормальные бытовые условия, потом только за средство передвижения. В отчаянии собирали и вновь разбирали не желающий запускаться мотор. Пробовали выйти на веслах. Пытались сохранить жизнь - успешно ли только? Быть может, мы, идя по старым следам, поэтапно повторяем их судьбы?

 Долго стояли скорбно, как возле открытой могилы, у валунов.

 Уходили от лодки и пещеры с тяжелым сердцем. Как знать, может, там, впереди, мы упремся в осыпь, непреодолимой плотиной перекрывшую песчаный пляж. И в этом тупике обнаружим самое страшное - тела людей, шедших до нас. Я брел, смиряя свои чувства с увиденным. Нельзя сейчас распускать фантазию. Раздумья спасения не принесут. Помочь могут только ноги, на их силу и резвость наша надежда...

 Неожиданно почувствовал какое-то изменение в окружающей природе. Еще не осознавал, что именно меня встревожило, но насторожился, затаил дыхание. Морская жизнь приучила к непредсказуемости поворотов судьбы. Отвечать на них размышлением некогда. Тут действуют инстинкты, как у животных - потенциальных жертв хищников. Спасает только реакция. Вначале отпрыгивай, потом размышляй. Если бы зайцы соображали, куда им бежать при неожиданном выстреле, а не бросались отчаянным прыжком к ближайшим кустам, их давно бы извели на мясные пирожки. Мы научились чувственному, свойственному животному миру восприятию: не видеть опасность, а ощущать ее всеми порами тела, перерабатывая в информацию непонятные шумы, оптические явления, колебания воздуха, цвета, которые обычно не замечаем. Вот сейчас произошло что-то, не поддающееся мгновенной оценке. Я еще не знаю, бояться, смеяться или относиться к этому событию безразлично, но уже сгруппировался и приготовился к действию. Шарю напряженными глазами вокруг. Сердце впрыскивает в кровь адреналин, подготовляя мышцы к взрывным нагрузкам. В долю секунды организм мобилизовался для прыжка, бега, борьбы. Теперь очередь разума.

 Что произошло? Откуда исходит опасность? Явной угрозы нет. Что я вижу? Ничего страшного. Что я слышу? Ничего необычного. Нет! Ошибка! Слышу! Шум прибоя. Почему привычный шум волн так встревожил меня? Слышу его с двух сторон! От моря и от обрыва.

 Все эти чувства и мысли раскручиваются мною мгновенно. Так на сверхбыстрых скоростях записывают на магнитофон звуковую информацию. Передают ее единым импульсом. Потом, при расшифровке и воспроизведении, секундную запись растягивают на часы звучания. Я не обдумывал эти мысли в отдельности, я схватил их все разом. Разом осмыслил. Разом принял решение. Со стороны все предпринятое мною выглядело лишь как мгновенная остановка в движении. Я закончил шаг, уже зная - ничего страшного не произошло. Просто голая стометровая площадь известковой стены, отражая звуки, моделирует пятисложное эхо!

 - Эхо! - громко крикнул я прямо в обрыв.

 - Эхо! - вернулись ко мне все три буквы, составляющие слово.

 - Море! - сказал я.

 - Мо-ре! - ответил обрыв.

 Это было удивительно! Здесь можно было разговаривать с эхом, слыша не обрывки последнего слога, а целое или даже два коротких слова, причем слышать в многократно усиленном звучании.

 - Сергей! - крикнул я.

 - Сергей! - обратился к Салифанову берег.

 - Обалдеть! - ахнула восхищенная Войцева.

 - Обалдеть! - ответил обрыв.

 Четверть часа мы не могли сойти с места, завороженно беседуя с собственными возвращенными голосами.

 Удивительный это берег. Мы столько увидели там, что не хватит времени описать половины. Цветные известняки. "Каменный цветок" - так мы определили для себя скопление вертикальных известковых плит, расходящихся в стороны, как лепестки распустившейся лилии. "Открытая книга" - две идеально ровные пятнадцатиметровые глыбы, стоящие вплотную друг к другу, как две страницы. Щель, идущая между ними, была одинаково ровна от основания до вершины. Сравнения с поверхностями, обработанными рубанками, наждачной бумагой, полировальным кругом и любым другим инструментом, не смогут передать мое изумление пред видом этих геометрически правильных плоскостей.

 Многое мы увидели на том берегу, но главное - тропу, ведущую наверх, отыскали только к вечеру. Не было в ней ничего выдающегося, но обрадовались мы ей гораздо больше, чем всей прибрежной экзотике, вместе взятой. Что проку в этих природных чудесах, не будь той тропочки к людям? Кто бы потом вспоминал "Каменный цветок", описывал знакомым "Открытую книгу"?

 Поднимались долго. Глазам с величиной обрыва справиться было легче, чем ногам. Тропа, неизвестно кем и когда протоптанная, извивалась, цеплялась за крутые склоны. Может, здесь когда-то ходили обитатели хижины, полуразвалившийся фундамент которой мы обнаружили на берегу?

 На плато взобрались уже в сумерки. Голая ровная пустыня простиралась во все стороны Камни да колючки. Кого мы здесь отыщем?

 Стало тоскливо. Стоило напрягаться, карабкаться наверх?

 Пошли наугад, прямо от обрыва. Будь что будет! Взбираясь сюда, мы хоть и не признавались себе, ожидали чуда, которое могло бы разом изменить наше положение. Мы думали, что непременно увидим единственный, обозначенный на карте поселок, стоящий на западном берегу Аральского моря.

 Все наше плавание было сплошным ожиданием чуда. Мы надеялись, когда брели по острову. Когда подплывали к берегу. Когда искали тропу. Чудо у нас ассоциировалось с людьми. Просто с одним человеком. Увидеть человека - значило узнать, где мы находимся, напиться воды, пожаловаться на свои мытарства. Увидеть человека - значило выжить.

 Мы шли, напряженно всматриваясь вдаль, и не заметили, как ступили на дорогу, желтыми колеями разбегающуюся в две стороны. Остановились в растерянности - куда повернуть? Ошибиться страшно! Пойти налево? А вдруг спасение в трех километрах, но в другую сторону, и каждый шаг будет уводить нас от него все дальше? Направо, но где гарантия, что ошибки не будет здесь? Какая это, оказывается, мука, выбирать там, где ошибаться нельзя! Салифанов опустился коленями в колею, стараясь отыскать четкий отпечаток следа прошедшей машины. Но грунт был твердый - известняк. На нем следов не остается.

 - Бросим монетку, - предложил я свой способ решения проблем с двумя неизвестными.

 Зашарили по карманам - там пусто. В нашей новой жизни деньги ничего не значили. Совершать покупки не у кого, поэтому мелочь в кармане носить глупо. Медный кружочек с цифрой, обозначающей ее покупательскую способность, здесь не монета, лишние переносимые граммы, железо. Бросили плоский камешек.

 - Туда, - одновременно показали мы с Татьяной вправо.

 - Туда, - ткнул пальцем в противоположную сторону Сергей.

 Долго вспоминали, что условились считать орлом, а что решкой. Двумя голосами "за" определили направление на юг. Двинулись равномерным шагом, экономящим силы. Неизвестно, сколько предстоит пройти.

 По дороге поднялись на ближайший холм, если только можно назвать холмом блинообразную возвышенность высотой чуть больше пяти метров.

 - Подождите, - попросила Татьяна, остановившись, - мне камешек попал в кед.

 Она села на обочину. Распустила узел на шнурках. Бантики мы вязать перестали, так как они цеплялись за каркас плота, того и гляди из-за такого пустяка выпадешь за борт. Вдруг Таня громко вскрикнула. Мы подбежали к ней, предполагая увидеть уползающую змею или скорпиона, осветили фонариком землю.

 - Да нет же, - оттолкнула нас Войцева, - туда смотрите!

 Мы обернулись в указанном направлении. Рядом в нескольких километрах светилась огнями конусообразная вышка. Пусть будет благословен камешек, закатившийся в Танину обувь. Пусть живет и здравствует сама Войцева, надумавшая вытряхнуть его именно на вершине холмика и именно в тот момент, когда вышка осветилась огнями.

 - Там, где электричество, там люди. Через час, помяните мое слово, будем пить компот, - пообещал Салифанов.

 Но через час мы продолжали идти, а вышка все еще была в нескольких километрах впереди. И спустя еще час она была там же. И еще через шестьдесят минут она не приблизилась ни на йоту. Это было похоже на наваждение, на ночной кошмар. Мы шли, не приближаясь. Шагали в кромешной темноте, не видя, куда ступает нога, боясь оторвать от рассвеченной, как новогодняя елка, вышки взгляды. Ночью было нежарко. Темнота давала отдых пустыне и населяющей ее живности. Только местами мы пересекали теплые слои воздуха. Ныряли в них, как в парное молоко, удивляясь, почему здесь такая сложная слоистая атмосфера. Уже болели ноги, уже пятый оборот завершила минутная стрелка часов, а вышка все торчала перед глазами, даже не очень увеличившись в размерах. Казалось, она отодвигается ровно на столько, на сколько мы приближаемся к ней. Мы делаем шаг, и она на тот же шаг отступает, сохраняя меж нами равное расстояние.

 - Наверное, у них там прожектора с сумасшедшими лампами, - предположил Сергей.

 Он пытался нормальной логикой объяснить ненормальные явления, которые мы здесь наблюдали.

 Неожиданно вышка стала расти на глазах, будто выпирала из почвы. Теперь уже точно - близко, обрадовались мы. К нашей дороге пристраивались и другие. Появилась мелкая, похожая на муку пыль - "пухляк", - как нам сказали потом. Она лежала в глубоких колеях. Невесомая, бесплотная. Мы погружались в нее, не проваливались, а именно погружались по колено. Пыль расступалась, принимая наши стопы, и смыкалась. Подошва находила плотную почву, отталкивалась от нее. Брели, как в фантастическом фильме, и пейзаж окружающий больше подходил к какой-нибудь там Венере, чем к уютной нашей Земле. Местами встречали целые пылевые озера. Мы шли по ним, страшась провалиться в невидимую яму, нырнуть в пыль и не вынырнуть обратно. Ведь это - не вода! Не всплывешь, выгребая руками, а утонуть можно запросто. Забьет пыль рот, горло, легкие, и все.

 Стал хорошо слышен равномерный гул работающих дизелей, различимы ажурные переплетения металлических конструкций. Буровая - догадались мы, Наконец увидели фигуры людей, суетящихся возле бура. Мы устали от пройденных километров так, что не нашли сил на проявление радости. Поднялись по деревянным трапам на рабочую площадку и остановились. Впервые за много-много дней мы видели людей!

 Буровики повернули к нам головы. Они не удивились, потому что еще не поняли, откуда мы здесь взялись. Только постепенно осознавая наш необычный вид и изможденные лица, они стали вопросительно переглядываться.

 - Вы кто? - наконец спросил один из них.

 - Так, мимо проплывали, - ляпнул Салифанов. Фраза звучала дико. Словно мы шли по улице и от нечего делать забежали в гости к знакомым, потрепаться, чаек попить. Буровики еще раз переглянулись и, все поняв, объяснили, где у них находится столовая и что сказать повару, чтобы он нас не погнал с порога. Между прочим, на буровой никаких прожекторов в помине не было. Светили тусклые стоваттные лампочки. Просто в пустыне, как нам объяснили, ночью из-за сухости воздуха предел видимости возрастает в несколько раз. Не три километра отделяло нас от вышки, как мы предполагали, а больше тридцати!

 Утром мы готовились в обратную дорогу. На юг уходил скрепер, водитель которого согласился подбросить нас к спуску. За кабиной закрепили бак с тридцатью литрами пресной воды. Все вместе втиснулись в кабину. Шофер глянул на замысловато изогнутые, переплетающиеся наши тела, уместившиеся на одно сиденье, и только удивленно хмыкнул.

 Во время движения скрепер бросало из стороны в сторону, соответственно нас мотало в тесном объеме кабины, как жидкость в миксере. Если бы мы ехали тогда на два-три часа дольше, то из Сергея, Татьяны и меня мог взбиться замечательный коктейль. Я постоянно взлетал под потолок, ударялся о какой-нибудь выступающий болт, отталкивался от него и приземлялся на колени Сергея. И каждый раз он говорил простое, но очень выразительное:

 "О-ох!" Я снова уходил в свободный полет, сбивал головой краску с металла кабины, сталкивался в воздухе с Татьяниным телом, пролетающим на встречных траекториях. Уже через час такой езды я решил, что передвижение пешком бесспорно утомительней, но имеет ряд достоинств. Из-за умопомрачительной тряски чуть не проскочили начало спуска. Хорошо, Салифанов сориентировался по заранее замеченным меткам.

 - Стой! - крикнул он, боясь проскочить лишние метры, которые потом придется преодолевать с неподъемным баком в руках. Водитель по-своему истолковал его команду, решив, что что-то случилось. Он до упора вдавил педаль тормоза в пол. Я по укороченной дуге полетел к ветровому стеклу. Глухо стукнулся в него, как шмель, пытающийся вылететь через закрытое окно из комнаты. В спину мне ткнулся головой Салифанов. Потирая разбитые лбы, локти и колени, мы спрыгнули на землю. Предстоящая нам работа облегчилась. В баке, несмотря на затянутый куском брезента верх, осталось воды чуть больше половины.

 - Бросьте эту гиблую затею, - предложил водитель, - я довезу вас до поселка.

 Может быть, мы на это решились, даже бросили бы вещи на берегу: общение с людьми и обильный ужин размягчили нашу волю, было страшно возвращаться в море, - но я представил, что останется от моей головы, которая будет постоянно соприкасаться с металлом кабины, в конце пути и запротестовал. Водитель сочувственно взглянул на нас, мол, жалко ребят, но силой в скрепер не потянешь, и нажал на стартер.

 Мы стояли в том же месте, где сутки назад, полные надежд и страхов, взобрались на плато Усть-Урт. Сейчас окружающий мир не казался нам таким неуютным. Мы знали, что в тридцати километрах на север буровая вышка. Где есть люди, машины и куда иногда прилетает самолет Знание поменяло настроение. Настроение - восприятие.

 Подхватив с двух сторон бак, стали спускаться к берегу Теперь в тропе не ощущалось никакой загадочности Мы не испытывали романтического волнения, только досадовали, что у бака такие неудобные ручки, что спуск крут, а перекатывающиеся под ногами камешки лишают надежной опоры. Выиграв бой за свои жизни, мы стали привередничать в мелочах. Больше всего боялись опрокинуть бак, тогда пришлось бы опять тащиться на буровую.

 Внизу, пробираясь сквозь заросли невысокой, но густой травы, спугнули нескольких змей. Торопливо извиваясь, они расползались в разные стороны. Да тут, оказывается, надо смотреть в оба!

 До плота добрались только поздним вечером. Все вещи в лагере были переворошены, разбросаны по берегу. По следам, оставленным на песке, было ясно, что резвились волки. Они перетрясли наш багаж не хуже профессиональных таможенников. В темноте отыскали, что смогли, и решили, несмотря на ночь, выходить в море. Сбросили груз на плот, оттолкнулись веслами от берега. Прибоя почти не было. Медленно, словно нехотя, плот удалялся от обрыва, который светлым, размытым пятном проступал в темноте. Тело привыкало к уже подзабытым "аксессуарам" морской жизни: поскрипыванию труб, плавному покачиванию плота, шепоту воды в камерах.

 Начинался заключительный, хотелось в это верить, этап плавания. Мы уповали на попутный ветер, спокойное море и хоть небольшое везение. У нас было пятнадцать литров пресной воды, кашеобразная пищевая масса в рюкзаке, получившаяся в результате совместной, нашей и продуктов, поездки в кабине скрепера и возродившийся оптимизм, подкрепленный сытым урчанием набитых животов.

 Ходовой день - и конец плаванию, был уверен каждый из нас. Нет, ничему не научил нас печальный опыт предыдущих недель...

 

 Глава 22

 

 После полуночи ветер ослаб. К двум часам стих окончательно. Волны еще понемногу раскачивали плот, но это было лишь отдаленное эхо вчерашнего наката. Гребни уплощались, море застывало неподвижной монолитной массой, как остуженный парафин.

 Штиль. Солнце в зените. Паруса висят. Табачный дымок тоненьким сероватым столбиком неподвижно стоит на тлеющем конце сигареты. Даже чайки, обычно оживленно снующие возле плота, сегодня, кажется, летают с одышкой, увязая в воздухе, как в глицерине. Краски вялы, движения замедленны. Ти-и-ик, та-а-ак - стучат часы.

 Время тянется длинно, через силу, как бегун, сошедший с дистанции. Сделает шаг, покачается, пытаясь сохранить равновесие, снова шагнет на подгибающихся ногах. Продолжительность секунд становится физически ощутимой. Самая маленькая, применяемая в быту частичка времени, имеет начало, развитие, кульминацию и конец! Она вмещает десяток своих нормальных товарок.

 Весь мир застыл. Парусина безнадежно обвисла. Море, как зеркало, в котором отражается небо, плот, мы. Кажется, брось в воду камень - и не будет обычного всплеска и расходящихся кругов. Стеклянно звякнет водная поверхность и разлетится на блестящие осколки. Кровь не бежит в жилах, а протискивается. Сердце не бьется, а глухо вздыхает в груди. Штиль!

 Он, бесспорно, хуже шторма. Он никуда не приближает и ничего не изменяет. В шторм можно или погибнуть, или спастись. И то и другое - какое-то событие. Штиль однообразен и бессмыслен, как очередной день заключенного. Во время него не живешь - ожидаешь жизни. Вот подует ветер - поплывет судно...

 Существование моряка в открытом море оправдывает только движение. Неподвижность равна движению назад. В штиль можно выспаться до одури, переделать все то, что не успел или не хотел сделать раньше. Можно поиграть в карты, позубоскалить в узкой компании. Но время все равно остается. Его излишки не поддаются никакому истреблению. Представьте: вы ехали на юг, распланировав по дням весь отпуск. Но где-то на станции, название которой вы раньше слыхом не слыхивали, состав загнали в тупик и, ничего не объясняя, держат час, сутки, двое. Каково будет ваше самочувствие? Так вот, в море все обстоит на порядок хуже.

 Я вижу берег, от которого уже мы отошли двенадцать часов назад. Он не настолько близок, чтобы добраться до него вплавь или на веслах, но не настолько далек, чтобы не хотелось попробовать это сделать. Лучше бы сейчас бродить по берегу, ища на свою голову приключений, чем валяться здесь, в ограниченном пространстве плота, как зверь в тесной клетке.

 - Надоело! - не выдержала первой Татьяна.

 Она нацепила на ноги ласты и плюхнулась в воду. Мы с Сергеем сопроводили ее падение скучными взглядами.

 Войцева заплыла с кормы, уперлась руками в трубы и яростно забултыхала ногами в воде. Никак, она собралась толкать нас до южного побережья? Четверть часа Татьяна добросовестно взбаламучивала воду не хуже пушкинского Балды, вызывающего чертей, наверное, ей казалось, успех предприятия грандиозен - столько шума и брызг. Но сверху было ясно видно - затея бессмысленна. Когда счет идет на десятки километров, метры не спасают.

 - Ну как? - с надеждой на восторженные отзывы поинтересовалась Татьяна результатами своей работы.

 - Дневной переход чахоточной амебы, - оценил Сергей.

 Татьяна не поверила, бросила в воду кусок пенопласта и снова заработала ногами. По результативности это было то же самое, что толкать руками железнодорожный состав. Но как большинство людей, Войцева предпочитала убедиться в своей ошибке путем душевных разочарований. Вначале сделать, а потом понять, что этого делать не следовало.

 Потом мы час обсуждали Танину глупость - тоже развлечение. Потом час лежали молча, изображая не столько для окружающих, сколько для себя, сон. Салифанов увидел мальков.

 - Мальки, - сказал он и плюнул туда, где в воде метались бойкие, похожие на сапожные гвозди, рыбки.

 Мальки метнулись к месту приводнения салифановского плевка, закружились, пытаясь отыскать что-нибудь съедобное. Как всякие растущие организмы, их больше всего волновал вопрос питания.

 - Если их наловить две-три сотни, можно сварить неплохую уху, - просто так, от скуки сказал Салифанов.

 Откуда он мог знать, что мы с Татьяной воспримем его сумасшедшую идею серьезно. Мы не собирались при помощи рыбалки разнообразить наше скудное меню названиями рыбных блюд. Мы готовились бороться со скукой, а тут любые приемы позволительны.

 Чем ловить? Крючки не годились. Любой, самый маленький был больше малька раза в два. Даже если бы нашелся рыбный младенец, желающий добровольно закончить свою жизнь в суповом котле, он не смог бы нацепиться на жало крючка. Мелкоячеистого трала у нас не было. Я достал из кухонного рюкзака стеклянную банку из-под сметаны, заменявшую кружку. Окрутил вокруг нее проволоку и опустил в воду. Мальки стайкой бросились на звук. Они столпились у краев банки. Несколько заплыли внутрь. С замиранием сердца я потянул банку вверх. Вот она - добыча! Но мальки в самый последний момент вместе с выплеснувшейся водой ушли в море. Я вновь окунул банку. Мальки устремились к ней, и вновь я вытащил только морскую воду. Войцева активно болела рядом. Давала ценные советы. Кричала:

 - Заноси слева! Тяни! Подсекай!

 Расстраивалась из-за неудач. Мальки благодаря своим микроскопическим размерам были неуловимы. Наконец я утопил свой чайный прибор, теперь придется получать чай последним. Будущие осетровые торжественным эскортом сопроводили банку в глубину и вернулись к плоту. Один ноль в их пользу. Я стащил через голову тельняшку, завязал узлом воротник. Меня забрал нездоровый азарт.

 Удивительно, бурные эмоции выплескивались на такое, в сущности, бездарное дело.

 - Теперь держитесь, - сказал я и забросил свои импровизированные сети в море.

 Полосатый материал заколебался в воде, притопился. Мальки зашныряли над ним. Я дождался, когда дюжина самых крупных экземпляров, размером с четверть спички, сунулись внутрь и потянул тельняшку на себя.

 - Поймал! - торжествующе заорал я, словно речь шла о Лох-Несском чудовище, появления которого научно-популярный мир ждет уже несколько десятков лет.

 Долго, раскручивая складки материала, мы искали добычу. На воздухе мальки казались еще меньше, чем в воде.

 - Общая биомасса улова 0,8 грамма, - определил Сергей, - не объешьтесь!

 Но показной пессимизм Салифанова нас не остановил. За полтора часа мы наловили десятка два "гвоздиков", побултыхали их в кружке и... выплеснули вместе с водой в море. А что еще с ними было делать? Ждать, пока они подрастут до товарной кондиции, слишком долго. Таким временем мы не располагали.

 Сейчас смешно и даже немного стыдно вспоминать наши детские забавы. Но что поделаешь - штиль! Тут чем похуже займешься, только бы избавиться от гнетущего однообразия минут.

 Вечером Войцева перетряхнула все вещи. Она провернула грандиозную работу. Вытаскивала, просматривала одежду. Лазила в карманы рюкзаков, куда мы заглядывали один-два раза и то в Аральске. Нашла кучу потерянных вещей и даже один завалящий сухарь, который Салифанов у нее тут же отобрал. Заинтригованные до последней степени, мы с Сергеем наблюдали за ее действиями, гадая, что она разыскивает. Я считал - припрятанные конфеты Сергей - фотографический портрет возлюбленного. Татьяна не раскрывала рта, словно взяла обет молчания. Уже не обращая на нее внимания, мы заключили с Салифановым пари на кусок сахара, чье предположение окажется ближе к истине. Плот стал напоминать игорный зал в Монте-Карло. В нездоровом ажиотаже взвинчивались ставки, наконец "банк" вырос до суточной пайки сахара. То было уже богатство, которым, окажись он на нашем месте, не побрезговал бы и Рокфеллер.

 Войцева нашла, что искала. Выудила эту бесценную вещь из самого дальнего угла самого последнего рюкзака. Что это было? Боюсь, вы не поверите мне. Скажете: напридумывал для закваски сюжета. Я сам бы не поверил, если бы не был тому живым свидетелем. Даю самую страшную клятву - акцента не прибавил, граммульки не приврал! Как на суде, под присягой!

 Пряча вещь в сжатом кулаке, Татьяна проследовала на нос плота. Мы с Сергеем вытянули шеи, боясь пропустить кульминационный момент разоблачения тайны. Войцева села на бак с водой и разжала ладонь. Там лежала... Нет, я не угадал. Сергей тем более. Наше мужское воображение в сравнении с изящным мышлением Войцевой было грубо и неуклюже, как кирзовый сапог пред бальной туфелькой. Это была... тушь для ресниц! Да, да! Самая обыкновенная тушь, для самых обыкновенных ресниц. Зажав в коленях осколок зеркала, Татьяна увлеченно заработала щеточкой. Когда прошел шок от увиденного, мы с Сергеем стали бурно выяснять, кто оказался ближе к истине. Я со своими конфетами или он с фотографией.

 Я утверждал, что тушь изготовляется из органических веществ и, значит, ближе к карамели, чем к фотобумаге. Сергей - что красятся для любимых, чей лик, соответственно, вечно хранят на фотографиях. После долгих дискуссий каждый остался со своей пайкой сахара.

 Татьяна к этому времени уже наращивала ресницы, вытянув руки чуть не во всю длину.

 - Парус не проткни, - предупредил Салифанов. Татьяна повернулась на его голос, придерживая ресницы пальцами. Сергей поперхнулся недосказанным словом.

 - До Вия ты еще не дотянула, - оценил я, намекая на известную фразу предводителя нечистой силы: "Поднимите мне веки!"

 - Убедительно, - наконец просмеялся Салифанов, - и практично. Пока глаза открыты, партнер по танцам никак не сможет приблизиться до опасных пределов. Ты ведь на танцы собралась, я верно понял? Двадцать километров вплавь и еще четыреста по пустыне до ближайшей танцплощадки.

 Татьяна, гордо неся свое сооружение, отвернулась. Но это нас не остановило. Мы зацепились. Упражняясь в остроумии, придумывали все новые применения ресницам. Разгоняли при их помощи ветер и создавали тень, защищались от комаров и дротиков, выпущенных рукой злобных аборигенов. Почти час оглашали притихшее море своим беспардонным хохотом. Вы думаете, мы такие уж отчаянные шутники, что из всего делаем комедию? Нет, виновник все тот же штиль! Неподвижный, давящий на психику, на глаза, на уши - штиль!

 Глубокой ночью ветер дохнул в паруса. К тому времени мы извелись окончательно. Спать не могли - днем осточертело, дальше некуда! Вначале парусина еле трепыхнулась. Потом губы почувствовали прохладцу. Мы втроем замерли, боясь шевельнуться, чтобы не спугнуть порыв. Салифанов спешно раскурил сигарету, чтобы увидеть, куда идет дым. Он пошел сначала вверх, но постепенно стал клониться, словно падать вправо. Ветер заходил с кормы.

 - Ну, все! - хотел сказать я, но успел сказать только: - Ну...

 Сергей зажал мне рот ладонью, многозначительно показав глазами вверх. Мол - не искушай судьбу. Местные божки, отвечающие за претворение в жизнь метеопрогнозов, мягким характером не отличаются и сглазу не любят.

 Мы сидели молча и смотрели на покачивающийся дым сигареты. Мы зависели от него всецело. Задуй сейчас ветер с запада, и плавание могло продолжиться еще неопределенный, от трех суток до полугода, срок. Старались даже дышать в сторону, чтобы не сбивать показания табачного анемометра. Наконец дым завалился совсем вбок, четко обозначив направление нашего движения - на юг.

 Паруса вырабатывали последние мили пути!

 

 Глава 23

 

 Спустя двое суток, ночью, плот мягко ткнулся в южный берег Аральского моря. Дальше плыть было некуда, дальше была только земля. Мы ничего не почувствовали - досматривали свои тихие, голодные сны. Рулевой дремал, навалившись головой на руки, лежащие на румпеле. Плот замер и до утра стоял тихо, оберегая наш отдых. Рулевой, несколько раз проснувшись, сверял курс и снова проваливался в тяжелую дремоту: ему казалось, что мы все еще плывем.

 Взошедшее солнце осветило песчаный пляж, тянущийся до самого горизонта. На востоке, километрах в восьми, возвышался знакомый уже нам чинк плато Усть-Урт. Мы сидели на плоту, высунувшись из спальника, чесались, зевали, моргали слипающимися глазами - в точности беспризорники, выползающие из асфальтового котла. Это мало напоминало торжественное завершение уникального маршрута. Миловидные девчушки не дарили букеты цветов, не спрашивали, удивленно тараща глазенки:

 - Дяденька, а вы все-все сами проплыли? Не стоял ровными шеренгами на прибрежном песке духовой оркестр городской пожарной команды. Не толкались локтями жаждущие взять интервью журналисты. В общем, все было как-то не так.

 - Приплыли! - мрачно сказал Салифанов и выше натянул на плечо одеяло.

 Таким тоном сообщают не о победе, коей являлось достижение южного побережья, а об отключении на три зимних месяца горячей воды и отопления.

 - Теперь придется тащиться по песку под обрыв, карабкаться на него и потом еще неизвестно сколько шарахаться по плато Усть-Урт, разыскивая людей, которых здесь наверняка нет, - перечислил он предстоящие нам в ближайшем будущем работы.

 Тут я был с ним солидарен. Приятного мало. Пустыня - не город, где встал, крикнул - толпа сбежалась. Здесь, хоть голосовые связки порви, никто, кроме тушканчиков, не услышит. Мрачные перспективы. Были бы еще налегке, а то плот, вода, вещи, паруса - все на себе тащить, а где люди встретятся, на первом километре или на пятидесятом, неизвестно.

 - Камеры придется бросить, - вздохнул Сергей. Камеры были в отличном состоянии, оставлять их было жаль. Но шесть на семнадцать равнялось сотне килограммов!

 - И питьевой бак. Остаток воды сольем в канистры, - добавил Салифанов.

 Я обреченно кивнул в знак согласия.

 - Каркас я бы тоже оставил, - вошел он во вкус.

 - Только вместе со мной! - категорично возразил я. Салифанов задумался. Наверное, он сравнивал наши тягловые возможности и вес плота. Выходило, что выгоднее бросить меня вместе с трубами. Но человеколюбие взяло в нем верх над деловой сметкой.

 - Тогда выбросим шверты, руль, часть посуды, пенопласт, запасные трубы, ремнабор, - поставил условие он. Скрепя сердце, я согласился.

 - Паруса износились, - заметил Сергей.

 В паруса я вцепился мертвой хваткой. Вот ведь человеческая натура - неделю назад судьбу молил - пусть все погибнет, только бы живым выбраться, а теперь каждую шпильку-болтик жаль.

 Еще час, не выбираясь из спальной берлоги, мы играли с Салифановым в увлекательную игру под названием "Восточный базар". Мы торговались из-за каждой мелочи: куска веревки, коробка спичек, флажка-флюгера. Я заламывал цену (количество переносимых вещей) как настоящий, высшей пробы лавочник-меняла. Он закатывал глаза, костерил меня и моих родственников вплоть до седьмого колена за умопомрачительную скаредность. Слушал новую цену, причмокивал губами, пускал слезу, ссылался на немощь, тяжелое финансовое положение, непогоду, неурожай. Уже почти соглашался, бил по рукам, но в последний момент передумывал. Все-таки он добился своего - планируемый мной к переносу груз уменьшился вдвое.

 Пока мы судили-рядили, с востока наползла туча. Мы не успели опомниться, как налетевший шквал яростно хлопнул парусами, вытянул материал до хруста в швах.

 Сорвал с плота плохо закрепленные тряпки, одежду. Понес их к берегу. Вода зарябила мелкой волной. Тяжелые брызги хлестанули по лицу, глазам. Ошарашенные, мы наблюдали эффект нагонной волны, тот, что позволил нам недавно перескочить перешеек между островами. Море прибывало на глазах. Плот приподнялся, оторвался от дна, закачался и поплыл там, где еще несколько минут назад был берег. Вода обгоняла плот, ползла к обрыву, пенным языком вылизывая сухой песок.

 Ветер стих столь же стремительно, как и начался. Вода откатилась назад. Сошла, оставив после себя быстро высыхающие лужи. Плот стоял посреди песчаного пляжа Море отсюда было даже не видно. С начала шквала прошло не больше пятнадцати минут, а как все изменилось! Море там, мы здесь, обрыв - рукой подать! А если бы такое произошло, например, неделю назад на островах? Очнулись бы среди барханов - как хочешь, так и выбирайся.

 - Еще бы кто на обрыв поднял, - мечтательно произнес Сергей.

 Плот разобрали быстро, по методе: ломать - не строить... Камеры освобождали, безжалостно обрезая веревки, трубы выбивали из втулок. Монтировали в Аральске два дня, демонтировали час. Плот упаковали в одну вязанку. Вещи оттащили в сторону. На песке остались семнадцать черных, лежащих в том же порядке, как были закреплены под плотом, камер. На душе было муторно. Словно не пожал протянутую от чистого сердца руку. Сколько дней камеры несли нас на себе, а мы оставили их на произвол судьбы. За черными резиновыми баранками камер проглядывали укоризненные глаза брошенной беспородной собаки.

 Поэтапно забросили вещи на вершину чинка. Здесь он был невысок - метров шестьдесят и достаточно полог. Последним втаскивали плот. Железные ребра труб больно впивались в плечи, ноги подгибались, для тяжелоатлетических упражнений мы явно не годились.

 Ближе к вершине произошло что-то непонятное. Посреди дня, при полном солнце, вдруг стало сумрачно. Я вывернул голову, силясь увидеть, что случилось. Желтый песок берегового пляжа потемнел. Что такое? Не сразу я догадался поднять глаза к небу. А когда поднял, не смог сдержать вскрик. Неба не было видно. Над нами, образуя живой потолок, летели птицы: пеликаны, аисты, фламинго. Друг над другом, плотными группами, распластав крылья в восходящем потоке воздуха. Одни низко, над самым обрывом. Другие - вторым эшелоном, чуть выше. Третьи совсем высоко. Возможно, были и четвертый и пятый этажи. Огромные сливающиеся тени парящих птиц стремительно неслись по земле. Стая таких размеров была невероятна, как свободно планирующий асфальтовый каток. Одна птица в воздухе красива. Сто - удивительны, тысячи рождают в душе смутное беспокойство, может быть, даже страх. В полной тишине проскользило живое облако мимо. Снова светило солнце, сыпались из-под подошв мелкие камешки. Видели мы что-нибудь или пригрезилось?

 Еще долго поднимались по обрыву, проклиная тяжесть плота. Наверное, я переторговался. Часть труб можно было оставить. Может, даже половину. Возможно, и все. Трясущиеся коленки и боль в плечах были убедительней салифановских слов. О том, чтобы тащить плот по плато, не могло быть и речи. У нас, кроме него, набралось вещей больше центнера. На вершине обрыва с облегчением сбросили плот на землю.

 - Если ночью не увидим огней, придется бросить все вещи, кроме НЗ и воды, - предупредил Салифанов.

 Я не спорил. Терять жизнь из-за барахла глупо, хотя такое случается нередко. Стали готовить временный лагерь, сооружать из парусов тент, чтобы под ним дождаться ночи, но подбежала возбужденная Войцева.

 - Там чумы такие круглые и верблюды ходят!

 - Юрты, - поправил заметно обрадовавшийся Салифанов, - кажется, нам стало везти.

 К становищу пошли пустыми, прихватив только рюкзак с одеждой и документы.

 

 Глава 24

 

 Юрта - переплетение деревянных реек, покрытое снаружи войлочными листами, - давала отдых телу и комфорт душе. Все то, что мы подразумеваем под словом "уют". Мы с Татьяной сидели на кошмах, скрестив ноги по-турецки, и пили горячий чай. Сергей на верблюдах отбыл за оставленными на обрыве плотом и грузом.

 Аксакал, облаченный в овчинный тулуп и меховую шапку (на улице плюс 34°С), чинно сидел против нас и неторопливо беседовал о чем угодно, кроме того, что интересовало его непосредственно: кто мы и как сюда попали? Соблюдая восточный этикет, мы отвечали на вопросы, касающиеся нашего здоровья, а также здоровья детей, жен, родителей, родственников, родственников их родственников. Аксакал старался не обращать внимания на наш потрепанный вид.

 Первые минуты потрясения при виде наших высушенных тел, облаченных в рваное, со следами вара, бензина, солнца, крови одеяние, прошли. Лично я удивлен, что, увидев приближающуюся от моря живописную троицу, от которой даже видавшие виды собаки, поджав хвосты, ретировались, он не поспешил к рации и не вызвал вертолет с нарядом милиции, усиленный взводом автоматчиков. Он только слегка побледнел, увидев мою голую правую ногу, и левую ногу, соответственно облаченную в красный носок и рваную босоножку (свою обувь я потерял еще на острове). Самое удивительное, эти замызганные босяки пытались держаться как обыкновенные английские лорды на скромном приеме в королевском дворце.

 Что бы сделали вы, увидев на пороге своего дома подобных оборванцев с глупыми ухмылками на лицах и еще более глупыми вопросами вроде: "Где мы находимся?" и "Какое сегодня число?" Так вот, почтенный аксакал так не сделал. Он поступил мудро - он пригласил нас в юрту, отложив расспросы на потом...

 Я заглатывал десятую пиалу чая, на треть разбавленного верблюжьим молоком, и не чувствовал его вкуса. Я опрокидывал пиалу словно не в собственный рот, а в стоящее рядом ведро. Кажется, чай не долетал до желудка, усваиваясь еще в пищеводе. После каждого глотка мелкие бисеринки пота покрывали мои лицо, спину, грудь. Пот стекал тонкими струйками по телу, мне становилось хорошо, почти прохладно. Организм, словно сухая промокашка, впитывал воду, которой ему не хватало столько времени и немедленно перерабатывал ее в спасительный пот.

 Татьяна, испуганно округлив глаза, смотрела на очередные пол-литра горячего чая, исчезающего в бездонных глубинах моего сухопарого тела. Она, как зритель, наблюдавший за выступлением фокусника, пыталась заметить, в какой рукав, карман или штанину я сливаю излишки воды. Не мог же я такие количества ее уместить в желудке. Я сам, как бы выворачивая глаза внутрь себя, ужасался открывшимся способностям. Я боялся раздуться от воды, как воздушный шарик, и потом звонко лопнуть. Судя по темпам потребления, это должно было произойти скоро. Но, с другой стороны, я даже не залил чувства жажды. Я хотел пить, и самое удивительное, я мог пить!

 Полновесными глотками я осушил десятую пиалу и приступил к одиннадцатой. Мне было неудобно за столь явное проявление жадности, и я твердо решил, выпив половину чая, сделать остановочку, побеседовать пару минут о том, о сем и лишь после этого продолжить свое занятие. Но совладать с собой не смог. Как только о зубы звякнул край пиалы, я начал делать быстрые торопливые глотки и остановился, лишь когда увидел ее дно. Я попытался проследить путь выпитого чая, но он, как всегда, оборвался в пищеводе. Я наполнил двенадцатую пиалу. Аксакал смотрел на меня с интересом и большим уважением. Он всегда считал, что северные люди не понимают чай, как напиток, не ценят его вкус, не умеют потреблять в достойных количествах. А этот опрокинул уже двенадцать пиал и останавливаться не собирается.

 - Еще пиалы три, и, пожалуй, все, - скромно сказал я, стараясь хоть как-то смягчить впечатление от своего потребительного поведения.

 После обещанных трех я осилил еще три или четыре пиалы. Но осушил я их степенно, отдавая должное божественному напитку. Не успел я опустить перевернутую вверх донышком пиалу на кошму, как в юрту вошел Салифанов. При виде парящего чайника у него заблестели глаза. Я понял, чаепитие только начинается...

 

 Глава 25

 

 Потом был долгий и романтичный путь до железной дороги. Вначале мы тряслись на галопирующем верблюде. Длинные, но резкие скачки бросали нас вперед-назад, словно мы еще плыли на плоту при сильном кормовом волнении. При броске вперед у нас дружно клацали челюсти, при броске назад головы закидывались к спине. В некоторых местах, благодаря специфическим звукам, издаваемым нами, поездка напоминала испанский танец с изобилием кастаньет. Раз шесть-семь верблюд, наверное, чтобы насладиться дополнительно погремушечным стуком наших сталкивающихся голов, подгибал передние ноги, с размаху, словно подрубленный, падал на колени, вследствие чего мы валились друг на друга, услаждая слух "корабля пустыни" очередной музыкальной импровизацией. Наверное, верблюд считал, что мы могли бы и сами неплохо пройтись по пустыне, а не взгромождаться на его спину.

 Потом снова был чай на радиорелейной станции, куда нас с рук на руки передали пастухи. Осоловев от обильной еды и общения, мы с трудом доползли до кроватей, но уже через час нас разбудили. Торопливо собрав груз, мы выскочили на улицу, где в свете одинокого фонаря увидели запыленный "ЗИЛ" с "фруктовыми" (увеличенными на полтора метра) бортами. Два усталых, обросших многодневной щетиной, с воспаленными глазами водителя стояли, навалившись на бампер. Из-под капота выбивался пар, в радиаторе булькала кипящая вода. Мы забрались в кузов и тут же крепко заснули.

 Всю ночь машина, натужно ревя мотором, качаясь, продиралась сквозь пухляк. Всю ночь на меня, как гигантская жаба, прыгала двадцатилитровая канистра из-под бензина. Всю ночь мы катались по кузову от борта к борту, как деревянные чурбаки. Но это нас разбудить не могло.

 Проснулся я от неподвижности. Машина стояла. Водители бродили вокруг бортов, тревожно переговаривались Решали, в какую сторону ехать.

 - Заблудились! - понял я и прислушался

 Час назад водители потеряли "свою" колею. У них осталось тринадцать литров воды в канистре и плюс вода в радиаторе. Не густо! Еще у нас заполненная полиэтиленовая восьмилитровка. На два-три дня хватит, а потом... Я еще пятнадцать минут порасстраивался и вновь уснул. Выбираться из сложившейся ситуации - забота шоферов, я им ничем помочь не могу. На плоту мы столько раз оставались без воды, что я привык к этому и раньше времени не паниковал. Придет время - поплачем.

 Утром, к общему удовольствию, выскочили к железной дороге. Водители вместо планируемых трехсот километров на юг развернулись по плавной дуге к северу и намотали на колеса двести километров в противоположную сторону.

 Станция была маленькая. Нет, маленькая станция подразумевает маленький зал ожидания, крошечное окошко билетной кассы, буфет в закутке. Здесь не было даже этого. Посреди пустыни, прилепившись к металлической колее рельс, стоял домик из белого кирпича, да на запасном пути два товарных вагона, переоборудованных под жилье. Вот и все. В вагонах обитали рабочие-путейцы передвижной ремонтной бригады. Сбросив вещи под бетонный забор - к чему он здесь, догадаться мы не смогли, - отправились на разведку.

 - Вы не будете возражать, если мы разогреем у вас консервы? - скромно потупив глаза, спросил я у бригадира путейцев.

 Это было явное лицемерие. Я хотел не разогреть тушенку, для этого достаточно было выставить банку на солнцепек, я нагло набивался на приглашение к завтраку. Бригадир удивленно обозрел меня от пяток до макушки и молча указал на электроплитку, стоящую в углу.

 "Сорвалось!" - расстроился я.

 На длинный, в полвагона, дощатый стол мы выложили свою строенную пайку. Разогретую тушенку, сгущенку, три сухаря, сахар.

 - Ты начальник и здесь, на земле, обязан обеспечивать экипаж полноценным питанием!

 Интересно, где его взять? Магазинов, столовых, буфетов здесь нет. Салифанов не опускал глаза, выталкивал меня взглядом из-за стола на новую авантюру.

 В вагон по приставной лестнице вошли несколько путейцев. Презрев приличия, я забросил удочку, как рыболов, надеющийся на последнюю поклевку. Я сказал:

 - Присаживайтесь к нам. Угощайтесь! - и широким жестом хлебосольного хозяина указал на стол.

 Рабочие с жалостью взглянули на нас, на наше угощение и приняли приглашение.

 В минуту они завалили стол продуктами. Первым мы съели хлеб. Обыкновенные серые буханки поглощали с большим удовольствием, чем первоклассное пирожное. "Эклеры" и "Наполеоны" - десерт, баловство. Хлеб - еда! Первым заходом мы умяли по полбуханки, без всего - без масла, без сахара, соли, просто хлеб. Потом мы заглатывали все подряд, мешая сладкое и горькое, соленое и кислое. Глаза шли впереди рук. Не успевал я взять кусок дыни, а взгляд уже перескакивал на вскрытые рыбные консервы. Это было форменное обжорство. За сутки гостеваний у пастухов и на релейной станции мы разъели ссохшиеся желудки. Организм торопливо набирал утраченный жировой запас. Наша жадность была вызвана не издержками воспитания - физиологической необходимостью. Мы жадничали из чувства самосохранения. Наши желудки помнили недавний голод и теперь, не надеясь на разумность своих хозяев, старались запастись калориями впрок. Это типично для людей, выдержавших длительный вынужденный пост.

 Спустя час рабочие в дальнем конце вагона стучали костяшками домино, у них шел десятый или пятнадцатый кон. А мы все еще сидели за столом, ворошили бумажки, двигали банки, отыскивали не замеченные раньше продукты. Мы давно насытились, но не могли себя заставить добровольно прекратить пищевую вакханалию. Наши помутневшие глазки отыскивали в груде мусора все новые годные к употреблению кусочки, крошки, ломтики. Мы съедали их без желания, почти через силу, пропихивая то, что застревало в горле, хлебным мякишем.

 Мы не могли позволить выбросить остатки продуктов на помойку. Во время плавания мы раз и навсегда пересмотрели отношение к еде. Мои знакомые и сейчас удивляются, что я чуть не ложкой, давясь, пропихиваю в пищевод кусок недоеденной столовской котлеты. Я не могу его отнести в посудомойку. Я помню болтанку из морской воды и вареную плесень от "Геркулеса". К старому, легкому отношению к еде возврата нет!

 Салифанов приподнял кусок газетки и увидел наши, с которых все и началось, банки тушенки и сгущенки. Он тяжело глянул на меня и взял консервный нож.

 "Он вскроет банку, и придется есть! - ужаснулся я. - Некуда уже!"

 Едой заполнен желудок, пищевод, гортань, кажется, частично даже легкие. Я наполнен продуктами под завязку!

 Салифанов вздохнул, словно сожалея о том, что делает, ткнул банку острием ножа. Я обреченно потянулся к ложке.

 Мы съели сгущенку. В кильватер ей отправили тушенку и три своих сухаря. Первый раз в жизни я наелся до боли. Не до тошноты, не до чувства тяжести в желудке - до боли! Мы сидели, боясь шевелиться и глубоко дышать. Я ощущал себя заполненной под самый верх кастрюлей, чуть наклони - выплеснется через край. Переждав боль, мы, боясь треснуть от неудачного движения по швам, пыхтя и отдуваясь, переваливаясь с боку на бок, поддерживая руками выпирающие животики, выползли на воздух. Сели в тень под вагон. Пахло раскаленным на солнце металлом, мазутом и пустыней. И еще пахло морем. Ветер, перескакивая раскаленные щебенистые просторы Усть-Урта, доносил до нас соленый, столь много говорящий запах Арала.

 - Море! - сказал я, вдохнув ноздрями воздух. Салифанов тоже потянул носом:

 - Он самый, Арал!

 Замолчали каждый о своем.

 Память зацепилась, потянула ниточку воспоминаний, стала виток за витком распутывать клубок прошедших событий. Я вспоминал первую ночную вахту - тишину, серп луны, висящий на топе мачты, уютный свет керосиновых ламп, протяжные вздохи волн. А ведь это прошлое, раз я его вспоминаю...

 Возле станционного домика ветер крутит обруч небольшого смерча. Он втягивает внутрь воронки мелкий песок, сухие ветки, кусты перекати-поля, поднимает их и, забавляясь, вертит в высоте, сталкивая, перемешивая пустынный мусор. Я сижу посреди плато Усть-Урт на безымянном разъезде, рядом с которым шуршит смерч. Я ничему не удивляюсь, ничего не желаю, ничего не боюсь.

 Мои ступни упираются в раскаленный металл рельса, по которому я очень скоро приеду домой.

 Странно, меня почти не трогает эта мысль. Я отвык от дома, Челябинска, города, суеты. Я сижу в центре пустыни Усть-Урт, и мне просто хорошо. Я вспоминаю море, вахты, острова, встречи и не спешу домой...

 

 Глава 26

 

 Троллейбус был полон.

 - Следующая остановка "Школа", - объявлял водитель и долго хрустел микрофоном о панель.

 Я стоял, притиснутый к поручням, возле окна. На улице осень и дождь. Капли барабанят в металлическую крышку, в стекло. Кажется, они летят прямо в лицо, в открытые глаза. Но стекло останавливает их полет, капли разбиваются вдребезги, расплываются прозрачными кляксами и сползают вниз. Пассажиры напирают со всех сторон, вдавливаясь в мое тело своими коленями, локтями, сумками, зонтиками. Троллейбус заносит на поворотах, и тогда вся масса пассажиров задней площадки наваливается на меня, распластывая по окну. В этот момент я ничем не отличаюсь от капель, бьющих в стекло с другой стороны. Я тоже готовлюсь расплющиться и стечь вниз. На остановках, нарушая все законы физики, утверждающие, что металл не обладает свойствами резины, впихиваются новые пассажиры. Кто-то удобно размещается на моей ноге. Я выдергиваю носок ботинка из-под каблука и уже не могу отыскать свободную площадь пола, на которой умещал свою подошву.

 "Лучше никуда не ездить", - мысленно изрекаю я не самую оригинальную мысль.

 А еще на улице осень. На душе тоскливо, словно и ее мнут, давят плечами и коленями. Сосед справа, бесцеремонно распихивая пассажиров, начинает протискиваться к выходу. Толпа шевелится, возмущается, расступается.

 На секунду образуется узкий тоннель, в который я, используя мгновение, пропихиваю свое тело. Люди смыкаются сзади, выдавливают меня к выходу. Мое тело несет, словно в бурном потоке. Меня толкают, пихают в бока, словно я не живой человек, а какой-нибудь чемодан.

 Пытаясь остановить хаотическое движение (мне еще ехать целую остановку), я ищу зацепку. Наконец, в самый последний момент, перед провалом открытой двери, я нащупываю поручень, смыкаю на нем свои пальцы. Поручень рвется из рук.

 "Прямо как румпель руля..." - думаю я и, вдруг отстранясь от окружающего, ясно вспоминаю, как вижу...

 ...Мертвая зыбь гонит водяные валы с кормы. В ладони, как испуганный зверек, бьется румпель. Он пытается выскользнуть из-под моей навязчивой опеки, он устал от двух противоборствующих сил, выворачивающих его в разные стороны - моих рук и набегающего потока воды. Стрелка компаса "плавает" по шкале. Где север - поди узнай.

 Над головой, как дырки в черном мешке, светятся яркие южные созвездия. Иногда кажется, что мотающийся по сторонам топ мачты дотянется до них, сковырнет с бархата небосвода звезду, и она, рассыпаясь серебром, шлепнется на настил.

 Еще десять минут - и я вползу в теплую нору спального мешка. Всего десять минут до абсолютного счастья. Теперь я дотерплю. Десять минут - это так мало. Многие счастья годами ждут.

 Близко на басах ревет волна. Сейчас она высунется из темноты, хлестанет сзади, натворит бед и черной кошкой, изгибая хребет-гребень, уползет в темноту. Я напряженно вслушиваюсь, стараясь угадать, откуда последует удар.

 Под шальным порывом плот уваливается под ветер, подставляет волне борт. Гребень с рывком валится на настил, пенными пальцами хватает, сдирает с моих товарищей полиэтилен, втискивается меж их плотно сжатых тел струйками воды. Я, торопясь, отрабатываю поворот вправо. Плот скользит по склону волны, выравнивается.

 - Лево тридцать! - бойко командую я сам себе.

 - Есть лево тридцать! - дублирую, как положено на флоте, полученный приказ.

 Доворачиваю плот до нормы.

 - На курсе!

 - Так держать!

 Маленький плот настырно ползет по поверхности Аральского моря, переваливаясь с волны на волну. Маленький человечек, вцепившись в румпель, держит очередную вахту. Он мечтает о сне, о доме, о нормальных бытовых условиях.

 Он не догадывается, что вырос из старой сухопутной жизни, о которой мечтает, как подросток из детского пиджачка. Не надеть его - лопнет под мышками.

 Он не догадывается, что через месяц, имея все желаемое, он будет мечтать об этих мокрых, трудных, бессонных, трижды проклятых минутах.

 Он мечтает о сне, о доме, о нормальных бытовых условиях. Простим ему эту маленькую слабость...

 Плот переваливается на волнах, а сзади катятся, катятся, катятся сто, тысяча, десять тысяч точно таких же волн...

 - Курс зюйд-зюйд-вест по компасу! Так держать!

 - Есть так держать!

 

 Послесловие

 

 Когда-то мы, люди, как любые другие сухопутные обитатели, вышли из океана. И предали его, навек оставшись жить на земле. Наверное, за это океан отомстил нам, лишив умения чувствовать себя "как рыба в воде".

 Мы освоили прибрежные зоны и ощущаем себя в этой узкой полосе достаточно вольготно. Порой мы решаемся побарахтаться в сотне метров от берега. Нас заботливо отгораживают от моря цепочкой буев. Но даже здесь мы делаем попытки утонуть и, если, хлебнув несколько глотков морской воды, не обнаруживаем дна под ногами, испытываем чувство обреченности, которое по силе может быть сравнимо только с чувством радости при соприкосновении наших пяток с донным песком.

 Если мы умудряемся на глазах восхищенного пляжа выскочить за буек и продержаться там часок - нас считают чуть ли не "ихтиандрами". И, возгордившись, мы решаем, что море не опасней ванны. А необоснованное преувеличение своих возможностей более чревато последствиями, чем даже сама опасность. И это первая неожиданность, подстерегающая человека в море.

 Сколько может пройти даже самый не тренированный человек в сутки? Тридцать-пятьдесят километров наверняка. Сколько может проплыть даже очень тренированный человек? Десять-двадцать километров, и это, если штиль. Уже средняя волна может уменьшить это расстояние до сотен метров.

 Земля - извечный наш союзник. Мы можем укрыться от ветра, дождя, соорудив навес или шалаш. Обсушиться, разведя костер. Можно, бросив все, по компасу или звездам выйти к людям. На воде человек не может практически ничего. Для него вода - среда обитания незнакомая. У нас нет самых элементарных навыков существования в ней. В море мы - просто тело, погруженное в жидкость, лишенное простейших средств защиты, не способное убежать, спрятаться. В море человек может рассчитывать только на силу своих мышц.

 Кое-кто пытается сравнить морские плавания и сплавы по рекам. Казалось бы, много подобного. И тут и там вода. В море волны, порой шторм. На реке - пороги, сливы, многометровые стоячие валы. Тут и там наличествует риск, где больше - спорить трудно. Погода - она везде погода. Везение - из факторов "тем более...". Пока чаши весов находятся в равновесии. Везде можно допустить просчет или попасть в стечение роковых обстоятельств, результатом чего будет потеря судна. Но на реке берег - вот он, рядышком. Можно вскарабкаться на него, перевести дух и, имея в запасе сутки, трое или неделю, начать борьбу за свою жизнь. Пусть даже берег объективно помочь ничем не сможет - например, вокруг скалы или болота, - но он все же есть! Это главное. Само сознание его близости дает чуть ли не душевный комфорт. Иллюзия безопасности бывает важна не меньше самой безопасности.

 На море же, взлетев на самой высокой волне, можно разглядеть лишь сто или пятьдесят точно таких же волн.

 В итоге, от сознания собственного бессилия, понимания своей обреченности в случае гибели судна или плота рождается страх. И это еще одна особенность морских путешествий. Хотим мы того или нет - страх вечный спутник моряка. Даже на огромных океанских лайнерах не избавлены от него. И пусть он явно не проявляется - люди смеются, дурачатся, чувствуют себя почти как в домашнем кресле-качалке, но любой незнакомый шум, неожиданный поворот судна, сотрясение корпуса - все это лишает душевного равновесия, заставляет настораживаться. Именно море знает самые страшные примеры паники, корни которой все в том же - в инстинктивной боязни открытых водных пространств.

 И есть еще одно очень важное отличие морских путешествий от других. Море - "противник" живой. Никогда нельзя знать заранее, что ждет тебя через неделю, что завтра, что через минуту. На выдумки море неистощимо. Можно с холодком в сердце ожидать шторма, а получить в подарок недельный, изматывающий душу и тело штиль. Можно, проложив маршрут через все океаны мира, победно завершить кругосветный поход и затонуть в порту приписки на глазах оцепеневших от ужаса встречающих родственников и друзей. Такое уже случалось.

 Сейчас, после многих плаваний, мне понятен мистический страх моряков перед морем. Спросите капитана, боцмана, салагу юнгу, когда намечено возвращение в порт, и он, невнятно пробормотав что-то, скроется из поля вашего зрения. Моряки не любят прогнозов в открытом море. На берегу - пожалуйста, вам с удовольствием и до минут разъяснят весь график плавания. А в открытом море искушать судьбу ни к чему!

 Лично я вспоминаю моря, где плавал, как близких людей. И порой проигрываю в памяти подробности нашего знакомства. И сейчас понимаю, что море надо уважать и любить в любом виде.

 Каким было Аральское море, если взглянуть на него из дня сегодняшнего? Трудным, иногда страшным, но всегда... прекрасным. Оно испытывало нас на прочность, закаляло, позволяло многое увидеть иначе. И жизнь, хочу я этого или не хочу, приходится сейчас делить на два периода - до Арала и после него. Наверное, потому, что это было не просто плавание, это было становление.

 Сегодня Арал умирает. Угасает мой друг, и я ничем не могу ему помочь. Но даже если Арал высохнет до состояния лужи, в моей памяти, в памяти моих товарищей он останется безбрежным, бесконечным, величественным МОРЕМ! Морем, дарящим настоящую жизнь.